сто лет со дня рождения и восемьдесят --гибели
. В первое лето этого века Александр Конинин, мой двоюродный дядя, глядя на принадлежавшие неизвестно кому бывшие колхозные поля, сказал: «Был бы жив Николай Конинин, брат твоего отца, никакого Ельцина на нашей земле не было бы, а жил бы Советский Союз. Николай голову носил прямо!» …
Прозвучала команда «По машинам!», и призывники, перелезая через боковые борта, стали рассаживаться на лавках. Николай ещё в строю сообразил, что на передней лавке, сидя спиной к движению, можно будет долго видеть деревню.
До войны он несколько раз писал заявления в военное училище, ну а с началом войны – в армию, думал: «Эх, разобьют Адольфа, а он в тылу застрял.
Мужиков позабирали, работа навалилась. Бабы и детишки трудились от зари и дотемна. Николай работал учётчиком в тракторной бригаде на месте старшего брата, призванного в сороковом году. Он с гордостью смотрел на большие буквы А.Я.К, написанные на стенах будки полевого стана братом – Анатолий Яковлевич Конинин.
«Братишка, служи, я не подведу. Надо две нормы – будет две». А когда было легко? Маме с тятей при царском «прижиме», или в гражданскую – тяте. Может, когда попросился человек заночевать? Отужинал, выпили с тятей, говорили об охоте и песни пе-ли, а мама подтягивала: «В той степи глухой замерзал ямщик» и «Ох мороз, мороз – не морозь мэне, ой ни так мэне, як коне мо-го». Песню тятя мальцом перенял от деда, николаевского ещё солдата (четвертак оттрубил, как топором отрубил).
Прохожий с Полесья, с Пинских болот оказался, земляк, ста-ло быть, деда-солдата. Наутро, когда тятя ушёл, Пинчук, надевая шапку, глядя в пол на топор, выдавил: «Людины, а ведь я приходил убивать вас». Да в двери, через огород, и был таков. Мама после топор всегда на ночь стала прятать, и людей перестала привечать. Вот она какая, классовая борьба.
Или после, когда тятю, председателя колхоза, по навету об-винили в утрате семенного фонда, хорошо – наш народный суд разобрался, – легко никогда не было. Товарищ Сталин верно сказал: «Классовая борьба будет нарастать».
В августе проходило колхозное собрание – «О создании фон-да «Обороны страны». Николай пожертвовал 40 трудодней и 25рублей, а его тятя – барана и 100 рублей. Никто не остался в стороне, даже самые злобствующие, и только один гнус, из ссыльных отказался. Хотя на собраниях и звучали речи о скорой победе, все молча знали: «Ох как будет трудно!».
Расселись по лавкам: из раструба репродуктора, из черноты раненого горла, разрывая душу, прорывалась песня «Вставай, страна огромная!». Мамы, сестры, невесты заголосили – сколько похоронок уже пришло, а сколько еще придёт.
Машины тронулись, люди бросились за ними, но вскоре отстали в клубах пыли и копоти, и только мальчишки на конях держались. Александр Конинин мчался с его левой стороны, успевая настёгивать лошадь да размазывать рукавом пот. Машина спускалась в низинку – деревня пропадала, выныривала – выглядывала деревня, вот уже и с самых высоких бугров невозможно стало разглядеть дома. И только чистый лик Ишимской церкви в темном окладе соснового бора неизбывно стоял перед глазами.
Сколько Николай себя помнил, при возвращении в деревню первое, что вырастало над лесом, – церковь. Особенно в сумерках ждал, ждал явления её светлого лика. Ему стало стыдно, что первый раз, надев пионерский галстук, пробежал босиком по луже и забрызгал деревенского батюшку, что сочинял и пел нехорошие частушки, и смеялся, когда взрослые подпоили батюшку да пьяненького опрокинули в канаву. И вспомнил, как он весело бежал за машиной, увозившей батюшку, как тот смешно тряс седенькой бородёнкой на кочках, стукаясь головой в плечо то одного военного, то другого – классовая борьба!
Уже, только пристав на ноги, можно было «ухватить» краешек купола. Он первый раз в жизни, но далеко не в последний, пожалел, что скинули крест, сколько бесконечных мгновений они бы глядели друг на друга. Ещё несмышлёнышем он смотрел на это второе, никогда не заходящее солнышко. Со временем тятя и в школе объяснили: « Религия – опиум для народа, мракобесие, шоры для ослепления масс».
