Колючий ветер в Петербурге завывал
И вихри снежные по улицам гонял,
А здесь, на Мойке, толпа стояла,
У дома, где Пушкин после дуэли умирал,
Особенно здесь вой ветра был нестерпим.
И Айвазовский тоже стоял в толпе,
Шинель не грела, нет спасения от стужи
И ноги совсем уже окоченели у него.
Толпа зашевелилась, кто-то громко говорил,
Что будто бы поэту стало легче.
Шумно вздыхала с надеждою толпа
И холод как будто отступил,
Вой ветра не казался уже таким зловещим.
Молча стояла толпа у дома, переминалась,
Прислушивались к вою ветра люди,
Когда он затихал, им кажется - будет Пушкин жить,
После возникшей надежды – новый вой ещё страшнее…
Но тщетны оказались все надежды -
Двадцать девятого скончался Пушкин
И время было пополудни два сорок пять.
А Айвазовский в этот день с трудом ходил,
Он накануне на Мойке отморозил ноги
И Штернберг на санках повёз его туда.
Гроб с телом Пушкина стоял в гостиной,
Тесно было, бесконечной чередою люди шли,
У гроба Мокрицкий делал зарисовки.
День прошёл, и Айвазовский снова пришёл на Мойку,
Возле дома народа стояло ещё больше.
Повсюду разъезжали конные жандармы,
На двери кто-то вывел углем: «Пушкин»
И в эту дверь народ шёл беспрерывно,
Гроб пришлось в переднюю перенести.
Место у гроба вновь было занято,
Профессор Бруни там рисовал.
Навстречу Айвазовскому Жуковский вышел,
Бруни давно рисует, скоро кончит,
Потом они сидели рядом и рисовали поэта…
В полдень у Жуковского зарисовки рассмотрели,
Считал художник, ему рисунок не удался
И уничтожить тут же его хотел,
Но за руку его схватил Жуковский –
От Пушкина в рисунке что-то есть,
Он у себя его оставить хочет.
А Айвазовский разрыдался вдруг,
Не может он смириться с тем, что Пушкин умер,
И голоса его им больше никогда не слышать.
Теперь его мечтою будет Пушкина изобразить
И будет тот стоять на берегу у моря,
Ведь так любил его поэт и так его воспел…