Ты не врала, когда называла ступени к вокзалу кругами по Данте.
Девять ступенек на каждой платформе там, знаю я, не было. Не в этом фокус:
Ад начинается смертью - не смертью телесной - покоем всех светлых начал.
Мы же, спустившись, встречали бюро ритуальных услуг: катафалки и плиты.
Ты вспоминала "Холмы", продолжая спускаться по улице грязной и бедной.
"Смерть - это только равнины", твердила ты, будто ты улицу учишь
Чтоб не забыли заборы, дома расползаться, дорога чтоб ровной не стала.
В прошлую пятницу волосы красила ты под корову - вот чёрный, вот белый.
Бродский в коровах, ничтоже сумяшеся, смерти присутствие пишет, довольный.
В эту субботу ты красишься в розовый, в шаге от красного - крови пролитой.
Розовый - будто цветы из пластмассы (я вспомнил могилу младенца Андрея).
Станет венок из апрельских нарциссов, боюсь, твоим зеркалом через неделю.
Если скажу я об этом, смеяться ты будешь, и белые кудри завьёшь.
Я же сегодня считаю ступеньки, на холм поднимаюсь. И вдруг - подскользнулся.
Знаю, "Холмы - это выше нас"... Больно, однако. Боюсь я сюда не вернуться.
К свежайшим гробам - к одуванчикам, холм захватившим и солнцем пригретым апрельским.
К трущобным домам - к сигналам экспресса "Владимир - Москва", к визгу рельсов.
Знаю, при этом, свой страх не подняться однажды к собору, чей купол - свет солнца -
Ярче любых ядовитых нарциссов он, фар поездов предвечерних, заката
Таков он мой ад - в нём склон от равнины и спуск от подъёма нельзя отличить.
Таков он мой ад - считая ступеньки, сбиваться, числом необъятным давясь.
Вязну я - "присно, вчера и поныне" - в перилах для мыслей, в тумане и солнце.
Холм - это та же равнина, покуда тебя покусал Лобачевский и небо с землёй нераздельны.
Двести ступенек.