Новодевичий монастырь
Троллейбусы, машины, поезда…
Поток людей стремительных и праздных.
А Девичий прекрасен, как всегда,
нарядный и ухоженный, как в праздник .
Вдоль монастырской зубчатой стены,
среди могил забытых и великих,
иду, читая имена на плитах,
к истокам нашей русской старины.
Стрелецкий бунт… Пожары… Бердыши…
И в келье Софьи, не по-женски грозной,
в гнетущей и отчаянной тиши
безумьем мятежа пропитан воздух.
Тигриный профиль юного Петра…
Колокола, клокочущие в страхе…
Самодержавный отблеск топора
над беспощадным пьедесталом плахи…
А за стеной осенняя Москва.
И в небе, словно на страницах книги,
дымятся современные слова,
что реактивно вычертили «МИГи».
Контраст эпох. Живая связь времён.
Здесь тлен и прах. Там жизнь, улыбки, дети.
А у ворот граница – рубикон
ушедших лет и будущих столетий.
До встречи, Новодевичий , пока!
Мы – сотворцы Истории, я знаю.
Ведь надо мной гремят твои века,
судьбу страны, как летопись листая.
И в строчках, раскалённых добела,
пылает отсвет древности кровавой,
и в сердце бьют твои колокола –
глашатаи трагедии и славы.
Пётр в Троице-Сергиевской лавре
Кто, во гневе и тревоге, еле сдерживая крик,
в час полночный, без дороги, мчит сквозь рощу напрямик?
Конь запаленный несётся - ходуном идут бока.
Крест нательный дико бьётся на груди у седока.
Он спешит в одной рубахе, задыхаясь и дрожа.
А за ним, как кровь на плахе,стынет пламя мятежа.
Злы и бешены копыта – грязь летит во все концы…
«…Сонька!.. Федька Шакловитый…Непотребные стрельцы…
Оглянулся – нет спасенья – сзади чьи-то три коня,
словно призрачные тени, догоняют, догоня…
Смертный холод чует шея, сердце рвётся из груди….
Слышит: - Пётр Алексеич! Да постой же!.. Погоди-и! Это ж я!..
Знакомый голос. Всё нутро прожёг огонь.
И, как битый градом колос, наземь повалился конь.
Встал с трудом… замёрз в исподнем!
Жилы болью налиты, скулы судорога сводит.
- Алексашка! Дьявол! Ты-ы?!
- Я, мейн герц… Держи-ка справу…
Вот кафтанчик, вот сапог…
А не то неловко, право,
Государь – и без порток…
Пётр рванул с плеча рубаху, Пётр взъярился:
-Замолчи –и!..
И – остыл: «Довольно страху,чай, не баба на печи…»
Глянул влево, зыркнул вправо.Травы в тишине звенят.
Прохрипел с натугой:
- В Лавру!..
Тронул нового коня. И пошёл в аллюр.
-За мною!..
Сердце стонет и болит.
Оглянулся: над Москвою - будто зарево горит.
Даль рассветная безбрежна. Небо серо, как зола.
И отчаянно, мятежно бьют в Кремле колокола…
Ветер… ветер… ветер… ветер…
Стук копыт, как стук сердец...
Сумасшедше свищут плети…
Вот и Лавра… наконец!
Как надёжна эта кровля, как легко у этих стен.
Сколь теперь прольётся крови, сколь накажется измен,
сколько Тайному приказу дела будет – через край!
«… но крамолу, но заразу…»
- Чернорясный, открывай!
Задремавший беззаботно, то ль монах, то ль пономарь,
так и плюхнулся в воротах так и ахнул:
-Госуда-а-арь!..
Пётр мешком с коня свалился.
- Где святой отец, спроси.
На собор перекрестился:
- Раб твой, Господи, еси…
Глянул в сторону столицы, пригрозил, цедя слова:
- Ну, теперь гляди, сестрица! Ну, ужо держись, Москва!..
И тотчас забыв молитвы, снова кесарь и солдат,
поспешил к архимандриту повелеть, чтоб бил в набат…
Укрощение
Так-то лют стал Государь Пётр Алексеевич,
мстя за бунт клятвопреступникам стрельцам,
за побег свой из Москвы, и за растерянность,
за все страхи, что от них изведал сам.
И отныне то иудино сословие
обрекалось на разгон и на резню,
и ложилась гневность царская злословная
и на всякую стрелецкую родню.
Ой, досталось всем в изменности доказанным,
не одна с плеч укатилась голова.
