Евгений Касаткин: «ДУША, ВМЕЩАЮЩАЯ БОГА»
К 65-летию поэта
Когда открываешь стихи настоящего поэта, сразу ощущаешь, что погружаешься в прекрасный и неведомый тебе доселе мир. Истинный творец привносит в свою поэзию все полученные в течение жизни впечатления, все малые и крупные эмоциональные всплески и свой личный сердечный опыт, все катаклизмы и переломы времени, в котором пришлось родиться, все исторические контексты и повороты – всё, что ему довелось испытать и познать. И через призму всех этих личностных потрясений, переживаний и представлений он показывает нам время и судьбы, общество и характеры, прошлое и будущее – и, в конечном счёте, эпоху. Но это всегда будет его, только его особый взгляд, его степень чувствительности, его неповторимые краски и масштабы, его лексические законы.
Большим открытием этого года для меня стала поэзия москвича Евгения Касаткина – благодаря его слову соприкасаешься с чем-то неизъяснимо возвышенным и ладным, что выстраивает внутри тебя, в твоей сокрытой от глаз сердцевинке чистые гармоничные созвучия. Он, словно опытный настройщик – расстроенного рояля, тихонько касается твоей души, и вот уже в ней звучат сплошные консонансы, поют своё вечное динь-динь-дон невидимые колокольчики. Так воздействует на душу только большое искусство – музыка Моцарта, например, или Вивальди, или натюрморты голландских мастеров и пейзажи французских импрессионистов, а для кого-то, возможно, картины Репина или Айвазовского…
И то правда – в стихах Евгения Касаткина живёт та самая сверхвыразительная, но почти невыразимая музыка сфер, которую он тем не менее каким-то волшебным образом умеет передавать через слова и метафоры. Это ли не чудо! И невольно задумаешься о том, каков же он, путь человека, столь гармонично усвоившего законы мироздания.
Евгений Владимирович Касаткин родился в городе Южно-Сахалинске в 1958 году. Поскольку отец его был военным, семье пришлось часто переезжать, поэтому местом жительства оказывались самые неожиданные уголки Советского Союза – Сахалин, Курильские острова, Украина, Подмосковье. Тут, забегая вперёд, можно отметить, откуда в поэтической палитре этого автора столько красок и их оттенков, столько тонкой наблюдательности и трепетной любви к миру: жизнь в таких разных природных и климатических зонах, безусловно, повлияла на воображение мальчика, что впоследствии дало свои великолепные всходы в его поэзии. Потом – учёба в техническом вузе (Евгений окончил Московский государственный технический университет им. Н. Э. Баумана, он инженер), затем – работа, собственная семья, заботы и проблемы, что и у всех. Но как увлекающуюся натуру, Касаткина не обошли пристрастия большинства романтиков тех лет – он со всей пылкостью окунался и в атмосферу театра, и в полный ярких эмоций мир бардовской песни, выступал (кстати, выступает до сих пор и очень успешно!) он и как чтец и играл на гитаре, а также ходил в байдарочные походы.
Стихи юный Женя пробовал писать ещё в детстве, но развитый вкус начитанного ребёнка подсказывал ему, что его поэтические опыты далеки от совершенства. И, недовольный собой, он бросил это занятие – лишь впоследствии периодически писал различные шутливые стихи и поздравления коллегам. Однако пришли новые времена, появились соцсети, а значит, и возможность выходить к своему читателю, а внутренний диалог поэта с собой и миром всё настойчивее и решительнее требовал выхода, воплощения в слове. К тому же он и сам уже почувствовал, что пришло мастерство, что мыслям больше не тесно в конструкциях поэтических размеров, а слова получается обуздывать и усмирять их поток силой образов и замыслов. Так Евгений Касаткин вышел на свой сегодняшний уровень разговора с читателем – разговора честного, высокого и всегда развивающегося в самобытном русле.
А началось моё знакомство с творчеством Касаткина вот с этого удивительного стихотворения:
Словно блюдо приправами
накануне банкета –
не цветами, а травами
пахнет раннее лето.
Скрипнет пол половицею,
и порой тополиной
задохнётся душицею
всё пространство гостиной.
