СЦЕНА 3 На подходе к ротной землянке. Русаков со спутниками выходят на один конец сцены, Плотников выходит с другого конца, потом уходит. По ходу действия появляется ещё.
Ротный КП тут рядом был. Но не заявляться же туда таким составом! На подходе к землянке нашей слышу: «Стой, кто идёт?» – голос знакомый, Ёжика. Я назвался. Спрашиваю: «Командир где?». «Здесь я, – это уже сам Плотников подходит – докладывай!». Я доложил, докуда дошёл, что локтевую связь с соседом установил, что немцев в лесу нет, что один боец ногу повредил, а дальше торможу, слова не приходят. Плотников недосказанность почуял, спрашивает: «Что ещё?». Помялся я чуток, говорю:
Тут со мной как бы добровольцы пришли. Воевать хотят, вроде как помочь нам. Человек тридцать. Оружие, правда, разнообразное, много устарелого…
Где они? – спрашивает Плотников – Почему сюда не привёл?
- Тут, рядом в низинке, - отвечаю – Вам бы, товарищ командир, сперва взглянуть на них.
- Взгляну, - говорит Плотников – Веди!
Подошли к поляне, я на краю остановился. Картина была незабываемая, и сейчас всё в точности перед глазами встаёт. Посреди поляны костёр горит, нодья, который тепла даёт много, но без лишнего света и полыхания. Народ, что со мной пришёл, разбился на кучки, как всегда на солдатском привале бывает.
Ближе всех порт-артуровец с севастопольцем на валежине сидят, общие темы обсуждают. У костра мальчишка-гусар что-то гренадёру рассказывает, руками взмахивает, чуть ли не стихи читает, около них ещё собрались некоторые. По другую сторону бородатый стрелец с усатым преображенцем отношения выясняют, впрочем, относительно мирно, у одного мушкет на плече, у другого – пищаль. Отдельной кучкой стоят те, что про огнестрельное оружие и не ведали. Этих сразу по шлемам и по щитам было видно. Особенно мне три бородача в память врезались, один другого выше: у одного борода чёрная, курчавая, у другого – рыжая, лопатой, у третьего – русая, на две стороны. Неподалёку ещё двое стоят, друг на друга, усмехаясь, смотрят. Один – прямо Тарас Бульба, в одной руке ружьё старинное, в другой – папаха, с головы снятая, так что видно хохол и лысину отсвечивающую. У другого причёска точно такая, усы тоже длинные, без бороды, но в руке держит шлем, на поясе меч немалый, а на теле одна рубаха с вышивкой, глядеть на него и то холодно. За ними особо держится невысокий, но могучий, кряжистый мужик, вроде как в кузнечном фартуке, и опирается на здоровенную кувалду.
А в сторонке, почти в темноте уже, стоит в одиночку ещё один бородач. Сказал бы старец, потому что борода совсем седая, длинная. Но стоит прямо, плечи развёрнуты, глаза блестят, а ростом на полголовы выше самого высокого богатыря. У него единственного видимого оружия нет, только посох внушительный, на котором обе руки сложил, но нельзя сказать, что опирается.
Плотников меня из столбняка вывел. Спрашивает сухо:
Эти? Командуй построение.
Не знаю, как я выступил бы в таком положении, случись самому принимать решение, даже и зная уже всю эту историю. Но Плотников был мужик конкретный, или это только на фронте он так себя поставил, что всё, к боевой задаче не относящееся, он за скобки выносил. Явись ему сейчас сам господь-бог в полной парадной форме и при всех орденах, он просто доложил бы ему обстановку, так же, как комбату докладывал. Если бы признал его за прямого начальника.
11. Я собрался скомандовать, но комэск меня опередил, видно, сразу заметил, сам крикнул:
- Становись!
