Повествование следующее. В Москве. Причуды бульварного кольца.
***
Итак, жарким августовским утром двое, будущих подследственных, сошли на перрон Ленинградского вокзала. Там они синхронно одели солнечные очки, прикрыв красные от недосыпа глаза, и определив по штурманской привычке где север, а где юг, двинулись на выход из вокзала. Они шли неспешной походкой, сутулились, по светлым улицам, туда «где можно без труда», как им казалось, «найти себе и женщин и вина».
Именно по этой неспешной манере передвигаться, они как две, подточенные морем, скалы выделялись среди бурлящей вокруг московской, безумной толпы.
Ласково светило утреннее солнце, изредка скрываясь за полупрозрачными облаками. Часы на Московских вокзалах показывали строго согласованное время.
Носильные вещи были сданы в камеру хранения, и подельники налегке, спустившись по ступеням привокзальной лестницы, нырнули в столичное метро.
Пребывание в подземке не отложилось в моей памяти, как дело обыденное и мимолетное. Но вот тот момент, когда мы с Юрием Петровичем вышли из метро на Сретенку, и пошли по бульвару, мимо церкви Успения и монастыря, по тенистой дорожке среди аристократичных кленов, случилось удивительное.
Именно в этот момент, Москва, прежде читанная мною, но виденная ранее мимолетно, из окна автобуса, вдруг стала обретать объем и звук. Я упал в это пространство, вдохнул пропитанный счастьем воздух, и с глупой улыбкой на лице, пошел по бульварному кольцу, чувствуя себя персонажем удивительной книги, нынче давно прочитанной, но каждый раз, попадая в Москву, я словно вновь открываю те страницы, и опять иду рядом с капитаном Шестаковым.
Давний мой опыт, проделанный с памятью, и названный мной «Путешествием с полуденным светом» позволил мне сохранить некоторые моменты жизни, к которым я обращаюсь, время от времени, и если мне, порой, необходимо вернуться к прошедшим мгновениям, то стоит только закрыть глаза, и они снова встают предо мной, как камушки, разбросанные в лабиринте, мальчиком-с-пальчик.
***
Честно говоря, я ожидал увидеть дворец. Все мы, на своих ржавых, пропахших рыбьими потрохами посудинах, в самых отдаленных краях мирового океана, подспудно были уверены, что уж министр то, наш, да благословит его Кечуа Кон, да будут труды его легки, как ветер, да будут мысли его долгожданны, как дождь, обитает в настоящем дворце, по адресу, известному даже диким мукомолам, вечно скрывающимся в своих темных, пряных трюмах – Москва , Рождественский бульвар, двенадцать.
Но дворец, меня не впечатлил. Как говаривал Атос, для помещика Федяшева он был великоват, а для графа де ла Фер явно мал.
Так стояли мы с Юрием Николаевичем у этого пряничного домика, в некоторых сомнениях, пока страж у врат, изнывающий от утренней жары, не обратил на нас свой взор.
Он был толст, ему было жарко, и от этого он любил все человечество. Высшей мерой благоволения, которое он обратил на нас, было желание расстрелять этих двух придурков, что шляются в министерство по такой жаре, к чертовой матери.
- Куда идем? – спросил он.
- В Лондон, - озвучил я конечную точку пути.
- Свезло. - позавидовал сержант – И что вы там забыли?
- В тюрьму – сухо ответил я.
- Ooo! – изумился милиционер, и его желание, поставить нас к стенке несколько приутихло.
– Мы из Ленрыбпрома, нас вызвали. Шестаков и Верещагин. – пожаловался мой командир.
И тут случилось явление Шефа-министра народу.
Он возник за спиной стража, в ореоле солнечного света, лучезарно улыбаясь и маня нас к себе широкими, приглашающими жестами, слегка причмокивая полными губами. И мы, отбросив робость и сомнения, пошли за ним.
Шеф-министр, уже с первого взгляда, был своим в доску парнем. Настолько своим обычно бывает старый друг, с которым ты прошел не один рейс, который, вместе с тобой, шкерил рыбу за бункером старого траулера, весь увешанный рыбьими потрохами и омываемый влетающей в иллюминатор студёной волной Джоржес-Банки. Он стоял за твоим плечом у экрана эхолота, когда вы слизывали донным тралом «Ледяную» рыбу с каменистых откосов острова Южная Георгия. О, как мне была известна эта широкая искренняя улыбка. Я сам, именно с такой улыбкой смотрю на хорошо прожаренный бифштекс, или на юную прелестницу, стоящую рядом, в переполненном вагоне метро, знойным августовским днем.
