Фаина Зиновьевна и Кругляк медленно идут по аллее Измайловского парка.
- И как давно вы знаете Огрызкина? - спрашивает Фаина Зиновьевна.
- Давно, Фаина Зиновьевна! - отвечает Кругляк. - Очень даже давно! Пожалуй, с первых дней его появления в Москве, когда он только-только женился на столичной диве. И по сию пору, Фаина Зиновьевна, с Огрызкиным поддерживаю теснейший контакт! К примеру, вчера вечером заходит он ко мне на огонек, садится в кресло и просит поставить ему <Аве Марию>. Просьбу его я, естественно, выполнил. А он, молча, задумчиво прослушал песнопение и грустно говорит мне: <Вот я сейчас возвращусь домой в так называемую семью, а там у меня ни с кем ничего общего: великовозрастный сын-гомосексуалист, дочь - законченная наркоманка и к тому же еще практикующая лесбиянка, а жена с тещей всеми своими помыслами уже на земле обетованной, где, надо полагать, арабские боевики достойно встретят их по высшему разряду:> Кстати, Фаина Зиновьевна, будущую жену Огрызкина поначалу мне тоже предлагали в жены, когда я задумал поселиться в Москве. Но я, как и многие другие периферийные женихи-соискатели московской прописки, напрочь отверг ее тогда. Огрызкин же оказался непритязательным при выборе себе невесты. Он решительно подхватил отвергнутую всеми перезревшую, намалеванную куклу и поволок ее в ЗАГС. И Огрызкин не прогадал! Тут же он поселился в шикарной московской квартире со всеми современными удобствами, мгновенно получил желаемую столичную прописку и устремился делать карьеру.
- Расскажите, что вы знаете об этом Огрызкине. - велит Фаина Зиновьевна. - Я хочу знать о нем всех.
- О, об Огрызкине я знаю многое! - говорит Кругляк. - Наверное, все знаю, Фаина Зиновьевна! Огрызкин мне десятки раз пересказывал при наших многочисленных встречах во всех подробностях перипетии своей жизни. Особенно он впадает в воспоминания каждый год в день смерти матери. И каждый раз винит себя, что именно своей скоропалительной женитьбой на московской еврейке он свел родную мать в могилу. А в последнее время Огрызкин и вовсе объявил себя верующим, посещает регулярно церковь, отвешивает низкие поклоны, ставит бесчисленное количество свечек в память матери и завел себе даже духовника: Между прочим, Фаина Зиновьевна, мать Огрызкина так и не посетила квартиру столичной избранницы сына, где он поселился после женитьбы.
- Мать Огрызкина что, антисемитка? - брезгливо бросает собеседница Кругляка.
- Нет, нет, Фаина Зиновьевна! - запальчиво заверяет Кругляк. - Ничего подобного! Сам Огрызкин, я бы сказал, даже откровенный русофоб, начисто ненавидит своих соплеменников и все русское, почем попало поносит среду, из которой вышел, и искренне восхищается умом и талантами представителей избранного народа. Так что тут, Фаина Зиновьевна, все в порядке! А мать Огрызкина просто тяжело переживала потерю единственного любимого сына, который из-за карьеры и в поисках роскоши, очертя голову, подался в унизительные для каждого уважающего себя мужчины примаки: Мать Огрызкина и побывала-то в Москве, после того, как ее сын женился, всего один-единственный раз. А вот посетить московскую квартиру, где поселился ее сын, так и не по-желала.
- Это ж почему? - с сарказмом восклицает Фаина Зиновьевна. - Снова проявились какие-то плебейские причуды матери Огрызкина?
- По сему поводу Огрызкин поведал следующее: - поясняет Кругляк. - К сожалению, в тот единственный приезд матери в Москву Огрызкин задержался на сутки в командировке и не смог встретить на вокзале, как было ранее условлено. Мать, не дождавшись сына на вокзале и имея на руках его адрес, решила сама добираться. Взяла такси и разыскала улицу, дом и квартиру, в которой сын поселился. Нажала на кнопку у двери и стала ждать. Минут через пять дверь распахнулась и перед ней предстала оплывшая, пожилая, заспанная, патлатая, с сальными волосами женщина, с огромным крючковатым носом, в замусоленном креп-сатиновом халате теща ее сына. Но не это особо мутило мать Огрызкина. Из открытой прихожей на нее резко пахнуло специфическим, характерным исключительно только для еврейского местечкового очага, букетом запахов: псины, чеснока и духов <Красная Москва>. Это-то окончательно и сразило мать Огрызкина. Рефлекторно отпрянув от двери и к ужасу своему, представив, что ее единственный, любимый сын обречен ежедневно и такую вонь, она, извинившись, назвала вымышленную фамилию того, кого она якобы разыскивает.
