Мне был год, когда окончилась война
Мне был год, когда окончилась война.
Всё ощущать и понимать
я начал позже, лет эдак в пять.
В руинах дома играли в прятки.
Смотрели издали, украдкой,
как пленных немцев, строем,
вели на стройку под конвоем.
Работать начал кинотеатр.
Хотелось всем туда ребятам.
попасть, но было очень редко,
когда давали деньги на билеты.
отец, а чаще мать.
Безногих много было -
на колесиках дощечка..
Просили милостыню,
и кто-то пел, конечно,
протяжно - заунывно,
что хотелось плакать...
По воскресеньям, в парке танцы
под духовой оркестр.
А мы сквозь переплёт веранды,
дразнили будущих невест.
А молодые парни, с орденами,,
ещё в армейском, правда, без погон,
значительно «Казбек» свой доставали,
и шли к зардевшимся девчонкам на поклон.
*
Свой ныне возраст я приплюсовал немного
к двадцатилетним тем ребятам молодым.
И получилось - никого нет что-то,
Да очень скоро и не будем мы -
войны той отгремевшей, дети.
По сотне лет, увы, жизнь не даёт!
Вот новый Май грядёт и будет светел.
А в скверик ветеранский - кто придёт?
Мой оловянный солдатик
Отец и мать - живые оба
и свет медалей не унять.
Погоны сгорблены немного,
и не войне их выпрямлять.
А на столе стоит закуска,
нехитрой выпивки «сучок».
Друзья военные, по-русски,
прощаясь, пьют на посошок.
А я, всё под столом, играю,
В свой оловянный детский строй,
и словно вместе с ним шагаю,
вполне заправский рядовой.
*
В мундире Папа, Мама в платье
на фото, в рамочке простой.
И оловянный мой солдатик
стоит там, словно часовой.
Послевоенный базар
Холод. Тетка на базаре,
в хилый кутаясь тулуп,
исступленно зазывает
купить семечек на рубль.
И сквозь рваные карманы,
семки сыплются на снег.
И порхая между санок,
воробьи клюют обед.
У ларька пивного пусто,
лишь обертки от газет.
На картонке рваной грустно
приговором - «ПИВА НЕТ!».
И проходит люд послушно,
чертыхаясь, втихаря,
полагая, что «чекушкой»
затоварился не зря.
Телогрейки и бушлаты,
безразмерные пальто.
И базар наш небогатый.
Это было так давно.
Принимали в пионеры
Нас принимали в пионеры -
давали клятву Сталину.
А я молился всё на Ленку,
как, атеист, неправильно.
Ну, а кому ещё мне было
клясться в любви такой?!
И галстук гордо свой носил я,
как знак любви большой.
Похороны Сталина
Девчонка-пионерка,
а коротком полушубке.
Ты в первый раз, наверное,
так скорбно сжала губки.
Завидует безмерно
тебе весь пятый «А».
Цветов кругом немерено.
У гроба ты Вождя.
Народ течёт рекою,
И караул стоит.
И музыка покойная,
в динамике звучит.
А где-то, в слепой давке,
другая бродит смерть.
И тел обмякших, слабых,
в толпе уже не счесть.
Я видел это с крыши.
чуть не сорвался вниз.
Мне стоны были слышны,
и чей-то детский визг.
Спустился потихоньку,
и к дому побежал.
Мне сапогом вдогонку
НКВДэшник дал.
А я как огорошенный,
слёз не убрать с лица,
что потерял калошу,
и будет от отца!
Мавзолей Ленина-Сталина
В Мавзолей по одному впускали.
Там вдвоём Они тогда лежали.
Как живые, только понарошку.
Страшновато было мне немножко.
Свет струился сверху непонятный.
Мои ноги стали словно ватные.
Лица восковые онемели.
Незнакомо в никуда глядели.
Был февраль, и очень было холодно.
Шарфик крепче намотал на горло.
А в автобусе замерзший ждал водитель,
Пока нас считал руководитель.
1956
Эпоха простилась со Сталиным.
ХХ партсъезд отгремел.
Восторженное ожидание
завтрашних перемен.
В «Новом мире» - Солженицын.
Поэзию не унять.