– Вы, парни, главное не тушуйтесь. Мы таких дел, как Ваше, провели уже больше ста. И ни одного не проиграли! В самодеятельности участвовали?
– Участвовали, - с интонациями Никулина, мгновенно ответил Юрий Николаевич, и, что характерно, тоже соврал.
– Тогда будет проще – выкладывая на стол наш судовой журнал и курсограмму, сказал Шеф-министр. – Будем заучивать нашу роль!
***
Следующие две недели я помню смутно. Нас поселили в гостинице «Россия», и каждое утро, мы с капитаном, оглядывали пряничный силуэт Кремля, завтракали в белоснежном ресторане, в окружении солидных, орденоносных узбеков, с узорными тюбетейками на головах, которых почему-то было очень много в гостинице. Затем спускались и шли на Рождественский бульвар.
Каждое утро бульвар тянулся и выгибал спину навстречу нам, Дорога уходила вниз, откуда-то сверху на него планировала Москва. И это было здорово.
***
– Скажите, Штирлиц, а что вы делали днем 11 февраля, в районе острова Борнхольм.- интонация «папы Мюллера» шеф-министру удавалась особенно похоже.
– А ничего не делал, начальник. Во льдах стоял, воду варил! Как положено тифоном сигнал подавал.
– Есть у нас сомнение, что ты, мил-человек,туфту гонишь. А вот покажи-ка мне на курсограмме.
– А вот, стою, никого не трогаю, починяю двигатель, с пятнадцати нуль нуль и до пятнадцати тридцати.А вот,обратите внимание, перо пошло вправо. Это супостат на нас налетел,что характерно, правым бортом и причинив безусловный ущерб конструкции судна, удалился в туман, с моим, сука, баком по миделю. Я до сих пор по ночам кричу, как эту жуткую картину вспомню. Мне моральная компенсация положена за мои ранние седины!
– Ты лысый Юра.Какие седины? Не переигрывай. Сбавь обороты.
И так день за днем,сутра до вечера, две недели кошмарных воспоминаний, далеких от эстетики и романтики моря.
А по ночам мне снились фуфайки, уплывающие среди льдин и темный силуэт «Одэна».
***
За два дня до отлета шеф-министр, в миру, Владимир Иванович, пришел на занятия с невысоким, скромно одетым, худощавым человеком.
–Познакомьтесь, это Борис Петрович. Он четвертый член нашей делегации.
– Боря, – представился человек.
Затем он как-то незаметно растворился в воздухе.
И я ему не поверил.
Когда мы шли с капитаном в гостиницу, Юрий Николаевич, как-то задумчиво произнес:
– Знаешь, что тебя должно успокаивать в этой истории?
– И что-же?
– Ты третий штурман и третий член...в нашей делегации...Стабильность. Хоть какая-то!
Эту глубокую мысль я обдумывал до самого утра.
А утром нам принесли загранпаспорта благородного синего цвета, какие выдавали только дипломатическим работникам и мы отправились в Шереметьево.
Пресечение второе. Путешествие с полуденным светом
Нам ничего не остается от прошлого, кроме нашей памяти. Только она еще может воссоздать былое. И зачем, на исходе жизни, все боле навязчиво встают перед нашим взором невидимые картины прошедших событий?
Я склонен доверять своей памяти несмотря на те странные выверты, которые она порой себе позволяет.
Потому-что верить все-таки проще.
Я все время примерялся к этому дню, но не знал, как к нему подступится.
Слишком странным был этот день… а память…
Последние годы я веду с ней нескончаемый спор. Что-то, доказывая, с чем-то не соглашаясь. И очень часто она меня обманывает.
А часто удивляет неожиданной правдой.
***
Когда мне исполнилось лет двенадцать, я, малолетний философ, впервые начал задумываться о быстротечности жизни, о том, как сохранить себя в бесконечно изменяемом мироздании.
Такой способ никому неизвестен и поныне.
