Люська была пьяная. Каждый день. Много лет.
И вся Вторая Краснодубравная улица знала это. Но не потому, что нетрезвое Люськино бытие отбрасывало тень на благополучный плетень маленькой тихой улицы. Вовсе нет. Просто все жители соседских домишек, скукоженных от неправильной жизненной философии своих хозяев, были Люськиными собутыльниками. И так же, как она, давно запамятовали, когда им выпало это счастье погрузиться в бесконечный сивушный океан. Да и не хотели помнить. Их заботило только одно — чтобы процесс не затухал. И они самозабвенно предавались безвольному дрейфу в мутных водах.
Старый Люськин дом, сырой и болеющий жучком, стоял в самой середине окраинной улицы. Стены его снизу доверху покрывали зелёные чешуйки — остатки фасадной краски. Ни дать, ни взять — шкура дракона. Или зелёного змия. Жилую площадь Люська делила с семьёй своей дочери, состоявшей из Люськиного зятя Колька;, самой Люськиной дочери и двух её маленьких дочерей. Колёк был из тех невнятных мужиков, которых называют «ещё молодой». В вечной майке и шлёпанцах на босу ногу, он никогда не расставался с папиросой во рту. Его жена представляла собой измученное заботами и возлияниями безликое сутулое существо, безнадёжно борющееся за беспросветное выживание.
Из-за вечного недостатка материальных средств, сгоравших в горниле борьбы с ежедневным похмельем, разделение дома по семейно-территориальному признаку было чисто декларативным. Но, несмотря на отсутствие хоть какой-нибудь символической перегородки, к дому всё-таки было приделано два крылечка. И, словно по неумолимому закону, всё семейство Люськиной дочери попадало в дом через своё крыльцо, а Люська, даже сильно напробовавшись спиртного — строго через своё.
Подворье от улицы отделял призрак очень старого забора, сплошь состоящего из крапивы и трухлявого горбыля. Эта ветошь держалась только потому, что со стороны двора её подпирал ветер, а с уличной стороны мусорный бак. Никто не помнил, откуда взялся этот бак, но это было единственное на всю округу пристанище для мусора. Ржавый и мятый, он всегда был доверху полон и накрыт железной крышкой. Но кроме прямого, приземлённого назначения, он имел ещё одно — навевать философические порывы. Иногда Колёк, гонимый бездельной маетой, выбирался из дому и подходил к баку. Расчёсывая майку на животе и пережёвывая папиросу, он приподнимал крышку и задумчиво вглядывался в содержимое внутренностей, словно хотел высмотреть там причины изнуряющей скуки. Но, не добыв никакой пользы из просмотра, водружал крышку на место и уходил восвояси.
Незатейливая композиция ветхого забора повторяла конструктивную идею самого дома — в нём тоже были проделаны две калитки. Хотя участок, как и дом, был поделён лишь в уме. Калитка со стороны Люськиной дочери была покрепче — как-никак мужские руки в доме. А та, что со стороны самой Люськи, скорее напоминала лаз в подполье, поставленный на попа;. За долгие годы, подгнивая снизу и погружаясь в землю, она превратилась из прямоугольного проёма в квадратный. Но Люська в любом состоянии легко проникала через низкую калитку в обе стороны.
Позади дома располагался огород — экстремально пересечённая буграми и ямами местность. Когда, кто и что сажал в этом огороде, подсмотреть было невозможно, потому что ни Люська, ни персонажи семьи Люськиной дочери не обременяли себя трудовыми потугами на пашне. Внучки, перманентно предоставленные сами себе, бестолково прожигали время на улице. А взрослые без перерыва на обед и сон смекали, где бы раздобыть шкалик. В результате огород уже в начале лета зарастал двухметровым чертополохом и лопухами, похожими на зелёные простыни. Эти цари огорода делили место под солнцем с вездесущей, злой и лохматой крапивой и некоторыми другими видами бессмысленной, но пышной флоры. Понятно, что для среднего обывателя такая территория представляла собой непроходимую полосу препятствий. Но только не для обитателей Люськиного дома. Любой из них во время созревания огородных деликатесов мог углубиться в колючие джунгли и, после непродолжительного колыхания верхушками репьёв и борщевиков, выбраться назад с уловом. То могла быть морковка или даже огурец. Огород жил своей собственной, непостижимой жизнью и плодоносил вопреки человеческой дури и нерадивости.