И затравленная слухами и казнями
помертвела укрощённая Москва.
А усопшего Ивашку Милославского,
зачинателя всех этих смут и сечь,
по желанью устрашающему царскому
из могилы было велено извлечь.
И немедля домовину его смрадную
на трёх свиньях, погоняемых плетьми,
святотатствием «крестя» Москву безрадную,
с поношеньем провезти перед людьми.
Чтоб затем, в Преображенское доставленный,
битый гроб, в котором гнил проклятый князь,
под помост был с оплеванием поставленный,
дабы кровь казнимых на него лилась.
На помосте же все плахи пренадежные,
никакие им порубы не страшны.
И летели с них головушки безбожные,
как капустные литые кочаны.
И страша очами бешеными, волчьими,
с палачами, сворой бешеных зверей,
Пётр и сам не раз хватал топор отточенный,
сатанея и дурнея от кровей.
Исходилось в покаянстве сердце стылое,
изводил порою душу смертный страх,
но текла, текла кровь чёрная, постылая,
на лежащий под помостом жалкий прах.
День за днём творился суд и лилась кровушка.
День и ночь в ушах стоял стук топора…
В монастырской келье воем выла Софьюшка,
подколодная гремучая… сестра.
А в избе Приказной краткими минутами,
отдыхая ото всех проклятых дел,
Пётр с Меншиковым пил настойки лютые,
чтоб во пьяни всё забыть.
Но не пьянел.
С о ф ь я
Ой, ты. Софьюшка, царевна своенравная,
ой, как хочется тебе царицей быть,
ой, как надобно отравно и отрадно бы
всё Нарышкинское семя истребить.
И старалсь ведь, была уже владычицей,
развернувшись во всю мощь и во всю ширь.
Да судьба шальная, подлая, повытчица,
загнала в Девичий клятый монастырь.
Братец Петенька был выдержан и милостив.
И хоть знал твою преподлинную суть,
всё ж позволил жить во благости и сытости.
« Лишь о царствии, сестрица, позабудь!»
Но забыть ли, когда вся в бесовском пламени,
когда вечно мнятся бармы и венцы,
когда вновь под бунтовским охальным знаменем
поднялись клятвопреступные стрельцы?
И взахлёб взыграло сердечко строптивое,
распаляя жажду мести в голове,
и опять твои письмишки «супротивные»
понеслись по замороченной Москве.
Как ждала ты в своей келейке натопленной
покаянных поклонений и утех!
Но и эта смута смята и потоплена.
И тобой должон быть принят общий грех.
Над заране порасставленными плахами
топоры свистят свирепо, как мечи.
И, гордясь своими красными рубахами,
от кровей чужих пьянеют палачи.
И коль братец ноне бешен и безжалостен,
то ужо тебе на муки и позор,
будет царственно и родственно пожалован
то ли кнут, то ли удавка и топор.
Но ни дыбой, ни плетями не унижена,
лишь судьбу свою бессильно костеря,
ты насильно и глумящеся пострижена
во монахини сего монастыря.
И последнею Петровскою заботою,
дабы помнила, сколь «милостив» твой брат,
три стрельца с твоими «письмами подмётными»
под окном твоим который день висят.
Колокольный бунт
1.
Что же это деется, Господи, еси!
Вой несётся истовый по Святой Руси.
Истинно Антихриста вершатся дела –
с колоколен нехристи рвут колокола.
Яростно и весело валят, аки скот,
ушлые «потешники» из царёвых рот.
Не страшатся, грешники, эвон сколько харь!
Мы, мол, не ответчики,
а в ответе – царь.
-Пушки ноне надобны более, чем звон.
Вона скока пагубы прёт со всех сторон!
–Так что ты, народ честной, зело не бранись!
–Разбегайся!.. Прятайся!.. И оберегись!..
Но толпа ревущая не спешит назад.
Бабы вопиющие подняли ребят,
за кольё хватается в гневе мужичьё,
у юродца Лёвушки бряцает цепьё…
Но пищали жахнули – поверху заряд.
– Стойте, православные!
–Отходи назад!..
Колокол на выкате наклонился вниз,
рвёт опоры хлипкие.
–Э-эй! Поберегись!
И свалился, родненький, под всеобщий вой,
Лёвушку юродица придавив собой.
И с тоской не сладивши, бросились, дики,
зипунишки, лаптишки, чуни, армяки…
Не унять побоища, лиха не сдержать…
Все посланцы царские мёртвыми лежат.