Диспуты в Политехническом -
глаза молодёжи горят!
Коммунизм - это молодость мира,
и его создавать молодым!
Оттепель - музыкальная Лира,
от пляски души не остыть!
Но, от оттепели уставшие,
злые ветры Октябрь принесут.
И, по Будапешту восставшему,
советские танки пройдут.
Всех снова строем поставят,
без поэтических Лир.
Эпоха простилась со Сталиным,
но старым остался Мир!
Фестиваль молодёжи в Москве 1957
Шёл, гуляя по Москве.
Негр идёт навстречу мне -
всюду чёрный - сверху вниз,
лакированный, как «ЗИС».
Белый шарф, значок ромашкой.
И совсем-совсем не страшный.
Подойти не побоялся,
чтобы значками поменяться.
Я - пионерский, ГТО.
Он дал красивый мне с орлом.
И просто, без причины,
ещё и ножик перочинный -
красивым сапожком.
Двор мне завидовал потом.
А постовой, уж тут как тут.
Негр нам, - Москау вери гут!
И улыбнулся постовой.
И все довольные Москвой.
Воспоминания о Политехническом музее
По улице метёт,
Асфальт глазами - льдинками.
А я иду в поход,
скольжу за мандаринками.
Люблю их кожуру
я в запахе мороза.
Иду себе, дышу,
навёртывает слёзы
мне мартовский удел
последней этой стужи.
Я всё-таки успел
туда, где музам служат.
Откуда к нам придёт
та оттепель желанная.
И всё произойдёт,
и будет всё как надо.
Битком набитый зал -
шумит Политехнический.
Вот Женя ростом встал,
Андрей ведёт ритмически.
С гитарною душой
Булата голос слился.
Светлов, как молодой,
читал, и прослезился.
Там не было цветов,
но мы цветами жили.
Запели все потом,
и долго вместе были.
Возвращаясь к Москве «70-х»
Июль лужисто-погожий.
Ливень брошен над Москвой.
Кто - к Вождю, а кто - к Джоконде,
Ну, а кто - за колбасой.
Магазины лучезарно,
Свой витринный дарят взгляд:
«Ядран», «София», « Лейпциг», «Ванда»,
и, конечно же, « Белград».
Идут вверх многоэтажки -
поднимается Москва.
В трудовом порыве машет
мастерками «лимита».
В «Политехе» ладят диспут -
марсианский ждут полёт.
На орбиту снова вышел
наш прославленный «Восход».
Вечером на «Маяковке»,
в лужах светятся огни.
Чей-то голос слышен громкий -
звучат новые стихи.
Напечатан Солженицын,
и Высоцкий прозвучал.
Кто-то в ихней загранице
вдруг невозвращенцем стал.
Ещё будут диссиденты,
и психушки, и Афган.
Будут высылки неверных,
под раздачу кто попал.
На заре «семидесятых»,
просыпается Москва.
Сапоги дают в «Белграде»,
в гастрономах суета.
Посещение «Таганки»
Везёт иногда страшно.
Помню тот день, как вчерашний.
Читаю афишу неброскую -
«Жизнь Галилея», с Высоцким.
Билет на «Таганку» - не просто.
Легче Гагариным в космос!
Но загуляла подружка:
- Парень, билет вам не нужен?
С девушкой, по сути, Мессией,
садимся, забыл про «спасибо».
На стуле, на голове, с голым торсом -
я обалдел - сам Высоцкий!
Дальше всё шло, как в тумане,
и сегодня одно только в памяти
(в жизни бывает по-всякому) -
это начало спектакля.
А в театральном буфете,
я девушку угощал конфетами.
И на «Таганке» было
настоящее чешское пиво!
Москва, пивная «Пиночет»
Хвост тараньки.
Пена в кружке.
Вечер ранний.
Полна пивнушка.
Тесно стоя,
носом к носу.
за круглым столиком,
и без вопросов -
«чекушка» справно
творит «с прицепом»,
чтоб всё как надо -
нельзя без этого!
А дальше будет
идти беседа:
про наши будни,
дела соседа.
футбол злосчастный,
где всё хреново,
про грипп ужасный,
что ходит снова.
На круглом столике
теснятся кружки.