Между диким огородом и подворьем тоже не существовало никакой границы. Просто плантация сорняков плавно переходила в прилегающую к дому утоптанную и заваленную старым хламом площадку. Из неё там и тут торчали пеньки и вкопанные в землю почерневшие жерди с высушенными и выбеленными на солнце верёвками. Изредка на верёвки вывешивались для проветривания Люськины вещички, помнившие далёкие и лучшие времена. По причине запойного бытия пристрастия Люськи в одежде были вынужденно-постоянны. Летом она ходила в футболке, приобретшей с годами шиферный цвет и лишь под мышками сохранившей зеленоватые пятна. Из-под полы футболки обычно выглядывало полушерстяное трико, бывшее некогда голубым, и украшенное свисавшими едва не до земли истёртыми коленками. На босых и исцарапанных Люськиных ногах почти всегда погромыхивали, обрезанные по щиколотку, резиновые сапоги. Превышающая необходимый размер на пять номеров, эта обувь гремела и шаркала при ходьбе на всю улицу. Уже по звуку шагов можно было догадаться, кто идёт. К такому наряду с наступлением холодов прибавлялась розовая болоньевая куртка, застывавшая на морозе до твердости фанеры, и старая мужская кроличья шапка, уши которой почему-то всегда стояли параллельно земле. И на смену резиновым сапогам, в довершение зимнего ансамбля, приходили гигантские, битые молью валенки.
Несмотря на скудость одёжки, Люську не сильно обременяла зимняя стужа. Скорее всего, будучи непрерывно навеселе, она просто не замечала холода. Тем более что далеко от дома она почти никогда не отходила. За все дальние, жизненно необходимые вылазки несла ответственность её дочь. Она же была единственной где-то работающей обитательницей чешуйчатого дома. Уходя иной раз на несколько дней, Люськина дочь возвращалась обратно с полными сумками. Ей навстречу с радостным визгом выбегали дочки, очумевшие за время отсутствия матери от общения с вечно тёплыми родственниками. Ухватившись за ручки сумок, дочери провожали мать-добытчицу в дом.
Люська же чаще всего совершала вояжи по ближайшим соседям-собутыльникам, надеясь перехватить халявный стаканчик-другой. Когда с деньгами было особенно туго, она могла проводить в таких поисках целые дни. Предаваться такой богемной вольнице Люське позволяла законная пенсия. И, благодаря ей же, раз в месяц в Люськиной жизни наступал ренессанс. В этот светлый период она честно «пила на свои». Правда, хватало ненадолго, но её пенсия каждый месяц становилась причиной беспокойства Колька; и яблоком семейных раздоров. С приближением заветного дня Колёк начинал испытывать томление и нездоровый душевный зуд. И хотя понимал, что праздник не на его улице, всё же надежду питал. Ведь ему самому, проводившему жизнь в безделии, негде было раздобыть денег. Жившая напротив соседка Тоня сочувственно говорила о Кольке;: «Мужик-то хороший. И руки золотые. Жалко, что пьёт. Ни на одной работе больше недели не задерживается».
В чём заключалась золоторукость Колька, никто не знал. И неизвестно на каких работах он никак не мог задержаться. Обычно, он всё лето просиживал прямо на земле возле своей калитки, курил и рассматривал небо. А зимой Колёк почти не выходил из дому. Разве что заглянуть в мусорный бак.
2
И всё-таки Колёк что-то умел делать и в некоторых кругах, по-видимому, слыл специалистом в какой-то области. Потому что однажды к забору чешуйчатого дома припарковалась зелёная «шестёрка», из которой вышли двое граждан. Они подошли к сидящему на траве Кольку; и между ними состоялся некий разговор, закончившийся обоюдными рукопожатиями. К вечеру Колёк был в невменяемом состоянии. А наутро к его дому подъехал грузовой «зилок» и встал у самой калитки. Один из вчерашних визитёров вылез из кабины, ещё потолковал с хмельным Кольком и ушёл пешком в сторону города.
Колёк, подперев правый бок кулаком и почёсывая левой пятернёй подбородок, задумчиво оглядел грузовик со всех сторон. Он попинал тапком скаты, что-то пощупал под кузовом и, расправив плечи, удалился развалистой и значительной походкой. Следующие пять дней грузовик стоял совсем забытый (видимо, Колёк осваивал задаток, потому что Люськин дом гудел от радости).