Наступают каникулы,
созревает клубника,
и с блаженными ликами
от мала до велика
дрыхнем утром, как пьяные,
мы в объятьях Морфея
под мелодии пряные
чабреца и шалфея.
А уже за околицу
звон скликает широко
славить Светлую Троицу
у Илии Пророка.
Правда, до этого стихотворения я уже что-то читала у автора, и мне даже кое-что нравилось, но здесь произошло некое озарение, тот самый инсайт, если говорить по-современному: я поняла – поэт Божьей милостью. Совершенство формы, безупречность звуковых линий, точность формулировок, особая пронзительность чувства и взгляда, скрупулёзная прописанность каждой детали – и при этом такая чу&@X301дная простота темы, ясность мысли, завершённость сюжета! Такая гибкость фразировок, такое владение избранным размером – словно автор вовсе не стихи пишет, а просто данным образом говорит, словно сама русская речь вдруг по мановению авторской волшебной палочки начала укладываться в этот тончайший и сложнейший двустопный анапест. Однажды наблюдала вот такое чудо, когда крайне непростые стихи лились словно естественная человеческая речь – на спектакле «Три возраста Казановы» в театре Маяковского по произведениям Марины Цветаевой. В монологах непревзойдённейшего артиста и чтеца Вячеслава Шалевича цветаевский пятистопный ямб звучал взволнованными волнообразными каскадами и при этом столь безыскусно, что, казалось, иначе человек и говорить не может.
Вот такое же, схожее с ощущением от исполнения Шалевичем цветаевских стихов, чувство возникает у меня и от прочтения стихов Евгения Касаткина: диковинная сложность конструкций словно вовсе не заметна и складывается, выстраивается, воплощается в ясные и понятные уму и воображению картины самым естественным образом, что говорит и о несомненном мастерстве автора, и о его развитом поэтическом слухе, и о незаурядном лексическом богатстве его языка.
Можно долго рассуждать о художественных приёмах поэта, о его авторском методе познания и стилистических изысках, но лучше самого автора никто не определит его путь. Тем более что известно: поэт в своих стихах раскрывается полностью, он обнажён до пяточки, до мизинчика, нужно только уметь прочитать, расслышать, в чём и как прячется его душа, его принципы, его взгляды – в пейзажных ли зарисовках, в живописных ли лирических образах, в проникновении ли в человеческие характеры… А может, более всего – тогда, когда поэт говорит о других мастерах кисти или слова, углубляясь в суть их исканий, следуя за ними тропами вдохновения, как в этом замечательном стихотворении «Левитан»:
Художник известный наш
прожил всего сорок лет –
писал в основном пейзаж,
почти не писал портрет.
А если б – богатых дам,
барыш бы имел большой,
но он, хоть еврей, к деньгам
совсем не лежал душой.
Вставал он обычно в пять
и шёл к реке на обрыв,
чтоб до ночи там стоять,
глаза широко открыв.
Не брал он с собой мольберт
и кисти с собой не брал –
он мир, как письмо в конверт,
в себя целиком вбирал.
И всю эту синь и грусть,
в дому запершись один,
выплёскивал наизусть
в полотна своих картин.
И холст оживал: цвёл куст
и свет на листе дрожал –
как будто из первых уст
он истину выражал.
И в каждом его мазке
таился солнечный блик,
и в роще, реке, цветке
просвечивал Божий лик.
Поразительная точность, я бы сказала, резца, которым поэт словно скульптор создаёт неповторимый рисунок мысли и образа! Мало кому с такой лёгкостью поддающийся дольник здесь работает на живость дыхания строки – стих звучит словно безыскусно, чуть даже «непоэтично», но при этом звуковое поле стиха совершенно безупречно, ибо выверено чутким авторским слухом. И дело не только в мастерстве и ювелирной отточенности фраз, но и в том воздействии, которое производят стихи Касаткина на читателя. Прочитываешь стихотворение – и словно высветляется внутреннее пространство, и сердечный ритм выравнивается, и мысли приходят в порядок, а чувства – в равновесие. Да-да, этим стихам послушны читательские сердца, их ритмы, их пульсация, их горячие токи! Это магическое воздействие – и есть сила настоящей поэзии. «И в каждом его мазке / таился солнечный блик» – это ведь и про самого Евгения Касаткина сказано, в первую очередь – про него. «Как будто из первых уст / он истину выражал» – это тоже о нём, в полном объёме.
