Вчера часа в четыре пополудни я вышел с работы, чтобы купить пару пирожков себе на ужин. Через час в «пушкинке» должна была начаться видеоконференция с Москвой, которая продолжилась бы целый день по московскому времени, а мы, дальневосточные зрители этого патриотического форума, могли бы посмотреть хотя бы до девяти вечера доклады специалистов, прогностиков, социологов, военных историков. А так как до дому я добрался бы часов в десять, то надо было чем-нибудь перекусить вместо ужина. Вот почему и выскочил с работы к ближайшей шаурмячной за пирожками.
У застекленного павильона-пристройки к Центральному рынку с тандырной печью и электрогрилем для сочащегося жиром шаурмячьего мяса неожиданно оказалась довольно многочисленная очередь. В ней преобладали простые русские работяги. Чуть поодаль от мужиков в замасленных пролетарских робах и камуфляже таежных охотников перетаптывалась на талом снегу троица подростков лет тринадцати-четырнадцати. Две девочки и парень. В этом возрасте, когда еще даже щенячьим пухом не обросли румяные щеки юнца, а голос не до конца мутировал в грубый мужской бас, все трое подростков казались девушками на первый взгляд. Что и не удивительно. Парень, в отличие от своих подружек, защитил голову кокетливой лыжной шапочкой, его тощая фигура не выглядела достаточно мужественной, а сдобное личико практически не отличалась от девчоночьей.
Его подружки играли роль своего рода придворных, верного окружения этого еще недооперившегося самца. Отстояв очередь, эта тройка сделала заказ у продавца-изготовителя шаурмы и отошла в сторонку. Интересно, что только паренек держал в руках большой и пышный чебурек, а девушки ничего себе не купили. Ел мальчишка с наслаждением, не торопясь, смакуя каждый неторопливый укус жареного теста с рубленой говядиной. Он упоенно втягивал ноздрями горячий пар только что пожаренного на растительном масле чебурека. Такой молоденький, а уже заядлый гурман, подумалось мне. Впереди еще стояли пару мужиков нормальной, пролетарской внешности и красноармейской выправки.
Пока узбеки выполняли их заказ, наполняя тонко раскатанный лаваш нарезанным мясом с овощами и соусами, я искоса наблюдал за юной троицей. Что-то в душе моей всколыхнулось при этом. Я вспомнил, как сам точно в таком же, или чуть постарше возрасте бегал на железку вместе с Сашей Лазаревым из параллельного класса по вечерам той восхитительной порой, когда почки на деревьях уже распустились и зацвели на нашей улице оливы, абрикосовые, сливовые деревья, шелковица, яблони и персики. Благодатный южный край. Уже в марте-апреле все цветет. И как жаль, что магаданские дети лишены этого великолепия весны! Мы с Сашей бегали на железку провожать исчезающие в ночи поезда дальнего следования. И мечтали о том, как сложится наша жизнь в будущем. Я хотел и поступил после восьмого класса школы в музыкальное училище, а также занимался в аэроклубе парашютным и самолетным спортом. Саша мечтал попасть в мореходку в Николаеве. И поступил-таки в нее. Правда карьера флотского офицера оказалась недолгой. В начале девяностых в разваливающемся после распада СССР черноморском флоте незалэжной Украины он погиб при аварии своей подводной лодки…
Я невольно прислушался к разговору юной троицы, пока ждал своей очереди к окошку шаурмячной. Смакующий большой чебурек юноша манерничал и выпендривался перед девчонками, преданно смотрящими ему в рот. Мой слух зацепился за упоминание памятника Высоцкому. Мальчик сказал, что ему не очень нравится новый памятник, который в прошлом году поставили в парке «Маяк», а вот старый, который перенесли в аэропорт, тот был настоящим, «брутальным», как с наслаждением произнес он это слово. Да, подумал я, улыбнувшись, вьюноша правильной ориентации, не извращенец какой, а есть в нем потенциальная мужская харизма и власть над женскими умами и душами. Девочки, хотя и выглядели несколько замороженными, все-таки северяночки, но преданно и во все глаза поедали своего кумирчика. Он добавил, что у старого памятника Высоцкому в Нагаево столько раз встречал рассветы, используя в качестве слова-связки всуе поминаемое имя Господа. И эти рассветы каждый раз вдохновляли его на проникновенные саксофонные соло, которые он дудел прямо на берегу Охотского моря. Да ты романтик, и еще музыкант. Уголки губ моих рефлекторно потянулись вверх в ласковой отеческой улыбке.