Мы с Плотниковым подошли к огню, а воинство это построилось по краю светлого круга. Уставного построения, конечно, не вышло. По стойке «смирно» мало кто стоял, но командир это пропустил спокойно, тем более, что все примолкли и глядели на нас сосредоточенно. А по глазам, по всей повадке, видно, что не просто глядят, а приглядываются, каковы мы есть.
Плотников весь полукруг тоже взглядом обвёл. Что он подумал, не скажу, ведь подробностей я ему не успел рассказать, да и не очень стремился. Спрашивает громко:
Все добровольцы?
Они дружно как выдохнули – всяк по-своему, но всё понятно было. Плотников говорит:
Утром – бой. Наступать будем. Задача одна – бить врага. Гнать с русской земли. Кто захочет – выдадим оружие поновее, но до утра его надо освоить. Патроны, еду пришлю. Сколько сыщется. Формой обеспечить не могу. Ваш начальник (тут он ко мне полуобернулся) – старшина Русаков. Он вам задачу уточнит.
Я, собственно, старшим сержантом был, но командира не поправляют. По добровольцам нашим будто волна прошла справа налево – один другому что-то шепотком толкует. Плотников ещё раз всех оглядел, спрашивает:
Вопросы есть?
Унтер Федя, что на правом фланге стоял, за всех отвечает:
Никак нет, ваше благородие!
Командир на него посмотрел, я думал, поправит, но он промолчал. Кажется, хотел уже идти, но тут с левого фланга выходит тот старец могучий, приблизился, спрашивает Плотникова:
Кто еси, князь, але воевода?
Вижу, тут и нашего ротного пробрало, помолчал, потом отвечает:
Воевода.
Старец вгляделся, говорит:
Юный ты…
Старшего убили, - нехотя сказал Плотников.
Слава ему! – старец говорит – Ныне тебе достоит вести нас. Веру имей – заутро размечем ворогов.
Плотников старцу в глаза посмотрел, вроде, даже чуть улыбнулся (первый раз за последние двадцать шесть дней), говорит:
Непременно размечем, отец! – и пошёл.
Я его на опушке догнал, говорю:
Товарищ командир, разрешите уточнить задачу!
Проводи меня, - говорит он, и на ходу продолжает – Прошлый приказ тебе отменяю. Назначаю командиром третьего взвода, всех этих добровольцев. Выдвижение начинай в пять двадцать. Местность ты знаешь. Выйдешь на исходные в пять сорок между Ореховым и Полещуком, скрытно. Поднимаешься по сигналу, наступаешь по центру рощи, между первым и вторым взводами, далее на Топорково. Ну, там, по обстановке, уточню. Сейчас иди к своим, объясни задачу, устрой на отдых. Пришлю к тебе Ёжика, у нас есть три винтовки бесхозных да гранат несколько, он принесёт.
Тут он остановился, показал рукой, чтоб я шёл, и напоследок сказал:
Ни о чём не спрашиваю, времени нет. Сейчас каждый штык дорог.
12. Вернулся я на поляну, как-то уже попривык к своим добровольцам, вроде всё, как и надо. Не стал выходить в средину, с краешку встал, комэска вполголоса окликнул. Он подошёл, мы с ним закурили, тут, на дымок, и ещё курильщики подошли – порт-артуровец с севастопольцем, да гренадёр, да мушкетёр. Все свои трубки достают, так что мой кисет почти опустел. Я пару раз затянулся, комэска спрашиваю:
Слушай, друг, скажи откровенно, откуда вы взялись?
Он плечами пожал, отвечает неторопливо:
Про себя я тебе сказал. Федя, унтер, на втором форту погиб, в Порт-Артуре. Комендора на четвёртом бастионе, в Севастополе, штуцерной пулей убило. Корнет наш под Бородино пал. Ну, остальные в совсем уж давние времена, кто где. Это корнет последний их и разбудил. С тех пор до тебя, значит, покоились мы, как заведено.