Беседа стоя,
идёт в пивнушке.
Маня-буфетчица
пенит по полной.
Душевный вечер,-
давай, по новой!
«Бродвей»
Штиблетный лак,
и брюки дудочкой.
Вельвет - пиджак,
а губы трубочкой.
Причёски ворс
бриллиантина.
Короче, форс,
«чувак» - картинка!
«Бродвей» - бурлеск.
«Чувихи»-киски.
А в баре есть
портвейн и «Плиска».
На лицах томных
почти забвение.
Все здесь знакомы
до одурения.
Кто-то меняет
«фирму» на диски.
«Фарца» толкает,
в сортире, джинсы.
А бригадмил
уже на стрёме.
Кого спалил,
а тех - догонит!
Подходит срок -
«Бродвей» пустеет.
Бегом к метро,
если успеют.
Научный коммунизм
Знал чуток из Маркса и чуток из Ленина,
решения партсъездов и пленумов ЦК.
Научный коммунизм - науке этой велено,
казалось, быть бессмертной и пережить века.
Вели конспект студентки, не понимая смысла,
и сон перед зачётом недобрый приходил,
где с бородой являлся к ним «призрак коммунизма»,
и звал на пересдачу, и кулаком грозил!
Везде предмет был первым, дипломом обозначая:
что медики, что физики, что цирковая рать.
«Научный» обязательно на «госах» все сдавали.
Ну, а завалишь если - диплома не видать!
*
Всё нынче по - другому наука излагает -
названья поменяли, и ленинизма нет.
Теперь «политологией» всё это называют.
Но, слава Богу, в «госах» не числится предмет!
Похороны Эпохи
Кто был рядом, кто с боку,
кто вообще не у дел,
Похоронят Эпоху,
каждый так, как сумел.
Кто-то розу положит,
кто былинку всего.
Ну, а кто-то, возможно,
вообще - ничего.
Время метит дождями
замогильную слизь.
Каждый так и прощается,
как его вышла жизнь.
Кто был рядом, кто с боку,
кто вообще не у дел,
Похоронят Эпоху,
каждый так, как сумел.
Родом из СССР
Сергей Поваляев
Мне был год, когда окончилась война
Мне был год, когда окончилась война.
Всё ощущать и понимать
я начал позже, лет эдак в пять.
В руинах дома играли в прятки.
Смотрели издали, украдкой,
как пленных немцев, строем,
вели на стройку под конвоем.
Работать начал кинотеатр.
Хотелось всем туда ребятам.
попасть, но было очень редко,
когда давали деньги на билеты.
отец, а чаще мать.
Безногих много было -
на колесиках дощечка..
Просили милостыню,
и кто-то пел, конечно,
протяжно - заунывно,
что хотелось плакать...
По воскресеньям, в парке танцы
под духовой оркестр.
А мы сквозь переплёт веранды,
дразнили будущих невест.
А молодые парни, с орденами,,
ещё в армейском, правда, без погон,
значительно «Казбек» свой доставали,
и шли к зардевшимся девчонкам на поклон.
*
Свой ныне возраст я приплюсовал немного
к двадцатилетним тем ребятам молодым.
И получилось - никого нет что-то,
Да очень скоро и не будем мы -
войны той отгремевшей, дети.
По сотне лет, увы, жизнь не даёт!
Вот новый Май грядёт и будет светел.
А в скверик ветеранский - кто придёт?
Мой оловянный солдатик
Отец и мать - живые оба
и свет медалей не унять.
Погоны сгорблены немного,
и не войне их выпрямлять.
А на столе стоит закуска,
нехитрой выпивки «сучок».
Друзья военные, по-русски,
прощаясь, пьют на посошок.
А я, всё под столом, играю,
В свой оловянный детский строй,
и словно вместе с ним шагаю,
вполне заправский рядовой.
*
В мундире Папа, Мама в платье
на фото, в рамочке простой.
И оловянный мой солдатик
стоит там, словно часовой.
Послевоенный базар
Холод. Тетка на базаре,
в хилый кутаясь тулуп,
исступленно зазывает
купить семечек на рубль.
И сквозь рваные карманы,
семки сыплются на снег.
И порхая между санок,
воробьи клюют обед.