На шестой день из калитки вышел помятый и нездоровый Колёк. В руке у него поблескивал гаечный ключ. Всё семейство высыпало за ним следом и с надеждой воззрилось на грузовик. Колёк со знанием дела уверенно взгромоздился на бампер. Открыв капот и подперев его штангой, он всем телом погрузился во внутренности, оставив на обозрение улицы обвислый зад своих штанов. В течение получаса, тихо матерясь и кряхтя, он клацал какими-то железками. Затем появился на свет, держа в руках что-то увесистое в проводах. Убрав штангу и вернув крышку на место, он спрыгнул на землю. Семейство обступило Колька;, с интересом рассматривая добычу.
Спустя ещё немного времени Колёк вышел из калитки в накинутом на майку мятом пиджаке с оттянутыми карманами. Бережно держа в руках полиэтиленовый свёрток с торчащими из него цветными проводами, он заспешил в сторону автобусной остановки. Как все пьющие Колёк знал, где и как сбыть хабар.
К вечеру в чешуйчатый дом потянулись гости. Допоздна в окнах горел свет, и сквозь распахнутые фрамуги доносился гулкий, многоголосый говор. Многие слова можно было разобрать, и самыми частыми среди них были "золотые руки" и "мастер".
Весь следующий день Люська важно расхаживала по улице возле дома. Она останавливала каждую встречную соседку и, широко жестикулируя, долго и со значением говорила что-то, указывая рукой на «зилок».
Через пару дней сценка с грузовиком повторилась — Колёк снова удалил что-то лишнее из-под капота. И к ночи все взрослые персонажи Люськиного дома, а с ними несколько соседей, возбуждёнными и нетрезвыми голосами что-то обсуждали во дворе.
А дальше всё пошло по накатанной. Автоклондайк заработал на полную, обеспечивая взрослых самогонкой, а детей конфетами. Вскоре грузовик уже стоял на трёх «ногах». Вместо переднего правого колеса он опирался осью на деревянный чурбак. Левая фара испарилась. Капот вообще не закрывался, и дверцы кабины тоже были распахнуты настежь. Колёк неустанно «трудился», обслуживая ежедневное похмелье. Местная детвора тоже осваивала уличную достопримечательность, как могла. Маленькие архаровцы неустанно сновали по кабине взад и вперёд, дёргали руль и теребили дворники и, хохоча, топали по кузову. Грузовик напоминал одноногого калеку, поражённого какими-то насекомыми. С выбитым глазом и дверями, распахнутыми как руки, он беззвучно кричал разинутым капотом: "Помогите!"
Неизвестно, чем бы закончился «ремонт», если бы в одно пасмурное и неприветливое утро к чешуйчатому дому не подъехала знакомая «шестёрка». На этот раз из неё вышли трое мужчин. Один из них был в промасленном комбинезоне. Сначала все трое остолбенели, глядя на исковерканный остов. Затем, не сговариваясь, мешая друг другу и толкаясь, троица гуртом кинулась в калитку. Вскоре они выволокли на улицу вяло упирающегося, золоторукого Колька;. Ноги его не слушались, и выглядел он нехорошо. Между дёргающими его руками Колёк болтался, как вялый паяц. Каждый пострадавший вырывал Колька; из рук другого, хватал «мастера» за майку и, делая страшное лицо, брызгая слюной и выворачивая глаза, рисовал ему дурные перспективы. Заплетающимся языком Колёк пытался урезонить нападавших, но те ни в какую не хотели разделять его уверенности в том, что «тут всего делов-то»....
Апофеозом всеобщего возбуждения стала звонкая затрещина, от которой Колёк безвольно повалился на траву, едва успев спружинить золотыми руками. А трое, забыв на время о виновнике, начали энергично выяснять между собой, кто первым заговорил о "недорогом" умельце с окраины. Выпустив пар и немного успокоившись, они принялись задраивать двери и капот грузовика. Пообещав поверженному «мастеру», что «он ещё пожалеет», мужчины втиснулись в «шестёрку» и уехали. Потрясённый Колёк с трудом поднялся на шаткие четвереньки и заполз в калитку.
