Мне всего сорок два. А может уже сто сорок два. Возраст у каждого измеряется своей рулеткой.
Я родился у очень красивых людей, которые обожали свою внешность: холили ее, гордились ею. Вряд ли им так было необходимо мое появление на свет. Но уж коль случилось...Видимо моя судьба тоже была зачарована ими и забыла обо мне.
Когда мне исполнилось два года, отец нас бросил. Он вдруг понял, что можно себя продать подороже, выгоднее. Ради сохранения красоты, он никогда не смеялся во весь рот, чтобы вокруг глаз не появлялись морщины. Насухо не вытирал лицо,после умывания, ибо кожа должна быть увлажненной. Конечно, не в два года я это узнал. Позже.
Мать отправила меня к бабушке и дедушке в деревню. Сама вышла на работу. Вступила в кооператив и ходила на стройку, чтобы получить в новом доме для нас квартиру.Она всегда была работящей, что не мешало оставаться ухоженной и красивой.
На той стройке, где кирпичи укладывались в любую погоду, она и оставила свое здоровье. Еще в молодом возрасте ее прооперировали и сказали, что детей больше иметь не сможет. Женский век ее был закончен в тридцать с небольшим.
Жили мы как все. Лишнего не было. А себе на юношеские покупки, зарабатывал сам, во время летних каникул. Ростом и силой пошел в своего деда. Потому вкалывал наравне со взрослыми.
Когда мне исполнилось шестнадцать, подрядился в ближайшем к городу плодосовхозе собирать яблоки. Работа была сдельная. Оплата зависела от количества наполненных ящиков. Мне очень хотелось побольше заработать, чтобы купить мотоцикл. Казалось, мужики рядом адекватные. Никаких понтов не было. Пока не появился новенький. Представился Вовой и сказал, что недавно откинулся .Из зоны. И стал этот дрыщ присматриваться ко мне. А вскоре подошел и процедил:-Каждый второй собранный тобой ящик-мой. Понял, сопляк?
Скажем честно, сопляком я никогда не был, даже в детстве. Поэтому сложил "фигу" и показал ему.
Вечером, когда укладывались спать, он подошел украдкой, исподтишка и пырнул меня ножом, метил в почку. Кто-то из мужиков увидел. Урку скрутили, меня как могли перевязали. Потом скорая увезла в больницу. Все ж ангел был у меня. Врачи поражались тому, как в нескольких миллиметрах от стального лезвия осталась невредима почка.
Имя при рождении мне дали по святцам-Георгий. А звали все Жориком. Я ненавидел эту кликуху. Бабушка и дед называли меня Егором. У них прошло все мое детство. Я боготворил своего деда и, когда пришло время получать паспорт, взял его фамилию и отчество.Он для меня был отцом, матерью, другом. Я мог часами слушать его рассказы о войне. Ходил с ним косить в поле сено, сушить, а потом скирдовать. Колол дрова на зиму. И всегда замечал, что мне с ним не скучно. Он был просто старше меня, мудрее, умнее, сильнее. Устраивал со мной соревнования: кто быстрее и больше соберет поленницу дров. Сейчас бы сказали, что дед у меня еще тот приколист. Чувство юмора было как у нынешних стендаповцев. Этот метод он часто применял за работой, я начинал хохотать и все валилось из рук, а дед спокойно продолжал "травить" монологи и все шло у него как по маслу. Он не знал анекдотов. Все его миниатюры были из жизни.
С бабушкой у них появлялись разногласия из-за воспитания детей и внуков. Дед никогда не бил своих детей и считал, что нельзя этого делать. Бабушка лупасила девчонок и за косы, и мокрыми тряпками-чем придется, за любую провинность. Дед был виноват у нее во всем. Когда бабушка начинала скандалить, он выходил на улицу и гулял, или же делами во дворе занимался, пока бабушка не затихала. Значит претензии были исчерпаны.
Хотя я родился в большом городе-миллионнике, деревню любил,потому что там жили мои старики.