У ларька пивного пусто,
лишь обертки от газет.
На картонке рваной грустно
приговором - «ПИВА НЕТ!».
И проходит люд послушно,
чертыхаясь, втихаря,
полагая, что «чекушкой»
затоварился не зря.
Телогрейки и бушлаты,
безразмерные пальто.
И базар наш небогатый.
Это было так давно.
Принимали в пионеры
Нас принимали в пионеры -
давали клятву Сталину.
А я молился всё на Ленку,
как, атеист, неправильно.
Ну, а кому ещё мне было
клясться в любви такой?!
И галстук гордо свой носил я,
как знак любви большой.
Похороны Сталина
Девчонка-пионерка,
а коротком полушубке.
Ты в первый раз, наверное,
так скорбно сжала губки.
Завидует безмерно
тебе весь пятый «А».
Цветов кругом немерено.
У гроба ты Вождя.
Народ течёт рекою,
И караул стоит.
И музыка покойная,
в динамике звучит.
А где-то, в слепой давке,
другая бродит смерть.
И тел обмякших, слабых,
в толпе уже не счесть.
Я видел это с крыши.
чуть не сорвался вниз.
Мне стоны были слышны,
и чей-то детский визг.
Спустился потихоньку,
и к дому побежал.
Мне сапогом вдогонку
НКВДэшник дал.
А я как огорошенный,
слёз не убрать с лица,
что потерял калошу,
и будет от отца!
Мавзолей Ленина-Сталина
В Мавзолей по одному впускали.
Там вдвоём Они тогда лежали.
Как живые, только понарошку.
Страшновато было мне немножко.
Свет струился сверху непонятный.
Мои ноги стали словно ватные.
Лица восковые онемели.
Незнакомо в никуда глядели.
Был февраль, и очень было холодно.
Шарфик крепче намотал на горло.
А в автобусе замерзший ждал водитель,
Пока нас считал руководитель.
1956
Эпоха простилась со Сталиным.
ХХ партсъезд отгремел.
Восторженное ожидание
завтрашних перемен.
В «Новом мире» - Солженицын.
Поэзию не унять.
Диспуты в Политехническом -
глаза молодёжи горят!
Коммунизм - это молодость мира,
и его создавать молодым!
Оттепель - музыкальная Лира,
от пляски души не остыть!
Но, от оттепели уставшие,
злые ветры Октябрь принесут.
И, по Будапешту восставшему,
советские танки пройдут.
Всех снова строем поставят,
без поэтических Лир.
Эпоха простилась со Сталиным,
но старым остался Мир!
Фестиваль молодёжи в Москве 1957
Шёл, гуляя по Москве.
Негр идёт навстречу мне -
всюду чёрный - сверху вниз,
лакированный, как «ЗИС».
Белый шарф, значок ромашкой.
И совсем-совсем не страшный.
Подойти не побоялся,
чтобы значками поменяться.
Я - пионерский, ГТО.
Он дал красивый мне с орлом.
И просто, без причины,
ещё и ножик перочинный -
красивым сапожком.
Двор мне завидовал потом.
А постовой, уж тут как тут.
Негр нам, - Москау вери гут!
И улыбнулся постовой.
И все довольные Москвой.
Воспоминания о Политехническом музее
По улице метёт,
Асфальт глазами - льдинками.
А я иду в поход,
скольжу за мандаринками.
Люблю их кожуру
я в запахе мороза.
Иду себе, дышу,
навёртывает слёзы
мне мартовский удел
последней этой стужи.
Я всё-таки успел
туда, где музам служат.
Откуда к нам придёт
та оттепель желанная.
И всё произойдёт,
и будет всё как надо.
Битком набитый зал -
шумит Политехнический.
Вот Женя ростом встал,
Андрей ведёт ритмически.
С гитарною душой
Булата голос слился.
Светлов, как молодой,
читал, и прослезился.
Там не было цветов,
но мы цветами жили.
Запели все потом,
и долго вместе были.
Возвращаясь к Москве «70-х»
Июль лужисто-погожий.
Ливень брошен над Москвой.
Кто - к Вождю, а кто - к Джоконде,
Ну, а кто - за колбасой.
