(гумилёвская баллада)
Если убитому леопарду не опалить
немедленно усов, дух его будет
преследовать охотника.
(Абиссинское поверье)
I.
Менестрели страсти и азарта,
Трубадуры рыцарской поры
Заклинали: с духом леопарда
Не ведите дьявольской игры.
Знает жаркий ветер Палестины,
Знают абиссинские пески,
Что доспехов кованых пластины
Не спасут от гибельной тоски.
Только мимо шли долиной росной,
Проплывали у Босфорских скал
Пилигримы рати крестоносной,
Презирая яростный оскал.
Метким стрелам и секирам веря,
Спорили они века подряд:
– Злобен дух застреленного зверя,
Но сильней магический обряд.
Пусть закат ложится, будто знамя,
Пусть дрожит на шкуре и ноже:
Если есть костра живое пламя,
То страшиться нечего уже.
Часто воин, в Африку влюблённый,
Чтоб туманить взоры юных фей,
Леопарда с мордой опалённой
Привозил как сказочный трофей.
II.
Ту же точку выстрелом поставил
Новый конквистадор и поэт,
Но, сражая хищника, оставил
Неиспепелённый силуэт.
Дух свирепый вырвался на волю
Под зловещий хохот в темноте,
Как по заколдованному полю,
Следуя по жизненной черте.
И тогда, сомнения отринув,
Принял вызов мстительной беды
Первый из последних паладинов,
Рыцарь пламенеющей звезды.
Чуть целуя розовые пальцы
Близ лачуги дикой и дворца,
Как былые витязи–скитальцы,
Он тревожил женские сердца.
В роскоши столичного салона,
На войне средь выжженных лугов
Пулей и стрелою Аполлона
Отражал он выпады врагов.
Сколько их! И там, и тут – ни шагу
Без сердечной смуты и борьбы.
Каждый стих ковал он, словно шпагу
И – Дамоклов меч своей Судьбы.
III.
Нет, не знал подручный Люцифера,
Леопард, крадущийся в ночи:
Мир поэта – призрачная сфера,
Где горят волшебные лучи,
Где растут диковинные травы,
Где шумят бездонные моря…
Но легенды всё же были правы,
О жестоком духе говоря.
Карта жизни и морская карта
Спутаны сырым тюремным днём.
Пол кровавый – шкура леопарда,
Чьи усы не тронуты огнём.
Вот уже земным не сладить силам
С грозной тенью, с тенью роковой,
И мерцают звёзды, как над Нилом,
И в шеренгу строится конвой.
Страшно люциферовой пехоте,
Если жертву не берёт слеза:
Встал поэт, как–будто на охоте,
Глядя в леопардовы глаза.
И в последний миг перед ударом,
Превращая светлый луч в сонет,
Думал он, что всё–таки недаром
Жил на этой лучшей из планет.
_____________
* Иллюстрация:
«Леопард», снимок Жана Грандье (Франция); «Николай Гумилёв:
поэт, странник, воин» – картина Андрея Ромасюкова (С–Петербург).
Николай ГУМИЛЁВ
(1886 – 1921)
АФРИКАНСКИЙ ДНЕВНИК
фрагмент
Там, где Абиссинское плоскогорье переходит в низменность, и раскалённое солнце пустыни нагревает большие круглые камни, пещеры и низкий кустарник, можно часто встретить леопарда, по большей части разленившегося на хлебах у какой–нибудь одной деревни. Изящный, пёстрый, с тысячью уловок и капризов, он играет в жизни поселян роль какого–то блистательного и враждебного домового. Он крадёт их скот, иногда и ребят. Ни одна женщина, ходившая к источнику за водой, не упустит случая сказать, что видела его отдыхающим на скале и что он посмотрел на неё, точно собираясь напасть. С ним сравнивают себя в песнях молодые воины и стремятся подражать ему в лёгкости прыжка. Время от времени какой–нибудь предприимчивый честолюбец идёт на него с отравленным копьем и, если не бывает искалечен, что случается часто, тащит торжественно к соседнему торговцу атласистую с затейливым узором шкуру, чтобы выменять ее на бутылку скверного коньяку. На месте убитого зверя поселяется новый, и всё начинается сначала.
Однажды к вечеру я пришёл в маленькую сомалийскую деревушку, где–то на краю Харрарской возвышенности. Мой слуга, юркий харрарит, тотчас же сбегал к старшине рассказать, какой я важный господин, и тот явился, неся мне в подарок яиц, молока и славного полугодовалого козлёнка. По обыкновению, я стал расспрашивать его об охоте. Оказалось, что леопард бродил полчаса тому назад на склоне соседнего холма. Так как известие было принесено стариком, ему можно было верить. Я выпил молока и отправился в путь; мой слуга вёл, как приманку, только что полученного козлёнка.
Вот и склон с выцветшей, выжженной травой, с мелким колючим кустарником, похожий на наши свалочные места. Мы привязали козлёнка посередине открытого места, я засел в кустах шагах в пятнадцати, сзади меня улёгся с копьём мой харрарит. Он таращил глаза, размахивал оружьем, уверяя, что это восьмой леопард, которого он убьёт; он был трус, и я велел ему замолчать. Ждать пришлось недолго; я удивляюсь, как отчаянное блеяние нашего козлёнка не собрало всех леопардов округа. Я вдруг заметил, как зашевелился дальний куст, покачнулся камень, и увидел приближающегося пёстрого зверя, величиною с охотничью собаку. Он бежал на подогнутых лапах, припадая брюхом к земле и слегка махая кончиком хвоста, а тупая кошачья морда была неподвижна и угрожающа. У него был такой знакомый по книгам и картинкам вид, что первое мгновенье мне пришла в голову несообразная мысль, не бежал ли он из какого–нибудь странствующего цирка? Потом сразу забилось сердце, тело выпрямилось само собой, и, едва поймав мушку, я выстрелил.
Леопард подпрыгнул аршина на полтора и грузно упал на бок. Задние ноги его дергались, взрывая землю, передние подбирались, словно он готовился к прыжку. Но туловище было неподвижно, и голова всё больше и больше клонилась на сторону: пуля перебила ему позвоночник сейчас же за шеей. Я понял, что мне нечего ждать его нападения, опустил ружьё и повернулся к моему ашкеру. Но его место было уже пусто, там валялось только брошенное копье, а далеко сзади я заметил фигуру в белой рубашке, отчаянно мчащуюся по направленью к деревне.
Я подошёл к леопарду; он был уже мёртв, и его остановившиеся глаза уже заволокла беловатая муть. Я хотел его унести, но от прикосновения к этому мягкому, точно бескостному телу меня передернуло. И вдруг я ощутил страх, нарастающий тягучим ознобом, очевидно, реакцию после сильного нервного подъёма. Я огляделся: уже сильно темнело, только один край неба был сомнительно жёлтым от подымающейся луны; кустарники шелестели своими колючками, со всех сторон выгибались холмы. Козлёнок отбежал так далеко, как ему позволяла натянувшаяся веревка, и стоял, опустив голову и цепенея от ужаса. Мне казалось, что все звери Африки залегли вокруг меня и только ждут минуты, чтобы умертвить меня мучительно и постыдно.
Но вот я услышал частый топот ног, короткие, отрывистые крики, и, как стая воронов, на поляну вылетел десяток сомалей с копьями наперевес. Их глаза разгорелись от быстрого бега, а на шее и лбу, как бисер, поблёскивали капли пота. Вслед за ними, задыхаясь, подбежал и мой проводник, харрарит. Это он всполошил всю деревню известием о моей смерти.
апрель–май 1913 года.