Тогда собрались со всех окрестных деревень, играла музыка, конные с винтовками отделяли народ от церкви. Старухи причитали, крестились – большинство, сняв шапки, как на похоронах, молчали, все были крещены в Ишимской церкви. После митинга комсомольский вожак и несколько активистов полезли с верёвками на купол. Вожак как то изловчился и с четвёртого раза накинул петлю на крест, но не удержался и заскользил по куполу. Раз, другой бухнул барабан и замолчал, даже вороны смолкли. Но босые ноги нашли опору, и он, цепляясь за верёвку, накинул ещё петли. Спустился, за ним и остальные. Дёрнули веревки, и крест, сто лет державший мiр и небо на раскинутых руках, рухнул – ажно небо осело. Позолоченный крест положили на телегу и в сопровождении военных повезли в семенной амбар под охрану. Сам не зная почему Николай плюнул вслед. Стали расходиться, а комсомольцы во главе с вожаком, пионеры весело вертелись тут же, кирками разбирали один из приделов – кирпичи на клуб. Да куда там! Кладка- то на яичных желтках, на века – теперь только крошево одно!
Вот и конные отстали, и самый упорный, двоюродный брат Александр настёгивал лошадь, где-то за холмами. Машину под-кинуло на кочке, и блеснул позолотой Ишимский крест. Николай удивлённо протёр глаза – и опять блеснул крест, это солнечный луч, выскользнув из-за тучи, пронзил слезу, пошёл мелкий, скорый дожди, а в дождь уезжать – к удаче. Вчера день на полях, а ночь напролёт – проводины, глаза закрылись сами собой. Машина повернула, солнце переместилось за спину, одев головы сиянием.
Шум мотора перебила гармошка – Нюра, одноклассница дрожащим голосом причитала: «Коля, Коля, Николай – сиди дома…» Она пела и смотрела, смотрела на Николая. Только утром, уже после команды «Строойся!», вытирая опухшие глаза, она подскочила к нему, губами прижалась к губам. Ударило током: «Ко-ля, Коля!», и уткнулась в плечо – их единственный поцелуй. Машина голосом мамы всхлипнула: «Спаси и сохрани раба твоего Николая!». Тятя щетиной прижался к щеке, тут же стоял в солдатской гимнастерке брат Анатолий и батюшка…
Бабахнуло …
Николай очнулся, заваленный комками мёрзлой Сталинградской земли: возле головы торчала телефонная катушка с проводом, руки сжимали винтовку. Тело было не своим, как отсиженная за ночным чтением нога. Голова гудела – взрывов, не очень далеких, слышно было только от земли. Проверил рукой, цел ли? Ладошка стала липкой, на телогрейке сбоку мокрая прореха, боли не чувствовалось. В кармане, в пергаментной бумаге небольшой моток бинта – мало, мало! Выдрал из телогрейки вату, завернул в марлю и под гимнастёрку, под тёплую рубашку. Располосовал одну из портянок, обмотал – пойдёт!
Надо спешить! Николай вернулся по своим следам, нашёл обрыв кабеля, срастил с кабелем на катушке. Обернулся – и в уши ударил грохот взрывов, щелчки пролетавших над головой пуль, а в тело боль. Всё перепахано взрывами – обрыв где-то впереди, наклоняясь как можно ниже, а то и ползком он стал продвигать-ся.
Николай сам тянул эту «связь» и помнил маршрут до деталей, главный ориентир – церковь. Когда он первый раз увидел ещё не разрушенную, с куполом церковь сердце кто-то взял в тёплые ладошки – так хорошо было только с мамой.
А сейчас жгла мысль: « Время, время!». Часы были разбиты, он не знал, сколько пролежал без памяти. Катушка и винтовка тол-кали в спину: «Вперёд!». Воронки кончились, можно искать место обрыва, а время утекало – кровь из раны, телогрейка взялась куржаком. ..
Ага, нашёл, но катушка размотана полностью, надо ещё метров десять кабеля. На высотке – козлы с обрывками колючей про-волоки. Подобрался, раздирая рукавицы и ладони, вытянул кусок, больше нет – может, хватит? Повернулся, и кто-то стеганул кнутом по ногам. Оземь пал – трава под косой! (Так тятя стеганул, когда разгорячённую лошадь стал поить студеной водой!) На локтях дополз до катушки, срасти потом – к месту обрыва. Метра, одного метр не хватает! Оглянулся – нет ничего! А в голове туман и спать хочется – мочи нет! Намотал на израненную ладонь провод, раскинул руки, дотянулся до колючей проволоки, сжал в руке, почувствовал уколы от зуммера: «Ко-ля, Ко-ля, Ни-ко-лай!» Повернулся лицом к церкви – тятя, брат, мама, Александр, Нюра, Пинчук, батюшка пели: «В той степи глухой замерзал ямщик».
И с высокого-высокого неба был виден крест на израненной груди Русской земли. И не один вражеский солдат уже не мог его переступить!
Из каждых тридцати призывников двадцать второго года рождения нашей необъятной страны, с войны вернулся один, а на машине было двадцать пять!
Солдат Николай Конинин лежит в Сталинградской земле, в братской могиле без креста, а на Земле от него осталась: наша страна, имя, что я ношу, письмо и похоронка.
Солдаты, погибшие за Родину, находятся одесную Господа Бога!