Ближе к обеду зарядил мелкий дождь. Ещё чуть позже к растерзанному «зилу» подъехал грузовой «бычок». Из кабины выбрались трое утренних визитёров. Недобро поглядывая на окна дома, они выгрузили из кузова «зиловское» колесо, достали из кабины домкрат и пластиковый бокс с инструментами. Под усиливающимся дождём они принялись за работу.
Через несколько часов, грязные, промокшие и вконец обозлённые, они прицепили тросом грузовик к «бычку». Заметив, что из приоткрытой калитки выглядывает испуганная физиономия Колька;, мужчина в комбинезоне скомкал и запустил в «золоторукого мастера» засаленную тряпку. Калитка тотчас же захлопнулась.
Наладив сцепку, пострадавшие заказчики собрали инструменты и расселись по кабинам. «Бычок» осторожно стронулся с места и потянул за собой несчастный «зил». Видя, что противник ретируется, Колёк выскочил на дождь, как был, в майке и тапках. За ним увязалась Люська со сломанным зонтом в руке. Колёк старался поспеть за ускоряющимся поездом и грозил ему вслед кулаком. Его майка и волосы намокли под дождём. Не обращая на это никакого внимания, Колёк посылал ругательства вдогонку удаляющейся процессии. Он призывал в свидетели соседей, встревоженно маячивших в окнах. «Нет, вы только гляньте! Понаедут тут! Сами не знают, чо хотят, а ты отвечай, — кричал внезапно осмелевший Колёк.— Видали вас таких... Да чтоб я ещё хоть раз в жизни»... Один тапок свалился с его ноги, и он топал по мокрому асфальту босой и грязной ступнёй. Ковылявшая сзади Люська подобрала тапок и, протягивая его в спину бегущему зятю, пыталась увещевать последнего: «Коля, да ну их, брось! Айда домой - дожщь ить!» Соседи сквозь мокрые окна с беспокойным любопытством глазели на необычную процессию: за «бычком», влекущим за собой одноглазый грузовик, бежал, размахивая руками, мокрый Колёк. Следом за ним, с зонтом в одной руке и тапком в другой, ковыляла Люська. Скоро вся группа скрылась за поворотом улицы.
О грузовике теперь напоминало только большое пятно примятой и промасленной травы возле забора. Однако не один день ещё вспоминали жители «похмельный грузовичок». Недолго довелось Кольку побыть главным добытчиком. Роль стабильного семейного финансиста снова перешла к Люське. Но Люська не рвалась в благодетели. Она и без нахлебников знала, куда нести пенсию.
3
Наискосок от Люськиного дома — через дорогу — стоял примечательный дом на два хозяина. Одна половина его с новыми пристройками, металлочерепичной крышей и автоматическими воротами выглядела справно. Другая была древняя и запущенная, с облупившейся краской, замшелым шифером и перекошенными старомодными ставнями.
Хозяев зажиточной половины соседи почтительно называли «инженера». Они вроде где-то трудились и даже занимали должности. Кто-то из местных однажды сбрехнул, что они работают инженерами, и слушок прижился. Этот дом, а точнее его благополучную половину, окрестное население называло не иначе, как «магазин», потому что инженера; активно гнали самогонку и толкали самопальную бормотуху всему околотку. Каждый алкаш в округе знал, что в «магазине» ему нальют стаканчик за реальные деньги, а за небольшую доплату ещё и конфетку дадут на занюшку. Вот и тянулись страждущие с ближних и дальних улиц на Вторую Краснодубравную к заветным автоматическим воротам. Поток алкобарышей не иссякал даже ночью. На этом обитатели «магазина» и поднялись. Обиходили свою половину дома: справили пластиковый сайдинг, прирубили новые помещения и построили вместительный гараж. Казалось бы, живи и радуйся. Но одна кручина не давала покоя районным благодетелям.