И юродца Лёвушки кровь, что истеклась,
с ихней горькой кровушкой горестно слилась.
2.
А когда опомнился тот крещёный люд,
да когда припомнилось, сколь царь Пётр лют,
и что кары страшныя всем не избежать,
падшие, пропавшие, бросились бежать…
Но куда, сердешные, с бабами, с детьми?
За своих приспешников царь вас не плетьми,
дыбами и плахами будет награждать.
Так что, сколь ни ахайте, некуда бежать.
3.
Но у церкви павшие всё не убраны.
Псины набежавшие от кровей пьяны,
скалятся и лаятся, рык, и хрип, и вой,
словно изгаляются над людской бедой.
А за всё ответственный, ночью, на заре,
в страхе поп повесился прямо в алтаре.
И как бы предчувствием действия за зло,
сине небо тучами вдруг заволокло.
Разгулялись молнии, гром округу рвёт.
Болью колокольною колокол гудёт.
Станет вскоре пушечной благостная медь,
грозною, бездушною, изрыгавшей смерть,
кровью освящённая, ненавистью злой,
ничего не помнящей о судьбе былой.
П а л а ч
Портки из плиса – новые, рубаха – ярь- кумач.
Стоит у места Лобного, красуючись, палач.
Глазища - сумасшедшие, и бородища – во!
Посвистывает, тешущись, ждя часа своего.
Топор его отточенный, острее всяких бритв,
как будто позолоченный, на солнышке блестит.
И так душа заходится, и так рука легка,
когда кончать приходится боярка иль дьяка.
Но всё же боле радостно, и сердцу благодать,
коли тебе наказано кого –сь четвертовать.
Обычно лишь минуточка – прощанье с головой,
а туточки – помучайси, подрыгайси, по вой!
И зрелище – потешное, и люду – ах да ох!
И сам ты, чадо грешное, такой-то скоморох.
На сцене окровавленной ахтёр, ни дать, ни взять.
По всей Москве прославленный, как самый лютый тать.
И сборище вельможное тебя хранит не зря.
Коль в жизни всё - возможное,так можно ж … и царя…
И ты, пока гуляется, гуляй, и пей, и ешь.
А от тебя избавятся, когда всем надоешь.
И за деянья злобные, за тех, что свёл, губя,
на то же место Лобное возложат и тебя.
Под вопли покаянные, под твой истошный плач,
порубит окаянного тебя другой палач.
Покатится головушка, аки кочан, в крови…
Ну а пока, «соловушка», свисти… губи… живи!
Первенец
Напрягая изрядные силы, почернев от трудов и забот,
на воронежских верфях Россия поднимает свой будущий Флот.
Всё здесь заново, внове, вначале, так что, коль ошибёшься - не грех.
Оттого-то страстей и печалей бесконечно хватает на всех.
Топоры гулевые да пилы, с зорьки утренней до темноты,
так-то ломят, что тянутся жилы и трещат становые хребты.
И упрямый свой нрав обнаружив, на глазах потрясённой земли,
как наяды из пены – из кружев! – повсеместно встают корабли.
И под гром бомбардирский и клики,
под восторженный общий «виват»»,
неумелый ещё, полудикий, сходит на воду первый фрегат.
Как его паруса голубеют, как легко он коснулся волны!..
Что же плачешь ты, Пётр Алексеев? Чай, сбылись твои вещие сны.
Ты их выстрадал кровью и потом, ты их вывел железной рукой.
Вот он – первенец Нового Флота – самый праздничный и дорогой.
Повинуясь всеобщему зову, под стихийный немолкнущий гул,
он отважно и гневно к Азову все орудья свои повернул.
Значит, будут баталии скоро, значит, будет воистину так:
на морях, в пересверках викторий, утвердится Андреевский флаг.
И да ведают вороги злые, что отныне, сильна и строга,
никому не позволит Россия будоражить свои берега.
А на верфи воронежской белой мужичонки, в грязи и в поту,
так счастливо глядят, так несмело, на плывущую к солнцу мечту.
Наконец воплощённую в деле, ради коей их били и жгли…
« Значит, сдюжили… Значит, сумели! Подучились и так-то смогли!..»
Тучи мчатся, цепляясь за реи, волны пробуют твердь корабля.
Шкипер царственный Пётр Алексеев молодецки стоит у руля.
Лик его бесшабашен и светел,гром и молнии мечут глаза.
