«и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками»
По Лубянке и Варварке,
на ходу зевая,
как сама себе подарком
еду я живая.
У таксиста перед кепкой —
светофоров дула.
Вытяну себя как репку,
слюдяная дура.
Посажу в горшок пошире,
будет со сноровкой
поливать садовник в Шипре
мой реликт с Петровки.
Посажу и позабуду
туфли, бусы, чёлку.
Буду дальше куклой вуду,
куколкой-кручёнкой.
Ей не больно и не стыдно
здесь лежать без платья.
У нее такие виды,
что рыдает Сатья.
Ей всё по фиг, всё елико,
всё на ляд сдалось ей.
Она детка-повилика,
спорынья в колосьях.
Больше нет больниц и храмов,
ребе, пап и ксёндзей.
Лишь паяц в дубовой раме
со стены смеётся.
Она девочка-заколка —
если станет страшно,
отольет себе иголки
в оловянной чашке.
Будет долго примерять их
к письмецу в конверте.
Эта — были мы в Зарядье.
Эта — нету смерти.
А наскучит развлеченье —
до утра в Кисельном
будет долго чай с печеньем
разбавлять портвейном.
Станет девочкой «пошел ты»,
девочкой «отдашь мне».
Утро красит красным шёлком
все столбы и башни.
А потом возьмет на сдачу
две свечи Николе.
Тот простит её, заплачет —
пожалеет что ли?