Вот-вот, – это гренадёр в разговор вступил, – Мальчонка-то этот, гусар, помню, поднял нас, зовёт редут отбивать у французов. Отбили, однако…
Вот как… – говорю – понятно… И часто вас… поднимают?
Не то, чтоб часто, ваше благородие, – это преображенец усатый заговорил, – когда уж совсем туго. Иначе земля не открывается. Да и мы в иное время крепко спим. Уж когда судьба Руси решается, тут сон чуток становится. Пред Куликовской-то битвой, старшие рассказывают, сами пробудились. А может, по молитве святого Сергия…
Слушаю я их, а сам глаза зажмурил, в надежде, что пропадёт наваждение, но открыл – всё то же вижу. Моряк, который с четвёртого бастиона, заметил, не так понял, наверное, успокаивает меня, как малыша:
Ты, ваше благородие, нас не пужайся. Мы только для ворогов опасные. А своим – только в помощь и в защиту.
Не пугаюсь я, – говорю ему – да уж больно дело необычное…
В необычное время и дела необычные творятся, – говорит он.
Тут из лесу шумно вышли запыхавшийся Ёжик с винтовками на обоих плечах и Ким с мешком, мне надо было свои обязанности взводного выполнять.
В мешке оказалось шесть буханок чёрного хлеба, кулёк ячневой крупы, соль, три котелка, патроны и пять гранат. Съестное я отдал моряку и поручил ему организовать ужин, а сам занялся винтовками и боеприпасами.
С Кимом было проще – у него всегда и лицо и поведение такое, как будто ничего вокруг и не происходит. Ёжик же, присевший на пень рядом со мной, чем больше приглядывался, тем больше в недоумение приходил. Я видел, что он готов засыпать меня вопросами, и его только субординация удерживает. Надо было ему что-то сказать, я и сказал, что сам во всём ещё не разобрался, сейчас надо к бою изготовиться, а после боя я расскажу ему, что знаю. И веско повторил слова Плотникова, мол, сейчас каждый штык дорог. От себя добавил ещё, чтоб не болтал зря. Чтобы он при деле был, послал его позвать комэска, которого уже как-то за своего заместителя стал считать. Когда они пришли, я спросил совета, как оружие распределить.
Комэск сказал, что у него и Феди винтовки исправные, так что им только патроны были нужны, причём того же нашего калибра семь шестьдесят два, и я им насыпал полные карманы.
Моряк был артиллеристом, пушки при нём, понятно, не было, а из ружей стрелять их не учили. Мы его позвали и, вместе подумав, решили вооружить штыком и парой гранат. Я поручил Ёжику провести с ним учёбу по гранатному делу.
Одну винтовку мы вручили нашему юному гусару. У того только сабля была, но огнестрельное оружие он знал, и стрелять мог. Гусар был не простой, из княжеского рода, с ним говорить надо было учтиво, впрочем, особого гонору он не показывал. Унтеру Феде я поручил объяснить его светлости всё про винтовку, и его светлость не стал чиниться, обстановку понимал, так что они малость отошли и начали разбираться, куда патроны заряжать и как целиться. К ним присоединили суворовского гренадера, который стрелять умел, но оружие его, по нашим временам, было устарелое. А из винтовки, глядишь, и подобьёт фрица.
Третью винтовку преображенец со стрельцом по жребию разыграли, и жребий стрельцу выпал. Тот очень восторгался, когда узнал что для винтовки не надо фитиль разжигать. Пищаль свою, он, однако, не бросил, за спину повесил. Преображенец был жребием недоволен, но гренадер уместно сказал ему, что пуля – дура, а вот штык – молодец, и тот согласился, а когда я ему ещё гранату дал – совсем повеселел.
13. Так оружие распределили мы. Ёжик и унтер прилежно занялись со своими учениками, а я стал думать, как мне быть с остальными, которые тактику современного боя, наверняка, совершенно не представляют. Как вести на пулемёты и автоматы бойцов с одним холодным оружием!?