- Мать Огрызкина так и не повидала своего сына? - подивилась Фаина Зиновьевна.
- Повидала, - сказал Кругляк. - Мать Огрызкина остановилась у своих дальних родственников-москвичей. Туда сын и подъезжал пару раз: Да только не долго мать Огрызкина оставалась в Москве. А вернувшись к себе домой, она скоропостижно скончалась: сердчишко окончательно сдало.
- Сам-то Огрызкин откуда прибыл в Москву? - интересуется Фаина Зиновьевна.
- Из Днепропетровска, - говорит Кругляк, - там родился, там окончил металлургический институт:
- И сразу по окончании вуза Огрызкин устремился в Москву? - спрашивает Фаина Зиновьевна.
- Никак нет! Поначалу, как молодой специалист, по распределению попал на Новокузнецкий металлургический комбинат помощником мастера. Там-то он, по его собственному признанию, просветился и прозрел. Впервые оторвавшись от маминой юбки и вкусив прелести рабочего общежития, а также едва выстояв две смены у пышущей жа-ром мартеновской печи, он сказал себе: <Ну, нет! Это не для меня! Не знаю еще, как я буду выбираться из этой ямы, но с этим быдлом мне не по пути. С ними я жить не буду!> Огрызкин был потрясен раскрывшейся перед ним реальной стороной жизнью и ужаснулся тому, что ему предстоит испытать, оставаясь там, на комбинате. Слишком долгим и тягостным путь к высшему благу ему показался. А хотелось, ой как хотелось, чтобы сразу было все: и цветной телевизор с магнитофонной приставкой, и холодильник, и все такое прочее из современной бытовой атрибутики. А в придачу к роскошной квартире еще хотелось и забугорного автомобиля. И тут впервые в своей жизни, говорит Огрызкин, он проявил волевой, решительный характер. Всякими правдами-неправдами, ссылаясь на болезнь престарелой матери, месяц спустя, он рванул из Новокузнецка в Днепропетровск в родные места и устроился в какое-то конструкторское бюро. Но и там душа его не находила покоя. Не мог Огрызкин вечно прозябать вместе с матерью в семнадцатиметровой комнате коммунальной квартиры. Вот тут-то у него и созрела мысль решить все свои житейские проблемы, женившись на какой-либо уродливой московской еврейке. Они, мол, все могут, рассуждал Оргызкин, а с лица воды не пить. И так он увлекся реализацией спасительной для него задумки, что вскоре нашлись и сговорчивые посредники, которые за сносное вознаграждение и подыскали ему в Москве из еврейской диаспоры эту самую перезревшую диву. И сколько родная мать в слезах не уговаривала Огрызкина не делать опрометчивого шага, не губить свою жизнь и нейти в примаки из-за карьеры, но все оказалось тщетным. Огрызкин был непреклонен в осуществлении своей мечты!
- С этим все ясно! - обрывает Фаина Зиновьевна. - А теперь скажите: Огрызкин действительно ненавидит Корнева?
- Очень, Фаина Зиновьевна! - восклицает Кругляк. - Я не встречал созданья в образе людском, чтобы так жадно желало человека погубить или хотя бы поспособствовать этому и быть свидетелем его жизненного краха. Огрызкин в душе злейший враг Корнева. На словах Корнев для него все и вся, а в душе другое. Его заветная мечта увидеть Корнева повержен-ным и в полнейшей немощи! Личное озлобление Огрызкина на любые ша-ги может толкнуть. Огрызкин не простит Корневу и то, что он его, ответработника ЦК КПСС, опозорил, приняв у него экзамен в своем заочном юридическом институте лишь с пятого или с шестого захода, и то, как чуть позже его, уже добравшегося до кресла заместителя заведующего отделом ЦК КПСС, огрел зубодробильным фельетоном, в котором представил Огрызкина изощренным, многолетним покровителем воров из золотодобывающих артелей. После этого фельетона Огрызкин на глазах одряхлел, поседел и еле удержался в ЦК на вторых ролях. Но особенно Огрызкин ненавидит Корнева за то, что он такой вот всегда идейно-бескомпромиссный бессеребренник-идеалист, прагматик, реалист и ему все сходит с рук. А Огрызкину-то с его сомнительными делишками приходится довольствоваться своей вечной ничтожностью, которая понятна всему его окружению и не только.
- А что, Корнев, регулярно общаясь с Огрызкиным, такого вот потаенного негативного настроя к себе со стороны Огрызкина не чувствует?
- Не сомневаюсь, что Корнев видит Огрызкина насквозь!