Во второй половине дома жила ветхая и запойная старушка. Абсолютно бесхозная. Никто давно уже не называл её по имени. Для всех она была просто «Баушка». Ушлые соседи пытались уговорить старую освободить помещение. Но Баушка упёрлась и ни в какую не хотела расставаться с любимой избушкой. Уж на какие только посулы ни шли предприимчивые соискатели, каких преференций не предлагали! Баушка согласилась только на одно: переписать на них свою половину посмертно, за что нетерпеливые комбинаторы должны были до конца жизни поить её халявной самогонкой. Ну и немного помогать продуктами. Сметливые самогонщики ухватились за такую возможность. Мол, много ли выпьет этот божий одуванчик? И ударили по рукам. Однако здесь их ждала настоящая засада. Несмотря на горбатую спину, слабые ноги и суковатую палку, Баушка пила в три гортани и помирать не собиралась. Это обстоятельство лишало душевного равновесия её недальновидных партнёров по «синей» сделке и вызывало жгучую зависть к пронырливой старушке со стороны алкозависимых соседей.
Не ведавшая краёв в питейных делах, бабуля ежедневно — словно на работу — являлась к соседям за причитающейся по уговору дозой. Она приходила со старинным, алюминиевым чайником неприлично больших размеров. Чайник этот своей вместимостью приводил в ужас её новоиспечённых наследников. Но, как говорится, уговор дороже денег. Прикидывая убытки и в глубине души костеря бабку на чём свет стоит, они наполняли бездонное брюхо облезлого сосуда драгоценной сивухой. А Баушка многократно заявляла во всеуслышание: «Если б я не пяла кажин ден — давно бы уж помярла». При этом она бодро потрясала своей палкой. Этот лозунг очень нервировал её пожизненных спонсоров. Похоже, они сами затягивали петлю на своей шее, накачивая бабку самогонкой и тем продлевая ей жизнь. А пьющие соседи, напротив, воодушевлялись и старались не отставать от Баушки. Все хотели жить долго, чтобы выпить много. А по Баушке получалось: чем больше пьёшь, тем дольше живёшь. Тут просто замыкался счастливый круг. И замыкался он на «магазине».
Вот в этот «магазин» Люська и носила свои «кровные». Ей тоже не хотелось пренебрегать волшебным Баушкиным рецептом, и она торопилась приобщиться к пьяному бессмертию. Намахнув тайком мерный стаканчик прямо у ворот, она шла домой, довольная своей находчивостью: вроде и пьяная, а никто не знает, где пила и почём. Колёк очень кипятился, видя, что тёща к вечеру никакая. Он догадывался, откуда у Люськиной радости «ноги растут», но прямых подтверждений не имел, и неприятная интрига вызывала досаду и нервную резь в правом боку. Он устраивал с тёщей свару и отважно обзывал тщедушную Люську старой, наглой коровой. И с досады что-нибудь крушил в доме.
4
Неизвестно, сколько бы прожила Люська на этой алкодиете. Но человек, как известно, предполагает, а Бог — располагает.
В ту зиму в предновогодние часы на улице установилась лютая стужа. Мороз давил под сорок. Всё, что могло заиндеветь — заиндевело. Все, кто могли попрятаться - попрятались. Вся окраина погрузилась в безжизненную тишину. А Люська уже с обеда была «тёплая». Изнывая от скуки и ожидания новогоднего застолья, над которым трудились в кухне Люськины дочь и внучки, она решила заглянуть к ближайшему соседу. Инвалид, живший за забором, частенько привечал Люську стопкой, да и сам был не дурак выпить. Несмотря на костыль, мужик соблюдал себя. Дома у него было прибрано. На столе всегда лежала клеёнка, в шкафу имелась необходимая посуда и на окнах красовались занавески. К нему часто приходила жившая в центре города дочь. Она помогала отцу держать дом и следила, чтобы батя не опускался.
Вспомнив про ласкового, щедро наливающего инвалида, Люська обрадовалась образовавшемуся делу. Накинув свою розовую куртку и зашагнув в валенки, она вышла за порог. Окна дома, до которого было каких-нибудь двадцать метров, приветливо светились. Люська и замерзнуть-то как следует не успела бы, когда б ни ледяной надолб прямо под соседской калиткой. Для нетрезвой Люськи он стал временным препятствием. И ей пришлось изловчиться, чтобы преодолеть бугор не поломавши ног. Пока она боролась с преградой, голые руки её закоченели до бесчувствия, и тепло жарко натопленной избы показалось ей блаженством.
