И снова о выдающихся поэтах, о которых нам не говорили ни в школе, ни в институте… Следующим, шестнадцатым по счёту Нобелевским лауреатом в моей подборке стал Йоргос Сеферис (1900—1971) — крупнейший поэт в современной греческой литературе. В 1963 году удостоен Нобелевской премии по литературе в области поэзии «за выдающиеся лирические произведения, исполненные преклонения перед миром древних эллинов». Сеферис - первый грек, удостоенный высшей мировой награды. И до настоящего дня его путь смог повторить только Одиссей Элитис в 1979 году. Стихи и статьи Сефериса уважительно переведены на многие языки, о нем написаны книги, но знают его имя немногие. Вспомним о поэте, дипломате и мужественном человеке.
Греческий поэт Йоргос Сеферис (настоящее имя Георгиос Стилиану Сефериадис) родился 29 февраля 1900 года в г. Смирна (современный Измир, Турция). После переезда семьи в Грецию в начале Первой мировой войны Сеферис учился в Афинах в гимназии, штудировал древнегреческий язык и историю. В 1918 году Сеферис с отцом поехал в Париж, где поступил в Сорбонну на юридический факультет. Первые поэтические публикации датируются 1921 годом. Закончив обучение, Сеферис начал работу над диссертацией после турецкой оккупации 1922 года и резни в Смирне и вместе с другими беженцами переселился в Афины. Поэт остался человеком без родины, пожар Смирны в его стихах слился с пожаром Трои.
Уничтожение в 1922 г. турецкими войсками Смирны было для Сефериса чрезвычайным потрясением. Тема человека, который потерял свою родину и не может вернуться на землю родителей, надолго стала одной из ведущих в его творчестве. В 1924 году он уезжает в Лондон совершенствовать свои знания английского языка, чтобы в дальнейшем сдать экзамены в Министерство Иностранных Дел. В 1925 году Сеферис возвращается в Афины, а в 1927 году получает назначение в дипломатический корпус Министерства Иностранных Дел. В том же году умирает его мать. В июле 1928 впервые публикует под своим настоящим именем перевод романа Валери "Один вечер с господином Тест". Завершив научную работу, Й. Сеферис сдал экзамены на государственного чиновника. С этих пор его жизнь будто разделилась пополам: мало кто знал, что дипломат Георгиос Сефериадис и поэт Йоргос Сеферис — один и тот же человек.
В 1931 г. вышла первая подборка стихов "Строфы", которая была обозначена в критике как "новое направление в греческой поэзии". И действительно, сборник был новаторским за тремя главными составляющими: "композиционной структурой, лексической палитрой и ритмической организацией стиха". В этом же году выходит его первый роман "Поворот" под псевдонимом Сеферис.
А дипломат Сефериадис уже был вице-консулом в Генеральном Греческом Консульстве в Лондоне, где он находится до 1934 года. Выполняет не только свои профессиональные обязанности, но и продолжает заниматься творчеством. Там он написал книгу стихов "Водоем" (1932), где еще сильнее, чем в первом сборнике "Поворот" (1931) отношение к античному наследству ощущалось как опора и толчок к будущему развитию культуры. Именно тогда
Сеферис начал переводить Т. С. Элиота, чье творчество на него повлияло довольно ощутимо.
Он долгое время за границей был сначала консулом, потом послом в разных странах: в Англии, Албании, Турции, Ливане. В 1941-1945 гг. он в эмиграции с греческим правительством: в Египте, Южной Африке. Большой политический мир XX века оказался еще менее уютен, чем провинциальный культурный мир. Но для Сефериса после Смирны это не было неожиданным. Внутренняя готовность к любым трагедиям уже не покидала его. И новую мировую войну, и две оккупации, и несколько военных диктатур он встретил как неминуемое. Кругом — гибель, и нужно найти в себе силы встретить ее достойно человека. У него есть стихотворение «Последний день», видение острова смерти, в 1939 году запрещенное цензурой — за полгода до мировой войны и за год до вторжения фашистов в Грецию.
Был пасмурный день. Никто ничего не решал.
Дул ветерок. «Это не грего, это сирокко», — сказал кто-то.
Худые кипарисы, распятые на склоне, и там за ними
серое море с лужами света.
Заморосило. Солдаты взяли к ноге.
«Это не грего, это сирокко», — и больше ни о чем ни слова.
Но мы знали: на рассвете нас не будет.
Ничего: ни женщины, пьющей сон возле нас,
ни памяти, что мы были когда-то мужчинами.
Завтра — ничего.
«Этот ветер напомнил весну, — сказала подруга,
шедшая рядом и глядя вдаль, — весну,
средь зимы налетевшую в закрытое море.
Так внезапно. Прошло столько лет. Но как мы умрем?»