И крепчающий северный ветер вызывающе бьёт в паруса.
Петровский бот «Фортуна»
Сработанный на совесть этот бот
хранит достойно гордая держава.
Вот от кого пошёл Российский Флот
и вся его возвышенная слава.
Я трогаю рукой его бока
и тут же отвожу её поспешно,
почувствовав, как ток, - через века!-
живую дрожь баталии потешной.
И вижу восхищённый лик Петра,
поверившего в неподдельность боя, \
под грозный свист ударного ядра,
рванувшего над царской головою.
О чём шумит Плещеева вода?
О чём молчат сурово бреги эти?
О том ли, что всё канет в никуда
и ничего нет вечного на свете ?
Всё это так. Но не об этом речь,
и невозможно мир судить предвзято
за то, что он пытается сберечь
лишь только то, что истинно и свято.
Бортов покатых я касаюсь вновь,
а через миг булавкою латунной
тащу поспешно, слизывая кровь,
занозу, в палец вбитую «Фортуной».
Верительная грамота
« Предъявитель сего ( имярек) –дипломат, летописец и воин,
в меру сил просветивший наш век, несомненно, доверья достоин.
Был он в деле отмечен не раз, награждался казной и обновой.
И нещадно сечён был подчас за своё непотребное слово.
Но, блюдя Нашу волю и честь, усмиряя свой нрав и гордыню,
он принёс Нам приятную весть, с коей к Вам направляется ныне.
Супостат Ваш лишился венца и подвергся заслуженной мести.
Одарите ж достойно гонца за сии драгоценные вести.
Ну а если сей ухарь и хват загуляет в Европах не в меру,
отпишите мне, Царственный Брат, я его ужо взгрею, холеру!
Вскоре Вас прибегут привечать все, кто ране гнушались безмерно.
Но гоните их в шею!..
Печать. Подпись «Пътр».
И – « С подлинным верно».
Евдокия Лопухина
1.
То не невская волна о берег бьётся, как в падучей,
не в крещенские морозы раскатился в небе гром,-
то царь Пётр Алексеевич, мрачнее чёрной тучи,
скомкав тайное послание, склонился над столом.
Жёстко мечутся в глазах боль, презрение и ярость.
Жилы круто и рисково взбухли на державном лбу.
Ох, не дай Господь кому-то вдруг его прогневать малость ,
упаси Господь кого-то искушать свою судьбу!
Мягко плещутся в приёмной амстердамские портьеры,
сквозняком балтийским веет из прикрытого окна.
Меншиков, Толстой, Шафиров и другие кавалеры –
все теряются в догадках:
- Что случилось?
- Чья вина?
Пётр опять письмо расправил. Буквы прыгают косые.
Стало знобко. Он на плечи вскинул тёплую доху.
Мать-игуменья доносит, что царица Евдокия,
во монашестве – Елена, склонна к плотскому греху.
«…обуянная гордынею, ведёт себя предерзко.
Всех царевичем стращает и хулит тебя – царя…
Государь! Внемли обидам! Ведь ея прелюбодейство
стало притчей во языцех у всего монастыря.
Искуситель же ея – бес в чине генерал-майора –
с протопопом водит дружбу и с блудницей пьёт вино.
Государь! Оборони нас от беспутства и позора!..»
Пётр схватил шандал пудовый
и к чертям его – в окно!..
2.
…Генерал-соперник Глебов малый дока и не трус.
Генерал-изменник Глебов лихо крутит чёрный ус.
То ль увлёкся, то ль влюбился – сам не ведает подчас.
И с монахини - царицы не спускает дерзких глаз.
А царица-то, черница, будто кошка, влюблена.
Вся румянится, искрится от объятий и вина.
Что ей квёлый клир поповский, богомолья да псалтырь.
Пусть огнём горит Покровский опостылый монастырь!
В церковь ходит разодета в кашемиры и парчу.
Наплевала на запреты.
-Я – царица! Я хочу! Ах, кабы не друг любимый,
впору было б известись…
Дуня… Дуся… Евдокия, ты опомнись-ка… окстись!
Суждено тебе, сердешной, на веку немало слёз.
Мать-игуменья поспешно в Петербург строчит донос.
Не спастись вам от измены – надвигается гроза.
Всюду стены, стены, стены, в стенах – уши да глаза…
А в царёвых подземельях суд творится без суда.
«У, лопухинское семя! Ах, ты, сука-госуда…
Батогов бы подлой твари!..»