Погрузился я, как говорят, в размышления. Перед глазами – заснеженное поле, те пятьсот – шестьсот шагов, что между нашими окопами и Круглой рощей, ровная скатерть с пучками сухих былинок, которую мы уже пять дней изучали. И единственные укрытия там – два десятка немецких трупов, которых мы третьего дня положили. Слева, второму-то взводу, от лесного мыса, поближе, там всего шагов четыреста открытого места. Правее – дзот, оттуда нас, конечно, огнём поддержат. Но, когда в атаку подымемся, неприятель, понятно, не по дзоту будет стрелять, а по атакующей цепи. А эти-то воины про перебежки и прочее пехотное пузолазанье, небось, и не слыхали. Наверно, всё в штыки, в сабли, в рукопашную сходились. Ну, конечно, создадим видимость численности, часть неприятельского огня на себя отвлечём. Один плюс – что затемно атакуем. Кто-то, может, и в немецкие окопы ворвётся…
Тут мои размышления прервал Ёжик, который за делом уже почти совсем в норму пришёл. Доложил, что учебу они закончили, бойцы винтовку и гранату первично освоили.
Ладно, – говорю я, – забирай Кима, мешки свои, доложи командиру, что занимаемся боевой подготовкой. Да не болтай там. Котелки потом вернём, когда бойцы поедят…
Ушли они. Я ещё покрутил завтрашнее дело так и этак, понял, что лучше не придумаю, негромко скомандовал построение. Комэск и унтер уже как бы отделенными себя считали, командуют: «Становись!». Взвод мой опять полукругом построился у костра, где уже каша в котелках булькает. Стояли, конечно, вольно, но я чувствовал, что сейчас не до уставов. Да и ротный мне пример показал. Вообще-то, он к этому строг был, но как-то Орехову сказал, что ещё Пётр Первый велел не держаться уставов, как писаной торбы, потому что там порядки писаны, а случаев нет.
У сочинителей анекдотов, да у писателей, пороху не нюхавших, все сержанты этакими дуболомами представлены, которые на рядовых только орут и кроме уставных приказов да матерных выражений и никаких слов не знают. Конечно, дуболомов хватает во всех чинах, и рявкать приходится, и крепкие слова говорить, на то и армия. Только сержант, а на войне и взводный, всегда с солдатами вместе. И начальства над ними, считай, столько же. Из одного котелка хлебают, в одном окопе мокнут и мёрзнут, в одной цепи в атаку идут, рядом бьются. И с людьми, с которыми вместе в бой идёшь, с которыми после боя товарищей хоронишь, уже по-особому держишься. Хотя посторонний этого, может, и не заметит. Впрочем, на передовой посторонних нет.
Вот и говорю я, вроде и приказ, но без надрыва, так, чтоб почувствовали – я не с высоты командирской их в огонь посылаю, а ставлю общую задачу – и им, и себе.
Выходим затемно. Идти за мной след в след. Не курить по дороге, не разговаривать, железом не бренчать. Вначале укроемся в окопе, там тоже соблюдать тишину, как будто нас и нет. По моему свистку поднимаемся и бегом – вперёд, рассыпаться цепью, не останавливаться, на ходу не стрелять. Я буду впереди. Противник в роще засел, его надо оттуда выбить. Враги будут по нам стрелять…
Тут я запнулся, поглядел на левый фланг, где витязи в кольчугах стоят, у иных – луки за плечами, продолжаю –
…из огнестрельного оружия. Такая нынче война. Ну, как говорят, свою смерть всё равно не услышишь, а пролетела – значит мимо. Ракеты… ну, такие яркие огни в небе, сами по себе не опасны. Сходимся в ближний бой, в рукопашную. Помните, у кого на шапке красная звёздочка – те наши, русские. Для опознания своих кричите «За Родину!». Как займём рощу, дальше видно будет, что делать. Вопросы есть?