А сегодня Евгений Касаткин – активный участник литературного объединения «Точки» (где он неоднократно публиковал свои рассказы) при Совете по прозе Союза писателей России. Публиковался он также в журнале «Невский проспект», в электронном журнале «ЛИterra», в «Литературной газете». Готовится подборка его стихов в литературно-художественном альманахе «Гражданинъ». Помимо этого Евгений много лет является актёром театра-студии «Голос» при ДК МГТУ им. Баумана. Он – лауреат II Международного театрального фестиваля «Театр начинается» (г. Санкт-Петербург) и Национальной литературной Премии «Золотое перо Руси» за литературно-музыкальный спектакль «Дай мне руку» (по переписке Марины Цветаевой и Бориса Пастернака). Вот такая одарённая, неуспокоенная, развивающаяся и разносторонняя личность.
Если говорить о нём как о поэте, то всё подвластно касаткинскому перу – горечь и надежда, радость и трагедия, драматический надрыв и тихая молитва, а главное – безошибочное узнавание поступи эпохи в каждом её дыхании и каждом росчерке… И мне кажется, сегодня для поэта это не предел, он ещё набирает высоту, и стихам его ещё зазвучать новыми шёпотами, гулами и звонами, воспарить к новым высотам и горним пределам – к большой радости читателей и русской литературы, – со всеми их бескрайними постижениями и глубочайшими прозрениями. Ведь если каждый человек, по меткому определению Евгения Касаткина, есть «душа, вмещающая Бога», то поэт ещё и душа, с Богом говорящая.
––––––––––––––––––––––––––––––
* * *
Нас оглушает слишком громкий звук
и слишком яркий свет нас ослепляет.
Нам не дано проникнуть в суть наук,
невежество нас также раздражает.
Мы не способны видеть далеко,
вблизи мы тоже ничего не видим.
Себя за грех прощаем мы легко,
других за тот же грех мы ненавидим.
Суждение, когда оно длинно,
нам будет совершенно непонятно,
как, впрочем, если коротко оно…
И в степени нам равной неприятно,
когда нас превозносят до небес
и если на чём свет стоит поносят –
ни страсть палящую, ни холодность словес
наш немощный рассудок не выносит.
Мы ограничены – и в этом наш удел.
И даже странным кажется немного,
что в сущностях, имеющих предел,
живёт душа, вмещающая Бога…
ПЕТЕРБУРГСКИЙ АНГЕЛ
Измайловский сад. Аромат сладковатый левкоя.
Немыслимо ясное небо над Санкт-Петербургом.
Кругом тишина. Не бывало такого покоя
со дня сотворения мира. Рука демиурга
трудиться устала, и фартук повешен на спинку
ближайшего облака. Тонкое пенье москита,
пчела, присосавшись к цветку, опыляет тычинку,
по рёбрам скамейки ползёт муравей деловито.
А рядом на лавке, под зонтиком бледно-лиловым,
стеснительно вниз опустив угловатые плечи,
читающий книгу, вникающий в каждое слово,
сидит тихий ангел – творение рук человечьих.
Он сделан из бронзы, но в нём будто сердце живое,
на шляпе пыльца с городской перемешана пылью,
и мы, как к родному, склонялись к нему головою
и трогали нежно его обнажённые крылья.
Давнишнее фото. Теперь этот ангел уставший
стихов не читает, сидит с опечаленным видом
и, кажется, плачет. А скульптор, его изваявший,
безвременно умер в двадцатом году от ковида.
И сад облетает, и рябью покрылась Фонтанка,
и ёжится ангел на лавочке с самого края…
Не надо, мой милый, не плачь, это жизни изнанка…
Что делать, дружок, к сожалению, мы умираем.
А люди идут и идут, люди просят удачи
и трогают за нос его – исполненья взыскуют
заветных желаний, они ведь не могут иначе...
А что, если смерти действительно не существует?
* * *
Придав соразмерность длиннотам
и тактами выверив ритм,
в тетрадке рисует он ноты,
он грифелем звуки творит –
выводит трезвучья, форшлаги,
до, ми, соль, ля, фа, ре, соль, си –
и ноты поют на бумаге,
как ангелы на небеси.