Похоронный марш заплетался под мелким дождем.
Как умереть мужчине? Странно: никто не думал.
А кто думал, те словно вспоминали летописи
крестовых походов или битвы при Саламине.
И все-таки смерть: как умереть мужчине?
И все-таки каждому своя смерть, своя и больше ничья:
это игра в жизнь.
Гас пасмурный день; никто ничего не решал.
На рассвете у нас ничего не будет: все предано, даже наши руки,
и женщины наши — рабыни у колодцев, и дети —
в каменоломнях.
Подруга шла рядом, напевая бессвязно:
«весною... летом... рабы...»
Старые учители оставили нас сиротами.
Мимо прошла пара, было слышно:
«Уж темно, я устала, пошли домой,
пошли домой, включим свет».
Рабыни у колодца — это напоминание об «Илиаде», каменоломни — об «Истории» Фукидида. Память прошлого входит в современность совсем не такой, как ее представляют учебники: не гармонической, не величественной, не мраморной. «Статуи» — частый до навязчивости образ в стихах Сефериса и всегда тягостный, гнетущий, враждебный. Это те мифы прошлого, которые уже отжили свое и теперь только мешают нам найти миф, объясняющий нас. «Искать жизни, которая за статуями», — говорит Сеферис о цели своих героев. Речь идет о жизни незастывшей, неомертвевшей, неостановившейся. Только в ней — связь времен греческой культуры; только на нее можно опереться современности в поисках себя — не на временное, хотя бы и прекрасное, а на вечное, хотя бы и страшное. Одно из самых знаменитых стихотворений Сефериса называется «Асинский царь». Асина — глухое местечко в южной Греции, лишь один раз мимоходом упомянутое в «Илиаде». В XX веке оно было раскопано, там нашлись остатки построек микенского времени — догомеровского, почти сказочного, когда царей хоронили с золотыми масками на лицах. Маски остались, а лица истлели, вместо них — пустота. И эта пустота ложится на ищущее сознание бременем хуже любой тяжести.
Во время Второй мировой войны Й. Сеферис был на Крите, в Африке, в Италии. В Египте он напечатал "Судовой журнал II" (1944, до этого уже был один выпуск — 1940). В этих книгах (потом вышел и третий том — 1955) Сеферис будто осуществлял путешествие в античные времена. Роман "Шесть ночей на Акрополе", по словам автора, должен был быть лирико-философским сказом о судьбе Европы и европейской культуры в XX столетии. Это идеологическая фантасмагория или фантасмагорическая идеология, как заметил сам автор. В центре романа — Афины 20-х лет XX столетия. Работа над эпическим произведением продолжалась почти 30 лет (1926-1954). При жизни Сефериса произведение не было напечатано, издано было лишь после смерти автора, в 1974 году.
До 1950 года Йоргос Сеферис не возвращался на родину. Профессиональный дипломат, служил в дипломатических представительствах Греции, в 1957—1962 годах — посол в Великобритании.
В 1963 году Йоргос Сеферис был отмечен Нобелевской премией "за выдающиеся лирические произведения, написанные с глубоким восприятием мировоззрения древнегреческой культуры". Во время награждения поэт в своей речи сделал акцент на интересном феномене, который происходит сейчас, — на возрождении греческой культуры с опорой на традиции эллинизма.
«Три тайные поэмы» — последняя книга Сефериса (1966). Первая поэма — о луче прозрения в сущее и вечное, это «свет», «огонь», «кормчий гром», не свершение, а путь. Противоположность этому — мутная река времени, мусорный вихрь, тщета разума, застылость и окаменелость; Грайи (здесь) — это Горгоны с окаменяющим взглядом.
Вторая поэма — оглядка на классический миф: кровавая баня, в которой убит Агамемнон, Клитемнестра на сцене, вокруг нее — Эриннии, как три лика подземной Гекаты; но Клитемнестра сильнее их, потому что она нашла в себе силы взглянуть в вечность, в пустоту, почувствовать себя тем морем,
которое — «никто» (как бесформенный «морской старик» мифов — Протей, Нерей, Форкий). Это можно только почувствовать и нельзя воплотить и передать: слова не выдерживают света.
Третья поэма — искажение и угасание: свет и огонь становятся палящим зноем греческого лета (элиотовское «и нет воды...» буднично знакомо каждому греку). Прозренье становится мороком (девушка в коровьей шкуре — это миф о Пасифае), прозревшая Клитемнестра — грязной колдуньей, а в словах поэта: «твой голос, твой, а не тот, который ты любишь» — не голос пустоты. Постижение, свершение можно оставить людям (оно им не поможет), а для себя остается только всесожжение в пустоту: это она обозначена, за неимением лучшего, вечным символом розы.