А паренек, жеманясь и красуясь перед подружками, продолжил свой монолог. Упомянул какого-то дяденьку-гитариста, с которым недавно стал играть на саксофоне. Конечно, уточнил паренек, что он и сам владеет гитарой, но нельзя же играть сразу на двух таких разных инструментах. Поэтому ему так важно репетировать с этим дяденькой, который очень классный гитарист. Эх, молодость, молодость! Глаза мои чуть не увлажнились при виде этой заснеженной пасторали. Но тут паренек обернулся на аляповатый бар «Аляска», что через дорогу от Центрального рынка, и сказал своим обожательницам: «А вообще я мечтаю уехать на Аляску! Чтобы там играть настоящую музыку».
И все мое романтическое любование этими милыми подростками моментально улетучилось. На язык просились, просто рвались цепными собаками резкие, мужские выражения. Но там же были девочки. И я прикусил себе говорительный орган речи. Мне даже не захотелось подойти к ребятам и вежливо, ласково, но твердо сказать: «Кому ты на хрен сдался в твоей воображаемой Аляске? Ведь ты там будешь никем, и звать тебя будут – никак». Я не стал навязываться к ним в компанию. Не приняли бы, не поняли бы, пожав плечами, отвернулись бы от пожилого странного дядьки, пристающего со своими глупостями. Вот поэтому и не стал ничего говорить мальчику о нищих эскимосах-наркоманах, выпрашивающих мелочь на улицах Анкориджа, не рассказал и о русских бабах, выскочивших замуж за богатых, но скуповатых аляскинцев в середине девяностых. Да, они вырвались из магаданской нищеты и разрухи, попали, как Золушки во дворец – целый двухэтажный собственный дом какого-нибудь обеспеченного пожилого миллионера. Знавал таких магаданочек, чьи мужья были старше лет на тридцать-сорок. И хотя они, как им казалось, вытянули свой, казалось бы, счастливый билет, но помимо того, что мужья их содержат и кормят, но себе на сигареты и бензин для своей машины эти женщины должны зарабатывать своим трудом. А для этого они моют чужие дома, чистят чужие унитазы. По сто пятьдесят или двести долларов за уборку. Ну во всяком случае раньше были такие расценки, сейчас, из-за инфляции, возможно, им платят побольше.
Я отвернулся и пошел прочь, как только купил свои пару пирожков в шаурмячной. Всего прошло минут десять, пока я дожидался и сперва очаровался этим милыми ребятами, двумя робкими влюбленными девочками и одним молоденьким павлинчиком, распустившим перед ними свои редкие перышки, ведь даже его румяные щечки еще не познали сталь бритвенного станка. Если этот мальчик в свои тринадцать или четырнадцать лет мечтает бросить Родину и уехать на воображаемую Аляску, где он станет звездой местных баров для педерастов и кастратов-трансгендеров, то никакие мои увещевания, что не стоит этого делать, не помогут. Руку даю на отсечение, что все это следствие семейных разговоров и домашнего воспитания. У нормальных родителей, вроде тех мужиков-работяг, что покупали себе шаурму перед нами, пацаны, уверен, растут нормальными, и когда придет пора идти в армию, не откосят.
Я шел и думал о том, что патриотическая работа должна быть не формальной, не для галочки. И именно об это шла речь на видеоконференции с Москвой. И это внушает определенный оптимизм. Если уж на самом верху озаботились тем, чтобы наши дети не росли такими сытыми и избалованными конформистами, приспособленцами и потребителями, западниками и либералами, то может быть что-то из этого и получится. Как в таком юном возрасте можно быть столь либерально и конформистски заточенным на буржуинстве? Вспоминаю себя и ребят своего поколения, нет, мы такими не были. Мы были другими.