По строю гул прошёл, в том смысле, что, вроде, всё понятно. Я их быстренько сам сосчитал, назначил Бориса (так комэска звали) замкомвзвода. Унтера поставил на первое отделение, где собрал всех, кто знал, что такое ружьё. Вторым отделением поставил командовать русобородого богатыря, а третьим – того длинноусого, в шлеме, он тоже князем оказался, но из совсем уж давних времён. И сам он, и многие бойцы его вовсе брони не признавали, по их обычаю это храбрость означало.
14. Скомандовал я напоследок: «Ужинать, отдыхать!» и двинулся, было, к знакомой валежине, которая мне штабной блиндаж заменяла. Тут мне дорогу заступает этот могучий дед, которого я ни в какое отделение не зачислил по причине преклонного возраста и безоружности. Говорит:
Воевода-старшина, раздели с нами трапезу по обычаю!
Что ж, – говорю, – если по обычаю…
Чиниться не стал, присел. Тем более, что проголодался зверски, с того даже подзамёрз. Мои добровольцы тем временем три здоровенных колоды из лесу притащили, треугольником у костра уложили. Один из них, тот, что с луком был, на лесного охотника похожий, уже ложки деревянные вырезал – последнюю при мне доскоблил.
Разобрали они по котелку на отделение и по ложке. Первый ложкой зачерпнёт, в рот кашу положит, ложку хлебом оботрёт и соседу передаёт. Мне уважительно ложку первому вручили. Хорошо, что я не поспешил, присмотрелся и по их обычаю ложку соседу передал, а сам пока хлеб жую.
Сосед у меня был тот русобородый витязь, которого я командиром отделения поставил, но поскольку он таких слов не знал, пришлось его в десятники переименовать. Сидит он рядом – этакая глыба в броне, танк средневековый – и ворчит:
- Эх, ещё коня бы доброго!…
Смотрю на него – кольчуга спереди от огня поблёскивает, а сзади вся изморозью покрыта. Спрашиваю его:
Не морозно в железе-то?
Потом сразу подумал, что зря спросил. Всё равно лишних шинелей в роте нет, а и были бы, кто разрешит таким партизанам выдать. А он, в огонь глядя, отвечает спокойно:
Нас мороз не берёт. Еда, питьё, сон ли, нам тоже не надобны. Не для живота едим, по обычаю. Дабы друг на друга посмотреть, и на землю русскую глянуть, да былое воспомнить.
Тут у меня через позвоночник, словно ток прошёл ознобом. Опять бы про наваждение подумал, только какое может быть наваждение, если в пять сорок надо выдвинуться на исходный рубеж… Хорошо, тут ко мне ложка вернулась, и я, как ни в чём не бывало, очередную порцию каши зачерпнул. Жую, а бородач, ложку взяв, продолжает:
Се для нас на долгие времена второе утешение. Впредь во снах поляна сия и кострище сие нам являться будут.
А какое первое утешение? – спросил я, не подумав.
Он ко мне обернулся и говорит:
А первое утешение нам – ещё же за отечество постоять. То сам познаешь, воевода, коли к нам присоединишься.
После этого я решил помолчать, и только слушал, как они между собой переговариваются.
15. Каша уже кончалась, когда с опушки я голос услышал и вскочил, потому что звали меня. Это оказался Ким, и он мне на русско-корейском сказал, что командир вызывает. Мы побежали на КП. Возле землянки, под ёлками, притулилось у теплинки несколько человек. Седых, стоявший за караульного, сказал, что это пополнение.
В землянке горело аж две коптилки, и было тесно и душно от многолюдья. Там были две санитарки со своими сумками и носилками, устроившиеся на кипе ваты, два телефониста с аппаратом и катушкой провода, Ёжик с незнакомым пулемётчиком набивали ленту, а Плотников что-то негромко втолковывал юноше студенческого вида в новеньком полушубке. Тут как раз они кивнули друг другу, один в смысле – понял, а другой в смысле – действуй, и юноша полез на выход. Плотников углядел меня, выслушал, что я по его приказанию явился, подошёл. Кивнув в сторону выхода, объяснил мне:
Политрук новый… Выйдем на воздух.
