*
Я бросился к вагонному окну и тут же замер...
Мурашки лёгкие вдруг побежали по спине...
Открыл окно, ремнём рванувши раму.
Холодный воздух ворвался в вагон, и с тем
Так ж резкость очертаний, чёткость красок -
Там в небе девственно-древнейшем поднималась
Ко самому зениту, закрывая земли край
И половину неба, двугорбая вся во снегу гора.
То Аратат. Снега его казались
Поднятыми вплотную к Солнцу. Блеск
Их наполнял собою воздух светящуюся мглою. Нет,
Никак не мог поверить я в реальность,
Что вижу я воочию легенду: гору Аратат...
А спутники мои попрежнему все спят.
*
Все мифы древности и сказки
Веков далёких были как б воплощены
Во исполинской сей горе. Пространства
Земли, что у подножия её, совсем мне были не видны:
Их воздуха закрыла толща.
Горы вершина миром над стояла, словно
Вся проступала сквозь сплошную мглу...
Тысячелетья прикасались ко моим глазам. Дышу
Я воздухом, нагретым от каменьев,
Во изобилии Армению что усыпают всю.
От Солнца от огромного жар камни получали. Синеву
Тут неба Солнце уверенно и сильно режет.
Молились наши предки Солнцу, чтоб собой не жгло....
Здесь узел из религий и легенд, преданий и истории, неотделимой от поэзии, закалена что в пламени веков.
=
Во состояньи полубреда полусна
Я прибыл в Эривань....
==
Я бросился к окну и замер. Лёгкие мурашки побежали у меня по спине. Первым моим побуждением было разбудить всех моих спутников.
Но все ещё спали. Сонная тишина вагона прерывалась только лёгким храпом вежливых стариков.
Я метнулся от одного окна к другому, к третьему, потом изо всей силы схватился за ремень, рванул раму и опустил её. Вместе с холодным воздухом ворвались в вагон резкость очертаний и чистота красок, – там, снаружи, в древнейшем и девственном небе вздымалась к самому зениту, закрывая весь край земли и половину неба, двугорбая снеговая гора. Это был Арарат. Снега его казались поднятыми вплотную к солнцу. Блеск их наполнял воздух светящейся мглой.
Арарат! Я никак не мог поверить в то, что вижу его воочию. Все мифы древности, все сказки далёких веков были воплощены в этой исполинской горе. Земли, что простирались у её могучего подножия, не были даже видны: их закрывала толща воздуха. Вершина горы стояла над миром, проступая сквозь мглу.
Я смотрел на Арарат не отрываясь. Я не хотел ни пить, ни есть. Я боялся, что, пока буду этим заниматься, Арарат уйдёт, исчезнет, станет невидимым.
Старый доктор неодобрительно качал головой и что-то говорил о моей излишней, даже опасной для здоровья впечатлительности. Но что он мог понимать, этот старик с галстуком-бабочкой!
Тысячелетия прикасались к моим глазам. Я дышал воздухом, нагретым камнями, в изобилии усыпавшими Армению. Камни получали этот жар от огромного солнца, резавшего здесь небесную синеву с уверенностью и силой.
Ему, этому солнцу, молились наши предки, чтобы оно не испепелило их землю, их кожу, их волосы. Реки света лились на землю, и сквозь их блеск доносилось гневное ржание коней и оскорбленный плач ослов.
Здесь был узел религий, преданий, легенд, истории, неотделимой от поэзии, и поэзии, закаленной в пламени истории.
В таком состоянии полусна и полубреда я приехал в Эривань.
—
Отрывок из книги
Константин Георгиевич Паустовский
Повесть о жизни.
Книга пятая «Бросок на юг».
Глава «Мгла тысячелетий»