... Но я пытался сделать некие метки в памяти, для того лишь чтобы оценить ее возможности по сохранению той картины, что иногда проносилась у меня перед глазами.
Я жил тогда, в том времени, когда для сохранения этих картин у меня, кроме памяти, не было ничего.
А ныне я пришел к пониманию того, что кроме белого листа бумаги, на котором я пишу эти записки, у меня ничего и не осталось.
Тогда же, более чем полвека назад, жаркий августовский день, наполненный красками, как яблоко соком, клонился к закату.
Тишина встала над миром. В какой-то момент перестало бормотать радио в соседней комнате. В ближних дворах отзвучала музыка. Стихли кузнечики и дворовые псы уронили тяжелые головы на лапы и закрыли глаза, еще ворча в полусне, но уже не взбрехивая за потемневшими от времени заборами.
Я сидел на кухне у окна, на продавленном диванчике и читал книгу, время от времени поглядывая на улицу.
В один момент я оторвался от книги и взглянул в окно. Мимо шли двое мужчин, возрастом около 30 лет, высокие и очень похожие друг на друга. Может быть братья. Правда на одном была красно - желтая рубашка в крупную клетку (тогда их называли «ковбойками»), синие брюки и светлые сандалии, второй же почему-то был в строгом сером костюме с вытертыми до блеска локтями и рубашке лимонного цвета, без галстука.
И да, оба были шатенами и шли с непокрытыми головами.
***
Все хорошие поэты, непонятно почему, хотели прослыть великими романистами. Они годами вымучивали сюжеты, бились над образом героев, и начав повествование, с удивлением осознавали, что его было бы неплохо и закончить в текущие полвека.
Удавалось это не всем, и внутренний голос говорит мне, что и я не исключение в этой череде неудачливых романистов..
А срок, отмеренный мне, тает с безумной скоростью.
Писать стихи гораздо приятнее и проще, стихосложение не несет в себе каторжного труда, они сваливаются на меня с неведомых высот, в минуты и часы моих блужданий по страницам Петрограда, среди каменных абзацев его перспектив, и главное в этом деле, в минуты встреч с письменным столом, вспомнить эти строки и успеть их записать.
Собственно именно поэтому, приступая к написанию этой странной истории, я долго не мог понять - а собственно, для чего мне все это надо?
Возможный отклик в сердце одинокого читателя, конечно ценен, редким отблеском в бездне мироздания, но не может быть той целью, ради которой трудится мое неспешное перо.
Так что же толкает меня на этот труд?
Наверное, только призрачная возможность еще раз пройти тропой моей юности, в лучах полуденного света, долгим августовским днем.
***
...Итак, в тот августовский день, в час бесконечного полудня, я, сидевший с книгой у открытого окна, переживая в мечтах только что прочитанные истории, поставил над собой странный и удивительный эксперимент.
Как-то вдруг, внезапно, я осознал краткость и бесконечное исчезновение мироздания вокруг меня. Я понял, что вовлечен в запущенный кем-то бесконечный водоворот событий и силуэтов, и, как и неведомый мне тогда Фауст, решил остановить мгновение.
Мимо нашего дома, по тропинке шли двое , кого я никогда не видел ранее, и скорее всего не должен был встретить никогда более в будущем, и глядя вослед им, я загадал запомнить этот миг, во всех его деталях, в бликах уходящего светила в ветвях, набухающую в створе улицы сумеречную сонную тучу, послевкусие прочитанных страниц, и неспешную, неразборчивую беседу неизвестных мне мужчин.
Как ни странно, мне это удалось.
Но именно тогда, именно с этого мгновения, жизнь моя, бившая до того буйством свежих и чистых красок, стала медленно, но неотвратимо выцветать, как старая фотография, оставленная кем то под полуденным солнцем.
***
Всю свою жизнь я пронес с собой память того дня.
Все же, что случалось далее, ссыпалось в бездонные кули души, пересыпалось тальком повседневности, и оставалось во тьме забытия до поры.
Годы и годы спустя, вдруг, что то начинало свербеть, порой снится, порой попадаться на глаза со старых фотографий, кадров документальной хроники, во многих неожиданных местах, и старые события вдруг проявлялись в пределах памяти, вновь обретая объем, цвета и запахи, имена и звуки, казалось бы, забытых навек мелодий.