Вышли. Плотников спрашивает:
Как там у тебя?
Боевую задачу поставил, товарищ командир – докладываю ему, – поступившее оружие, боеприпасы раздал. Назначил отделенных, провёл учёбу. Личный состав поужинал, отдыхает. К бою готовы.
Сколько людей?
Тридцать два. Без меня.
С тобой значит тридцать три… богатыря. Весомо.
Разрешите доложить?
Докладывай.
Беспокоюсь, товарищ командир. Вы этот народ видели, выглядят необычно. Как бы своим чего не померещилось, по нас начнут стрелять, не разобравшись.
Верно заметил. Я Орехову и Полещуку ориентировку дам, чтобы в ваш сектор стрельбы не было. А твои партизаны как будут ориентироваться, где свои?
По красным звёздочкам, а пока темно – опознание голосом, «За Родину!» кричать будут.
Годится. Я во взводы так же скомандую. Народ твой за ночь замёрзнуть может, устрой обогрев.
Не замёрзнут они, - это я вспомнил, что бородач говорил.
Но Плотникову не стал лишнего рассказывать, видно было, что он и так весь на взводе, добавил для его успокоения:
Обогрев устроен, товарищ командир. До утра дотянем, в бою согреемся.
Утром пришлю чай в термосе. Сухого пайка на них не хватит, потому что на довольствии не состоят, может сухарей наскребём.
Обойдёмся, товарищ командир.
Свой паёк можешь сейчас забрать, Седых выдаст. Подъём в четыре сорок.
Есть забрать паёк, подъём в четыре сорок!
Плотников помолчал, потом уже другим голосом говорит:
Однако, лишнего никому не рассказывай, после боя разберёмся. Я политрука новенького послал держать локтевую связь с левым соседом, потом будет при пулемёте, который я на левый фланг выдвигаю, прикрыться от Рождествено. Так что он пока в стороне. Ёжику я внушение сделал. Ещё Ким видел твоё войско, но от него никто ничего не узнает.
Он ещё помолчал и добавил:
Я с Ореховым пойду, у него завтра первая атака. Ну, а ты уже малость пообстрелялся, сам соображай, что к чему.
Есть соображать! – отвечаю.
Он меня отпустил, я забрал сухой паёк и пошёл к своим.
16. Пока меня не было, взвод мой устроился на отдых. Вижу, народ бывалый, к походным условиям привычный. От ветра заслон поставили, у костра лапник постелили, на нём и расположились. На рогульках помытые котелки висят. Дрова запасены на всю ночь. У кого-то и точильный камень отыскался, штыки да мечи острят, а один здоровенную секиру осматривает. Те, кто уже всё изготовил, отдельной кучкой собрались. Парнишка лет пятнадцати, в одёжке короткой, с головой непокрытой, на свирели наигрывает, прочие слушают. Кто на костёр смотрит, кто – на лес окружающий, а кто – в небо.
Хорошо ещё, что небо с полудня низкие облака затянули, а вечером и снежок лёгкий посыпался. А то какой-нибудь летучий фриц сбросил бы бомбочку на наш костёр. Или пришлось бы в темноте и на полном морозе сидеть.