В 1967 году военные захватили власть в Греции и отменили Конституцию, провозгласив свободу. Сеферис выступал с лекциями в США. Его засыпали вопросами о положении в стране — Сеферис отвечал с разочаровывающей уклончивостью. Он считал себя не вправе критиковать режим, находясь в заграничной безопасности. Но вернувшись, он продиктовал все, что думал, на пленку для британского радио. Выступление кончалось словами: «Я замолкаю. Молю Бога, чтобы у меня никогда больше не было такой необходимости высказаться». У правительства хватило ума сделать вид, что ничего не произошло, что престарелого лауреата можно не принимать всерьез. Однако 28 марта 1969 года Сеферис впервые официально высказывается против Хунты, из-за чего его лишают титула посла и права на использование дипломатического паспорта. Йоргас Сеферис был против диктатуры "черных полковников", много выступал в разных странах мира. Хоть его поэзия и нуждается в достаточно эрудированном читателе, все-таки он близок и простому народу. В этом можем убедиться, ведь его произведения, положенные на музыку композитора Микиса Теодоракиса, — одни из наиболее любимых среди различных социальных слоёв Через два года, 20 сентября 1971, Йоргос Сеферис навсегда закрыл глаза. Это невосполнимая утрата в новогреческой литературе. Похороны поэта — элитарного из элитарных — стали многотысячной демонстрацией. Раньше его называли «Сеферис» (писал один критик), после Нобелевской премии его стали называть «поэт», в эти последние годы его называли «наш поэт».
В похоронной процессии шли тысячи молодых людей и пели песни на его слова.
Статья составлена из разных источников Интернета
Фото взято из открытых источников Инернета.
***
Йоргос Сеферис
Переводы Евгения Колесова
Мифисторима III
Отец мой, вспомни страшные купанья. Эсхил, «Хоэфоры» * Просыпаюсь рядом со мраморной головою, и руки мои немеют под ее тяжким весом – не знаю, что с нею делать. Она вторглась в мой сон, когда я уже был на пороге яви, и сплелись наши судьбы, и их уже не развести. Я гляжу ей в глаза – ни закрыты они, ни открыты, ко рту ее обращаюсь, готовому высказать нечто, за щеки беру – и отделяются щеки от кожи. Сил моих не хватает – и руки, будто чужие, ко мне возвращаются снова, отломленные.
* Перевод С. Апта
***
Цистерна
(отрывок)
Здесь, под землей, цистерна затаилась,
хранилище накопленной воды.
Над нею – звон шагов. И звездный свет
в ее не проникает недра. Дни летят
и множатся, не трогая ее.
Подобно вееру, распахнут светлый мир,
играют тени утреннего ветра;
биение жизни к вечеру стихает,
и под покровом гаснущей надежды
тихонько стонет нажитая боль.
Под сводами немилосердной ночи
заботы копятся, а радость мчится мимо
под перестук стремительной судьбы.
Одно, другое промелькнет лицо
и растворится вновь во мраке ночи.
Неуловимы образы! Глаза, еще глаза летят в привычный желоб; и их, и дня великого приметы он принимает и уносит в землю, от коей не откупишься ничем. Тела людские клонятся к земле, чтобы любви не угасала жажда; очередная статуя нагая, закованный во мрамор лик эпохи, нисходит вглубь великого лона. Но жажда жизни требует и слез. Склонились розы – это глас души, листвою шелестящий пульс Творения, и вот уж вечер близится, как странник, за ним же – ночь. Ну, а за нею – смерть. Но где-то здесь, внизу, цистерна скрыта, подземное хранилище святое страданий тела на ветру сыром, в бою то с наступившим днем, то с ночью, и множатся миры, ее не тронув. Проходят сутки, месяцы, года; вода застыла зеркалом. Надежда распахивает ясные глаза, когда вдали, за синим горизонтом, по очереди тонут паруса. /…/
Отрицание
О голубиная беда!
Как бел на берегу песок!
От жажды рот иссяк, иссох,
но солона вода.
Так имя белое твое
На берегу я начертал,
но ветер буквы разметал,
шепча: «забудь ее».
Под гневный гомон укоризн
мы входим в жизнь: из всех путей
наш путь – сквозь тернии страстей.
Но мы изменим жизнь.
Угас твой голос
Угас твой голос – вечерний свет. Заря улетела прочь. Судьба моя, Бильо! Настала ночь. Тебя больше нет, тебя нет. Всего лишь раз пробили часы – мир пуст. И вновь я один. Любовь умерла, и высох кувшин: в нем ни воды, ни росы. Настала ночь и скрыла тот край, где ты купалась нагой. Где же тот край, где берег морской? Счастье мое, прощай!
FOG
“Say it with a ukulele…”
«О, спой мне песню укулеле…» –
пластинка старая играла.
А что мне спеть тебе, родная,
чтоб ты печаль мою узнала?