В начале девяностых, когда от СССР остался прах и он осел на все, что можно, мне пришла пора идти в армию. Армия, которая не знала дисциплины, уважения, товарищества-порождала в сердцах родителей-новобранцев страх. И они всеми способами "отмазывали" любимое чадо от призыва. Деньги для этого требовались не маленькие. А зарплаты выдавались раз в полгода, причем не сколько заработал, а сколько начальнику вздумается.
У меня было две причины идти служить: жизненное убеждение деда в том, что кто не служил, тот ущербный и не может считаться мужиком. Вторая: у моей матери не было денег на "отмазку."
И увез меня поезд в северные края, куда советские романтики звали "за туманом."
Морская пехота. Как я позже понял, попали служить такие же как я, кто не сумел отвертеться из-за финансовой несостоятельности. Это были озлобленные, недокормленные, "отмороженные", без капли уважения к армии и сослуживцам дети новой России. Я стал их раздражать сразу. Им не нравился мой рост, сильные руки, нежелание пить раздобытую где-то "паленую" водку.Чувствовал, что вокруг меня назревает очень гнилая проблема. И она вот-вот рванет.
Случилось все, когда я собрался в увольнение. Пять тщедушных пацанят стали цепляться. Началась драка. Им удалось свалить меня и тогда я узнал, что такое почки, ребра, морпеховские берцы и голова...Она не могла подняться с госпитальной подушки.Все было переломано, отбито. Я то приходил в сознание, то опять терял его. Не знаю, чем лечили меня, но боль не покидала тело и голову. Несколько месяцев я провел в госпитале. Потом военно-врачебная комиссия приняла решение комиссовать меня. На гражданке дали инвалидность 2 группы.
Я вернулся вроде целый: с руками, ногами. Но жуткие головные боли стали сводить меня с ума. Медицина оказалась бессильна. Я потерял друзей,девушку. И я потерял единственного человека, который любил меня по-настоящему-деда.
Уже искалеченный, я приезжал к нему и заводил одну и ту же "пластинку". О том, какая она, наша армия. Дед не верил. Но когда я выл от боли, он плакал, гладил меня по голове, целовал грубые шрамы.
Деревня меня спасала от городского шума, вони выхлопных газов. Дед все чаще плакал, глядя на меня. И стал сдавать. Куда-то уходил рост, стать. Однажды сидели у дома на лавочке и он сказал:
-Умру скоро. Никому ты больной не нужен будешь.
И тогда заплакал я. Я обнял его крепко-крепко и совсем как в детстве сказал:
-Не умирай, дед. Как я буду без тебя?
Родные ко мне интерес не питали. Стали звать между собой "дурачком".Отец и подавно не нуждался. А мать замкнулась, ушла в себя и сутками работала. Я ходил подрабатывать грузчиком на базы, магазины. Но начиналась дикая боль и приходилось бросать хоть такую работу. Все мои мечты остались в прошлом. В той жизни, где меня любили и я любил. Под тем небом, которое еще не знало моей судьбы, как и я сам.
Через пару лет дед ушел. За ним и бабушка. Наш дом в деревне осиротел совсем. Но я езжу туда. Ночую на чердаке, потому что в доме пусто, а под крышей хоть мыши шуршат.Спать не сплю. Еще сохранилось сено, которое мы с дедом косили. Делаю из высушенной травы подушку и вдыхаю любимый с детства запах.
Зимой снежки, горки, лыжи. Летом-речка, рыбалка, лесочек с ягодами, спелая вишня в саду. Парное молоко от коровки. Дед курит на ступеньках, я сижу рядом. Мы молчим, но слышим друг друга сердцем...Как спокойно и радостно было на душе. С дедом я не боялся ничего и верил в счастливую жизнь.
Руки деда никто не заменит. Они хоть и были грубые, в мозолях, но роднее их не знал.
Бог ведает, сколько мне еще осталось. Похожий больше на высохшую мумию,чем на молодого мужчину, я иногда брожу по родному городу, где знаю каждый переулок, каждый скверик. Друзья меня не узнают, или делают вид. Да и не нуждаюсь я в общении. Боль не дает.
А на могиле деда я посадил черемуху, он очень любил, когда она цветет. Мне всего 42, а может 142.
Алла Гриц