На льды упадают капели,
весенний смеётся ручей,
«восьмушки» снуют, как форели,
в прохладе скрипичных ключей,
и губы к губам приникают,
и где-то играет фокстрот –
мелодия, что возникает
простым рисованием нот.
Вольно же тебе, рисовальщик,
озвучивать с легкой руки
тот берег, где с девочкой мальчик
лежат на песке у реки,
и мир этот дольний и горний,
и шепот: «Господь нас спаси»,
и слёзы, застрявшие в горле,
и ангелов на небеси!
* * *
Вот и опять мне к хлопотам праздным –
трефы да черви.
Свете мой тихий, свете мой ясный,
свет невечерний…
Стих мой неброский, в ветхих обносках
и без названья –
ты не отыщешь даже и в сносках
упоминанья.
Я не взыскую, свете, ни лавров,
ни дифирамбов,
мне не по чину грохот литавров,
царственность ямбов,
мне, имяреку, думать негоже
про вдохновенья –
только терпенья, Господи Боже,
дай мне терпенья.
Ну и конечно, святый мой Боже,
мы ничесоже
в скорбной юдоли без твоей воли
делать не можем,
одно и то же, раньше иль позже,
ждет нас, тем боле –
если возможно, если не сложно:
чтобы без боли…
* * *
Проснуться ночью. Пить на кухне кофе.
Смотреть в огонь. Очнуться. Закурить.
Потом на доморощенной Голгофе
себя распять – судить! Жалеть, корить…
Потом вздохнуть, посуду убирая,
и кран открыть, и долго чашку мыть.
Потом Тебе, лишающему рая,
сказать «прости»… Но можно ли простить?
Потом молчать и, глядя безучастно
в окно, внезапно вспомнить про дела.
Потом подумать: «Жизнь прошла напрасно».
И задохнуться: Боже, жизнь прошла!..
* * *
В городе южном,
где мы с тобою были,
в небе жемчужном,
в облаке тёплой пыли,
в том, не по средствам
тратящем ароматы
городе детства –
старом и странноватом,
в том непорочном,
пахнущем лебедою,
влажном, проточном,
с чайкою над водою,
где полнолуньями
спать не дают цикады
и с поцелуями
нет никакого сладу…
Я бы прошёл
по асфальтам твоим горячим,
я бы нашёл,
даже если бы был незрячим,
чуть рыжеватый
в дворике тополином
дом, где жила ты
в детстве счастливом, длинном.
Скверы. Фонтаны.
Камни. Воды журчанье.
Фата-морганный,
данный, как обещанье,
где от начала
быть мне с тобою надо –
пряный, песчаный
пригород Волгограда…
* * *
Темень кромешная чёрного куба,
нет ни звезды, всё одно к одному.
Что я Гекубе и что мне Гекуба?..
Я равнодушен уже ко всему.
Что тут поделаешь, Боже всесильный,
если дорога в ночи не видна,
а на душе только холод могильный,
как на реке, что промёрзла до дна...
* * *
У Бога не одалживай комет,
чтоб пыль в глаза пустить на небосклоне,
долготерпи, вынашивай, поэт,
своё дитя, лелей в сердечном лоне,
выдерживай, как древнее вино,
настаивай на рифмах, как на травах,
проращивай заветное зерно
и не меняй коней на переправах.
И пусть на вид как будто неплохи,
покуда Эверест не покорился,
не выпускай, поэт, из рук стихи,
когда хоть раз ты в слове усомнился.
Оттачивай до совершенства слог,
в горниле чувств выковывая строки,
не торопись, поэт – избави Бог
тебе стеснить плодоношенья сроки.
АВГУСТ
Свет лился на землю откуда-то свыше,
ко сну отошли домочадцы,
лишь яблоки гулко стучали по крыше
и всё не могли достучаться.
А звёзды c небес освещали селенья,
во все проникая пределы,
и мир очищался в преддверии успенья
Марии Пречистыя Девы.
В пристроенной к дому стеклянной террасе,
где щели заделаны паклей,
три белые лилии в греческой вазе
стояли и пахли, и пахли,
и пламень Господний, незримый для глаза,
сиял и внутри, и снаружи,
и август, чьё сердце вместило три Спаса,
глядел в наши грешные души.