Играет нищий на гармошке,
касаясь клавиш осторожно –
пусть ангелы приидут к людям!
Но плачут ангелы тревожно:
они и впрямь прийти готовы,
да землю облака закрыли.
И быть нам нищими до гроба,
раз ангелы к нам путь забыли!
Жизнь наша холодна, как море:
– Ну, как живешь? – Да как в тумане
И тонут, тонут наши души,
как камни в море-океане.
Деревья дремлют, как кораллы,
их зелень все серей и глуше,
и спят телеги, точно шхуны,
давно забытые на суше.
«О, спой мне песню укулеле…» –
слова без смысла и без силы.
Любовь моя, где храм твой вечный?
Как мне здесь все давно постыло!
Ах! Шла бы жизнь прямой дорогой,
и мы не знали бы заботы. Но вот судьба в игру вступила, и круче стали повороты. Когда их ждать? Никто не знает. Горят огни во мгле заката. Мы потеряли путь в тумане: меж двух огней душа зажата. Что наш удел? Где счастье наше? День умирает в царстве ночи. Темно вокруг. Ищи, мой друг! Иди, и станет путь короче! «О, спой мне песню укулеле…» – твои пылали ногти ало. Под свет звезды я вспоминаю Твою камею запоздало.
Лондон, Рождество 1924 г.
Мифисторима II
Вот и он, колодец посреди пещеры.
Когда-то нам было легко черпать из него
образы и картины,
радуя старых друзей, еще хранивших нам верность.
Но прогнили веревки, и теперь лишь борозды
на устье колодца
напоминают об утраченном счастье:
пальцы на жерле, как сказал поэт.
А пальцы все еще чувствуют прохладу камня,
и она вливается в теплоту наших тел:
так пещера забавы ради
миг за мигом, беззвучно
до последней капли растрачивает свою душу.
Мифисторима V
Мы не знали их вовсе,
и только надежда, что с детства
жила в наших душах, вспомнила их имена. Потом
мы смотрели, как они на свои корабли поднимались,
с грузом зерна и угля навсегда уходя от нас
за далекий пустой горизонт. Мы простились навек,
чтоб тайком до утра рисовать под догорающей лампой
горький знакомый узор из морских чудес
и чудовищ, из двустворчатых раковин и кораблей.
А вечером мы спустились вниз по реке, к побережью,
чтобы ночь провести в кабачке, пропахшем смолою и солью. Нет больше наших друзей. Уходя, они пожелали больше не видеться с нами – нигде, никогда, потому что слишком до времени мы их, да и они нас узнали, и потому, что теперь уже мы, раздвигая безмолвные волны, ищем новую жизнь – по ту сторону памятников и стел.
Мифисторима XI
Кровь твоя остывала, как отблеск бледной луны –
в неизбежной ночи кровь твоя была неизбежна,
белые крылья свои над тобою она распростерла,
над черными скалами, над контурами деревьев
и зданий,
как капелька света из нашего яркого детства.
Мифисторима XIV
Три алых голубя в луче бессмертного света
рисуют нам нашу судьбу в лучах яркого света
красками чистого цвета и жестами наших друзей
и любимых.
Астианакс
(Мифисторима XVII)
Теперь, когда ты уходишь, возьми с собой мальчугана,
он все понял тогда, в тот день, под платаном,
в день, когда говорили трубы и сверкало оружие,
и вспотевшие кони погружали влажные ноздри
в прохладную зеленую воду.
Маслины, морщины наших отцов,
и скалы, как мудрость наших отцов,
и наших братьев бессмертная кровь на земле –
все это было нам радостью чистой
и ощущений богатством для душ, знавших об их молитвах.
Теперь, когда ты уходишь, теперь, когда наступает
отмщения день и уже не знает никто,
кого же убить он жаждет и где погибнет сам –
возьми с собой мальчугана, ведь он уже видел все это
тогда, под листвою платана,
и открой ему двери деревьев.
Мифисторима XXII
И потому, что так много наши глаза повидали,
что ничего не сумеют уже различить, –
и до, и после нас память наша – белеющий парус за изгородью в ночи – мы видели странные лики, гораздо страннее, чем ты; мелькнув, они таяли под листвою недвижной перечного куста. И потому что мы поняли, приняли нашу судьбу, бродя меж разбитых камней целых три или шесть тысяч лет, меж руин нежилых, где когда-то, быть может, был дом наш – разве даты прочесть на обломках и вспомнить о славных делах нам под силу? И потому, что сошлись мы и снова потом разошлись, бились с опасностью мнимой, как говорится, с тенями – мы заблудились во тьме и едва отыскали дорогу, где тянулась полков вереница, – мы увязли в болотах и в озере злом Марафонском, – под силу ли нам хотя б умереть достойно?