(Реквием по умирающей стране. 1988 год)
Встал как обычно в шесть тридцать. Годами въевшаяся привычка. Махнул руками, ногами, пару раз раз наклонился, поприседал. Зарядка закончилась. Тщательно выбрился и умылся.
На кухне ждал крепкий чай (кофе Стогов не пил), на блюдце блинчики. Ирина тоже все делала вовремя.
Директор помнил, машины не будет: значит выходить на тридцать минут раньше. Быстро оделся, позавтракал, и в семь десять закрыл за собой дверь.
Солнце уже висело высоко, и светило с правого берега реки, как раз от той самой Крижановки, и уже грело. Сырая земля успела нагреться и разморенная парила, нежилась в тепле. Кое-где на листьях остались росинки и блестели, искрились от радости, поднимали настроение.
Стогов вышел за калитку и бодро направился к остановке.
Народу стояло немного. Обычно люди скапливались здесь после обеда, ближе к вечеру.
Сейчас же было тихо, свежо и приятно.
Стоять долго не пришлось. Сергею Дмитриевичу хоть и с трудом, но удалось втиснуться в первый же трамвай, забитый с самых Черемушек.. , и настроение начало портиться. Беспрерывно шевелящийся рой угрюмых, сонных, борющихся с похмельем людей, толкался, ругался, что-то кричал, чего-то хотел.
Стогов пробился в угол. Здесь было спокойней, и лучше видно, и не толкали.
Он видел, было много его рабочих. Кто-то узнавал, здоровался, другие тщательно не узнавали и старательно отворачивались. Но это особо не тронуло: "что он им сват что ли". Волновало другое. Он опять ощутил себя каплей. Мизером.
На каждой остановке через разинутую пасть в трамвай вваливались новые люди, вливались в толпу и становились толпой. Настроение у них тоже падало. И они тоже не знали, отчего толкаются, ругаются, кричат.
Последние две остановки перед заводом пронеслись мимо, так и не остановившись, дальше ребрам сжиматься было некуда.
Показался длинный, серый заводской забор, за ним цеха: механический, сборочный, литейка, дальше медленнее, контора, проходная. ВСЯ ЕГО ЖИЗНЬ. Трамвай остановился. Надолго.
Из вагона в три ручья потекло общество и торопливо поплыло через пути к проходной. Там сливалось в одну большую реку и терялось в проеме.
Сначала Сергей Дмитриевич уступал дорогу просто из вежливости, и так как он находился в углу, делать это было не сложно. Но и когда трамвай опустел, Стогов все равно не вышел. Он было шагнул к двери, но что-то упорно держало, не давало двинуться вперед. Он так и остался стоять неприкаянным, наблюдая свои окна, омытые дождем и оттого блестящие. И ему вдруг вспомнилось:
Колючие окна дремучих фасадов
Отброшенным солнцем как из засады
Клюют разгибающих спины
И прячут собой за богатыми шторами корни рутины.
Он не знал откуда, чье это, но в самом деле напоминало и его окна, и дремучий серый фасад, и богатую пурпуровую драпировку на окнах, и корни... Нежели это он корень рутины, неужели это он все тормозит и не дает людям спокойно жить и работать.
С этим Сергей Дмитриевич не согласился. "Не-ет, не он был корень, не он... Уж точно... "
Трамвай тронулся, и Стогов вместе с ним отправился дальше., чтобы на следующей остановке сойти и попасть на завод с тылу, через третью проходную, посмотреть, окинуть хозяйским глазом...
В вагоне ехало еще три человека: какой-то плешивый дедок с оранжевой авоськой и с розовыми просвечивающимися ушами, и две грудастые тетеньки-дачницы. Они шумно беседовали и перемалывали какого-то бедного Васю, так коварно и бессовестно обманувшего умницу и тихоню Машу. И как раз в том месте где она подала в суд, трамвай остановился.
Но и здесь Стогов не сошел. Теперь оправдываться перед собой было нечем. С каждым метром он отдалялся от завода и отдалялся, и чем дальше он был, тем меньше об этом думал.
Вот и плешивый дедок с авоськой вышел, и Сергей Дмитриевич вспомнил:это был тот самый из пьяной очереди, обругавший его.
Через остановку покинули Стогова и грудастые тети, и умница Маша оказалась не такой уж тихоней, и бедный Вася действительно стал бедным, и вот уже год как топчет чужую туркменскую землю казенными сапогами.., а Стогов все ехал.
Мимо проносились трубы, целый лес. Сначала ТЭЦ-2, затем нефтеперегонного завода, завода пластмасс, и все дымили, гадили дымом, некоторые огнем, значит газ травят... По дороге суетливо проскальзывали разномастные машины, от суетливых "жигулят" до тяжеленных "Кразов". И все норовили обогнать друг друга, быстрее, быстрее прийти к цели... И все кто-нибудь кому-нибудь да мешал...
Стогов ехал один. По этой дороге на трамвае раньше на приходилось, а в вагоне тихо, и мерно так постукивают колесики: "Та-та, та-та..., та-та..."
На "пластмассах", на конечной он сошел. Постоял немного, достал сигареты, повертел в ладони, сжал и выбросил в урну. Повернулся назад, оглядел громадину-завод (тысячи труб, резервуаров, кабелей словно змеи, переплетенные в единый клубок), - новое детище рук человеческих... И побрел от него. Неторопливо побрел, в развалку, по-крестьянски.
Сойдя с гравийной насыпи, он наступил на сырую траву и пошел по ней. Местами, где трава была совсем чахлой, ноги засасывало в грязь, и идти становилось труднее, потяжелели. Но он шел, и его нисколько не волновало: куда и зачем. Просто хотелось идти, медленно перставлять ноги по разбухшей, измученной гарью земле и двигаться, двигаться, двигаться.
Пройдя около километра, он оглянулся. Завод чуть померк и перестал быть великим. Отдохнувший трамвайчик весело катил от остановки в сторону города, и малекая будочка-диспетчерская ярко голубела на фоне серой громадины.
Ничего интересного не было.
Сергей Дмитриевич двинулся дальше. На миг пожалел выброшенные сигареты, но жалость была не настоящей, он и сам знал это.
Со временем городской шум стих, и Стогов услышал птиц. Высоко над ним о чем-то пел крохотный жаворонок, заливался, закатывался, то ли радовался, то ли тосковал.
А он все шел. Степенно. Спокойно.
С каждым шагом город становился все меньше, а он наоборот, казался себе крупнее, чувствовал силы, уверенность, передвигал ноги быстрее и ставил их тверже, и шел...
Вот миновал первый околочек, так, всего-то дюжина чахлых березок, но за ним появились еще, и еще, и город скрылся.
И брел сейчас Стогов по земле, по крепкому дерну. И видел Стогов, видел жизнь. Ни смерть, ни старуху с косой.., он видел жизнь свою.., всю.., видел себя молодым, здоровым, сильным, добрым... Добрым. И шагал он дальше и не спорил. Спорить было не с кем.
1988 год.