В сторонке – древнейший дед наш, нестроевик единственный. Говорит, вроде, негромко, но, кажется, на всю поляну отчётливо слышно. Вроде, сам с собой разговаривает, ни к кому лично не обращается, а получается, что ко всему народу. Так, по рассказам, товарищ Сталин на ноябрьском параде говорил. Слышу я:
Теките, братья наши, племя со племенем, род со родом, и бейтеся за землю нашу. Да соберется народ русский десятками, и сотнями, и тысячами! И да грянут те на врагов! Вот будем биться со врагами, воспомним о том, яко же есть отцы наши во Сварге синей, и глядят на нас, и лепо улыбаются. И так есть мы с отцами нашими. Не одни мы…
Непривычно говорит, а всё понятно, и слова его до сих пор мне помнятся. Тут и я своего отца вспомнил, от которого последнее письмо получил в начале октября, о том, что его из запаса призвали. А с тех пор из дому ничего не было. Впрочем, моё письмо с новым номером полевой почты могло ещё и не дойти до дому…
Подошёл комэск, вижу, он уже совсем в службу втянулся, чуть ли не рапортовать хочет. Я рукой махнул, присел на колоду, ему рукой показал рядом, говорю:
Садись. Ты, Борь, часы знаешь?
Обижаешь, – говорит он, – не такой уж я древний. Вот, личный подарок товарища Будённого, награда, вроде.
Полез он куда-то за пазуху, достаёт часы карманные, с крышкой. Я говорю:
Поставь по моим. Завтра в четыре сорок подъём. Спать хочешь?
Куда уж! – усмехается он, – двадцать один год спал, хоть на мир посмотреть, пока можно. Мы знаешь…
Знаю, – говорю, – потому оставляю тебя заместителем, а сам, может, пригреюсь да подремлю чуток. Неизвестно, когда в следующий раз придётся. В наступление идём. Но ты меня пораньше толкни, если разосплюсь. В четыре тридцать.
Он сказал «Есть!», стал свои часы заводить, а я подгрёб лапника, чтобы к снегу не примёрзнуть, рядом винтовку положил, свернулся калачиком, ушанку поглубже нахлобучил, в шинель завернулся и тут же, возле костра, заснул.
Заснул, как провалился – уж больно трудный день был. В боях-то и тяжелее бывали дни, но там – другое.
17. Отец меня будит. Говорит: «Вставай! Да помни, не один ты, я с тобой». Открыл глаза, чувствую, честное слово, в глазах слёзы стоят детские. Провёл по лицу рукавицей, вижу – Борис сидит, часы мне показывает. Говорит: «Четыре тридцать, как приказано». Я головой кивнул, сел. Подумал вдруг, что и отца моего Борисом звали. Только он в коннице никогда не служил, артиллеристом был, ещё в Первую мировую.
Огляделся я. Костёр в полсилы горит. Взвод мой на месте. Спать, видно, никто и не думал. В ближней кучке стоит один в чёрном, вроде монаха, я его и раньше примечал, в одной руке крест держит, в другой копьё изрядное. Вещает трубным голосом:
Святые праведники за нас пред господом предстают, и оружие наше благословляют. И придёт на помощь нам полк небесный на воздусях…
Думаю, хорошо, что политрук такого не слышал. Провёл бы он с нами беседу на тему о религиозном дурмане.
Тут слышу сзади привычное: «Стой! Кто идёт?». Похоже, пока я спал, комэск и караульную службу наладил. Обернулся – в карауле стоит гренадер-суворовец, винтовку держит на руку, а перед ним – Ким, с десятилитровым термосом, пытается выговорить «Свой!». Я скомандовал пропустить, и мы выпили по полкружке чая с маленьким кусочком колотого сахара – Плотников ли распорядился, Седых ли изыскал в своих запасах. Кружка оказалась на всех одна, пили по очереди, заедая чёрными сухарями. Древние мои воины сахара не знали, но одобрили, сказали, что вроде мёда. Им-то этот чай не так уж и нужен был, а я чуть отогрелся, а то во сне подзамёрз, несмотря на костёр. Ким забрал термос и котелки и ушёл. А я поглядел на часы и понял, что надо трогаться. Повторил указания, назначил порядок движения, и мы пошли.
(Полностью "Рапорт всем'- Сценарный вариант опубликован на странице Александра Волога на Прозе ру.)
http://proza.ru/2023/01/31/1128