Хромой сосед обрадовался старой знакомой и сразу позвал к накрытому столу, где над скромной «закусью» царила наливка из сливы-падалицы. Сам хозяин тоже был сильно навеселе и «буксы» у него, что называется «подгорали». Вместе с гостьей они налегли на сливянку и как следует проводили Старый год. Приговорив первую бутыль, они распочали вторую, а немного погодя и третью. Последняя была уже перебором, и осилить её они не смогли. Откинув костыль и упершись лбом в разорённый стол, инвалид провалился в пьяное забытьё. А Люська, почуяв, что ноги её уже совсем плохо слушаются, решила выдвигаться домой.
Ледяной воздух зимней ночи опалил её лёгкие. Небо было ясным, и раскалённые звёзды безучастно смотрели сверху на застывшую землю. На Люськино счастье фонарь возле её дома горел и освещал часть улицы и подворье соседа. Шатаясь и придерживаясь за забор, она дошла до калитки. И тут её снова встретил коварный ледяной надолб. На этот раз для непослушных Люськиных ног он превратился в грозный рубеж. Хватаясь обеими руками за стойку калитки, она пыталась перешагнуть через него. Но валенки скользили по льду и разъезжались в разные стороны. Она снова и снова пыталась вырваться из западни. Окончательно выбившись из сил и поскользнувшись в очередной раз, она упала и больно ударилась коленом. Какое-то время Люська ещё висела на руках, ухватившись за штакетины забора. А затем медленно сползла на скрипучий снег. «Коля, — тихо позвала она. — Коля»... Руки её совсем замёрзли. Под лёгкую куртку проник и пополз по телу леденящий холод.
Сквозь щели в заборе Люська видела свет от фонаря около своего дома. Этот свет разрастался, ширился и заливал всё вокруг. И вот уже стало совсем светло. И звёзды пропали. И отступила стужа. И Люська увидела широкую пойму серебристой речки. Пойма лежала в низине, а Люська стояла на краю зелёного шелковистого склона, и тёплый ветер шевелил подол её платья. Здесь у этой реки прошли её лучшие, детские годы. И здесь же она провела всю свою непутёвую жизнь. Люська начала спускаться вниз, ведя ладонью по верхушкам колышущихся трав. Вдали у берега она увидела женскую фигуру в белом платке. Её по пояс скрывала высокая трава. Рядом с нею на привязи паслась коза. Люська признала в женщине свою мать. Та всегда пасла козу в этом месте.
Люська пошла, ускоряясь всё быстрее и, наконец, перешла на бег. Она не заметила, как одолела большое расстояние и, подбежав к матери, сразу обняла её. Потом, держа мать за руки, Люська начала рассказывать, как тяжело жила она в последние годы. И как обижал её недобрый зять и дразнили непослушные внучки. И сетовала, что дочь тоже не видит счастья с запойным и безденежным мужем. Мать понимающе кивала головой, слушала и молча смотрела на Люську добрыми глазами. И Люська снова почувствовала себя дочкой.
А мать потянула Люську за руку, указывая на вершину другого склона. Там — наверху — раскинулся старинный монастырь. Он весь тонул в ярком свете. И они направились к нему. И по мере их приближения свет все усиливался и, наконец, стал таким нестерпимым и режущим, что Люська закрыла глаза....
Рассветную тишину первого январского утра Второй Краснодубравной улицы, оцепеневшей от лютого холода, нарушил неровный и дробный стук. Словно кто-то бестолково и невпопад стучал в деревянную колотушку. Громко скрипя ботинками по колючему снегу и дымя папиросой, Колёк тащил за собой старые деревянные сани. В них, свернувшаяся ледяным клубком и прихваченная толстой верёвкой, лежала Люська. Её голова и ноги, подпрыгивающие на ухабах и выщерблинах, гулко колотились о перекладины саней. Колёк затянул сани во двор и оставил их у калитки. Затем он тщательно обшарил Люськины карманы и, бросив в сугроб выкуренный бычок, ушел в дом…
Не мог он тогда ещё знать, что переживёт свою тёщу всего на полгода и осиротит маленьких дочек, и сделает раньше времени вдовой свою жену. А та отходит положенный срок с чёрной повязкой на голове и вернётся к горемычному выживанию.
И угомонится, затихнет чешуйчатый дом, превозмогая свои потери и свыкаясь с новой жизнью. Только старые клёны, как ни в чём не бывало, будут шуметь беспокойными кронами над маленькой улицей, равнодушно взирая на то, как у их подножий людские судьбы и времена сменяют друг друга.