- Я не понимаю, - недоумевает Фаина Зиновьевна, - зачем же Корнев тогда подпускает к себе Огрызкина?
- Для чистоты непрерывно проводимого Корневым естественного психологически-социологического эксперимента, - поясняет Кругляк. - Корнев не хочет упрощать жиз-ненную ситуацию и действует по принципу: с какой бы стороны не грозила ему опасность, он идет ей навстречу.
- Итак, по-вашему разумению, Корнев - хороший человек? - спрашивает Фаина Зиновьевна.
- Да, Фаина Зиновьевна, Корнев - хороший человек! - подтверждает Кругляк.
- А вы знаете, что пишет он о нашем движении? - возмущается Фаина Зиновьевна.
- О, нет, нет, нет, Фаина Зи-новьевна, я не точно выразился! - мгновенно реагирует Кругляк. - Словами <Корнев - хороший человек> я хочу лишь сказать, что Корнев, поймите меня правильно, человек основательный. Однако весь капитал его в надеждах. У него одно произведение создается, второе - в планах, а третье - уже печатается: Но при всем при том он жил и живет, по сути, в нищете, в коммунальной квартире: Несмотря на это, он человек основательный:
- Но вы ведь тоже ненавидите Корнева? - ядовито замечает Фаина Зиновьевна.
- Да, Фаина Зиновьевна, - соглашается Кругляк, - зная, что Корнев меня воспринимает не иначе как отпетого приспособленца к любому режиму власти, я в душе тоже ненавижу Корнева. Но не до такой степени, как Огрызкин! И я по-прежнему готов возглавить производство фильмов Корнева, как только таковое начнется.
- Не стройте себе иллюзий! - бросает Фаина Зиновьевна. - Производство этих фильмов уже идет полным ходом. И, как видите, Корнев обошелся без вас.
- Не может быть, - потрясенный, восклицает Кругляк, - как это могло случиться? А как же я? Ведь Корнев никогда не возражал, когда я в его присутствии говорил, что хочу быть генеральным директором производства его фильмов. Получается, что я ему напрасно регулярно носил всякие книги, газеты и по несколько раз в день сообщал о всяких новостях? Как же после этого можно верить людям, надеяться и ждать? Господи, где же порядочность?..
Корнев входит в редакционный кабинет Матвеева. Подняв голову от раскрытой перед ним книги, Матвеев говорит:
- Послушай, Валерий, что писал в середине девятнадцатого века Иван Сергеевич Аксаков о проблеме, которая вроде бы и сейчас для России актуальна.
- И что же он писал? - улыбаясь, произносит Корнев.
Матвеев читает:
- <Невольно ужасаешься такому иудейскому пленению Руси; невольно спрашиваешь себя: где же мы, в России или действительно в жидовской Палестине?> - перелистав несколько страниц, Матвеев продолжает читать: <Если мы хотим довести народ до отчаяния, мы должны честно, строго, откинув в сторону всякое доктринерство, посмотреть положению прямо в глаза, приступить к разрешению самой задачи об устранении еврейского гнета. Это теперь необходимее, чем прежде, безотлагательно необходимо: Тысячу лет строил русский народ свое государство, костьми и кровью слагал его, принес в жертву государственной идее и местную свободу, и достояние. Достроил, наконец, и с недоумением начинает усматривать, что допущенные им жильцы вытесняют его чуть не за порог, да еще и здание хотят перестроить: За хозяйский стол, конечно, могут быть допущены гости, но только как гости, и в качестве гостей пользоваться почетом: во главе же стола все-таки должен сидеть и распоряжаться хозяин. А хозяин в России - русский народ, и никак не инородцы>.
- И это писалось, Женя, полтора века тому назад! - восторженно говорит Корнев. - И какая при этом объективность, какой всеобъемлющий воистину научный анализ первопричин грозящей России катастрофы! И как всесторонне представлен образ исконного, многовекового врага России, который только сейчас, обнаглев, отбросил от себя личину вечно всеми незаслуженно гонимого и притесненного талантливейшего народца.
- Думаю, Валерий, что напрасно они поспешили <личинами> разбрасываться! - произносит Матвеев.
- Это верно, Женя, - соглашается Корнев. - Грядет день, когда они вновь бросятся на свалку искать эту самую <личину> и попытаются снова предстать перед нашим народом обездоленными и несчастными!