Только страсти ни к чему.
Это дело государя. И решать его – ему.
Пётр сидит, хмельной без водки, Пётр решает: «Не щадить!..»
Словно кость, обида в глотке – ни разгрызть, ни проглотить.
«… пусть постыла, пусть забыта, пусть в опале – не в раю,
но чтоб путалась с каким-то, чтобы он её… мою?!
После царского-то ложа, после всех моих ночей –
со штафиркой… на рогоже… в любострастье…»
-Палачей!.. Дабы было неповадно, дабы знали свой шесток!..
И карательной команде предписанье: «…выбыть в срок.
День и ночь лететь галопом! Не успеете – в Сибирь!..»
Преуспели!.. Суздаль! Вот он – свят Покровский монастырь…
Тяжелы штыки конвоя. Увезли мила дружка.
Евдокия… Что с тобою? Помолись у образка!
«…Как всё горько… как нелепо…»
Распласталась на полу…
Государев кровник Глебов скоро взвоет на колу!..
Заскрипел возок закрытый. Взвился кнут возницы: «Н-но!..»
Рядом офицер сердитый смотрит в тёмное окно.
Неоглядна мать Россия. Грустны песни бубенца.
Едет, едет Евдокия, и дороге нет конца…
3.
…Евдокия! Не во имя развлечения
по следам твоим я столько колесил.
Сердце тронули напрасные мучения,
подневольность злая бабья на Руси.
И, конечно же, совсем не ради удали
я проехал по дорогам сентября
Шлиссельбургом через Ладогу до Суздаля –
до Покровского сего монастыря.
Разрушает время крепости и здания,
да и память человеческая – прах.
Всё ж бытуют о тебе воспоминания –
полустёртые далёкие предания –
но с оскоминкой какой-то на губах.
С явной гордостью экскурсоводка пухлая
поясняет экскурсантам средь двора,
что « у нас заключена была Лопухина –
нелюбимая жена царя Петра».
И – пошла писать губерния. Судачат.
Достопамятства желают осмотреть.
И никто не пожалеет, не поплачет…
Дело прошлое! Чего о нём жалеть?
«Всё ж должна была держаться без ослабы,
ей, царицке, полагалось твёрдой быть…»
А царица, что ж, по-вашему, не баба?
Ей не хочется влюбляться и любить?
Людям свойственно рядиться в тоги судей,
в жизни ближнего копаться, как в пыли.
Только кто ж тебя с Петром твоим рассудит,
коль вы сами разобраться не смогли?
Ты прости за то, что прах твой потревожил,
что дерзнул с твоею тенью говорить.
Только кажется мне, должен, должен, должен
я всех нас перед тобою обелить.
В каждом веке были, есть и будут люди
( кой-кого увидеть страшно и во сне!).
Для таких ты и была слепым орудьем,
козыришком в межусобной их возне.
А любовь всегда бесстрашна и красива,
не подвластна даже силе топора…
Ты наследника представила России,
да наследник оказался не в Петра.
Ах, лопухинская кровь, сыра водица!
Знала б долю свою – вздёрнулась с тоски.
Только так ты и осталася царицей
и невольницей до гробовой доски…
…Ночь нисходит. Тишина смежает веки.
Сонный филин прокричал, как нетопырь.
Горькой тайною отмеченный навеки,
закрывается Покровский монастырь.
Где-то всхлипывает детский голосочек.
И средь звёзд, свой путь загадочный верша,
пробирается дрожащий огонёчек,
словно чья-то просветлённая душа.
Великий
Кто мог из современников постичь
его упорство, мужество, горенье?
Был этот царь России дан как бич,
как Божий дар, как ангел возрожденья.
С морщинами, залёгшими у век,
с руками заскорузлыми, в мозолях,
единственный, пожалуй, Человек
на русском окровавленном престоле.
Сам под собой рубя, как сук, свой трон,
не раз, не два почти лишался царства,
пока тупое, чванное боярство
не взял за глотку, да и душу вон!..
Мог ближнему последнюю рубаху
отдать с себя, но, если припечёт,
без промедленья отправлял на плаху
кого угодно… тут и сын не в счёт.
Борясь с засильем косности и мрази,
он эту Русь, весь этот мир кривой
за шиворот тащил из грязи в князи,
веля ей быть Державой мировой.
И как потом Россию не качало,
как не сшибало на лихом ветру,
Она не подвела, не подкачала,
порою начиная всё с начала,
характером подобная Петру.