Магазины лучезарно,
Свой витринный дарят взгляд:
«Ядран», «София», « Лейпциг», «Ванда»,
и, конечно же, « Белград».
Идут вверх многоэтажки -
поднимается Москва.
В трудовом порыве машет
мастерками «лимита».
В «Политехе» ладят диспут -
марсианский ждут полёт.
На орбиту снова вышел
наш прославленный «Восход».
Вечером на «Маяковке»,
в лужах светятся огни.
Чей-то голос слышен громкий -
звучат новые стихи.
Напечатан Солженицын,
и Высоцкий прозвучал.
Кто-то в ихней загранице
вдруг невозвращенцем стал.
Ещё будут диссиденты,
и психушки, и Афган.
Будут высылки неверных,
под раздачу кто попал.
На заре «семидесятых»,
просыпается Москва.
Сапоги дают в «Белграде»,
в гастрономах суета.
Посещение «Таганки»
Везёт иногда страшно.
Помню тот день, как вчерашний.
Читаю афишу неброскую -
«Жизнь Галилея», с Высоцким.
Билет на «Таганку» - не просто.
Легче Гагариным в космос!
Но загуляла подружка:
- Парень, билет вам не нужен?
С девушкой, по сути, Мессией,
садимся, забыл про «спасибо».
На стуле, на голове, с голым торсом -
я обалдел - сам Высоцкий!
Дальше всё шло, как в тумане,
и сегодня одно только в памяти
(в жизни бывает по-всякому) -
это начало спектакля.
А в театральном буфете,
я девушку угощал конфетами.
И на «Таганке» было
настоящее чешское пиво!
Москва, пивная «Пиночет»
Хвост тараньки.
Пена в кружке.
Вечер ранний.
Полна пивнушка.
Тесно стоя,
носом к носу.
за круглым столиком,
и без вопросов -
«чекушка» справно
творит «с прицепом»,
чтоб всё как надо -
нельзя без этого!
А дальше будет
идти беседа:
про наши будни,
дела соседа.
футбол злосчастный,
где всё хреново,
про грипп ужасный,
что ходит снова.
На круглом столике
теснятся кружки.
Беседа стоя,
идёт в пивнушке.
Маня-буфетчица
пенит по полной.
Душевный вечер,-
давай, по новой!
«Бродвей»
Штиблетный лак,
и брюки дудочкой.
Вельвет - пиджак,
а губы трубочкой.
Причёски ворс
бриллиантина.
Короче, форс,
«чувак» - картинка!
«Бродвей» - бурлеск.
«Чувихи»-киски.
А в баре есть
портвейн и «Плиска».
На лицах томных
почти забвение.
Все здесь знакомы
до одурения.
Кто-то меняет
«фирму» на диски.
«Фарца» толкает,
в сортире, джинсы.
А бригадмил
уже на стрёме.
Кого спалил,
а тех - догонит!
Подходит срок -
«Бродвей» пустеет.
Бегом к метро,
если успеют.
Научный коммунизм
Знал чуток из Маркса и чуток из Ленина,
решения партсъездов и пленумов ЦК.
Научный коммунизм - науке этой велено,
казалось, быть бессмертной и пережить века.
Вели конспект студентки, не понимая смысла,
и сон перед зачётом недобрый приходил,
где с бородой являлся к ним «призрак коммунизма»,
и звал на пересдачу, и кулаком грозил!
Везде предмет был первым, дипломом обозначая:
что медики, что физики, что цирковая рать.
«Научный» обязательно на «госах» все сдавали.
Ну, а завалишь если - диплома не видать!
*
Всё нынче по - другому наука излагает -
названья поменяли, и ленинизма нет.
Теперь «политологией» всё это называют.
Но, слава Богу, в «госах» не числится предмет!
Похороны Эпохи
Кто был рядом, кто с боку,
кто вообще не у дел,
Похоронят Эпоху,
каждый так, как сумел.
Кто-то розу положит,
кто былинку всего.
Ну, а кто-то, возможно,
вообще - ничего.
Время метит дождями
замогильную слизь.
Каждый так и прощается,
как его вышла жизнь.
Кто был рядом, кто с боку,
кто вообще не у дел,
Похоронят Эпоху,
каждый так, как сумел.