- Послушай еще: - продолжает Матвеев и читает: - <С развязностью людей, которые чувствуют себя дома чуть не хозяевами и сознают за собой пред коренным населением ни малейшей вины, да и никаких, кажется, особых обязанностей, - они во имя <культуры и цивилизации> встречают резкою бранью всякий укор евреям в эксплуататорстве и дерзко отрицают самую неподдельную действительность: Евреи, очевидно, смотрят на себя и теперь как на народ избранных и Божий, а на все христианские народы, среди коих имеют жительство, как на своих данников, обязанных услаждать им жизнь; народы должны даже почитать себя осчастливленными их присутствием, потому что Господь специально препоручил их попечению израильское племя! Обвинение же евреев в алчном стремлении к наживе провозглашается бессовестным, и во всех современных грехах евреев виноваты и ответственны сами христиане: Еврейские органы печати не даром следят <за прогрессом> и довольно ловко пользуются модной доктриной космополитизма. Она им на руку; во имя либеральных доктрин и гуманизма требуют они для евреев равноправности с господствующим населением государства, не только гражданской, но и политической, а во имя <прогресса> стоят за космополитический принцип, благодаря которому освобождают себя от уважения к принципу национальности, следовательно, и от национальной связи со своей христианской родиной>:
Раздается телефонный звонок. Матвеев берет трубку.
- Да! - произносит Матвеев. - Корнев здесь: Хорошо, Кирилл Антонович: Мы сейчас зайдем.
Матвеев кладет трубку и смотрит на Корнева:
- Главный редактор приглашает нас к себе:
Милашевич в гостиничном номере-люксе Фаины Зиновьевны.
- Мне хотелось бы знать ваше мнение о возможности использования Огрызкина для ликвидации Корнева, - продолжает Фаина Зиновьевна.
- Я хочу быть уверенным, что можно, - говорит Милашевич. - А чтобы быть уверенным, мне нужно обдумать. Могу я поговорить с Огрызкиным?
- Отобедайте с ним: - предлагает Фаина Зиновьевна.
- Чтобы некошерное мясо нюхать? - брезгливо восклицает Милашевич. - Увольте, Фаина Зиновьевна! Я буду покупать у таких как Огрызкин, продавать им, ходить с ними, говорить с ними и прочее, но не стану с гоями ни есть, ни пить:
В редакционный кабинет Матвеева входит Корнев.
- Главный редактор просил тебя спросить: нельзя ли будет посмотреть, хотя бы частично, уже отснятый материал? - говорит Матвеев.
- Почему <нельзя ли> и почему <частично>? - на вопрос вопросом отвечает Корнев.
- От нашего главного у нас секретов не может быть! Он все увидит.
Милашевич и Огрызкин медленно идут по аллее Суворовского бульвара.
- Вот вы обозвали свой народ <быдлом>: - продолжает разговор Милашевич.
- А что? - вспыхивает Огрызкин. - Быдло - оно и есть быдло! Я-то уж знаю.
- И все же: - замечает Милашевич.
- Я готов сказанное подтвердить! - восклицает Огрызкин. - По глубочайшему моему убеждению: народ этой страны - быдло. И мало его еще попрыжали демократы!
- Странно как-то слышать это вас: - произносит Милашевич. - Ведь вы выходец из этого народа.
- Я - думающий выходец! - гордо парирует Огрызкин.
- А не напоминает ли случай с вами ситуацию, изображенную Мольером в его известной комедии <Мещанин во дворянстве>? - продолжает Милашевич. - Когда главный герой этой комедии Журден, порвав со средой, из которой он вышел и, возомнив себе, что он выше ее, нелепо бахвалился даже тем своим открытием, что, мол, он <и не подозревал, что вот уже более сорока лет говорит прозой>.
- Не вижу аналогии, - с обидой в голосе говорит Огрызкин.
- Понятно: - протягивает Милашевич и меняет тему разговора: - И что же, вы действительно Корнева терпеть не можете?
- Можете мне верить: Корнева - не терплю, - подтверждает Огрызкин. - Он ведь поглощен только своими мировыми проблемами. Ему говоришь о сугубо личном, а он снова и снова замыкает на судьбы страны. Едва выслушав, пускается поучать, доказывая между слов, что ты полное ничтожество. Разве это не обидно? У этого дождешься понимания! О, нет, мне Корнева не за что любить.
- Но у вас, наверное, есть и более приземленные мотивы не любить Корнева? - продолжает Милашевич.
- Корнев много раз и часто в своем юридическом институте, в редакциях и в ЦК КПСС поносил меня за то, что я сделал карьеру, женившись не по любви, из-за выгоды на еврейке, - поясняет Огрызкин. - Меня звал карьерным прохиндеем и расчетливым пронырой. И это за то, что я лишь воспользовался своими мужскими достоинствами и распорядился ими так, как посчитал нужным. Корнев опозорил меня и тогда, когда у меня, ответработника ЦК КПСС, принимал экзамен в своем заочном юридическом институте пять раз, и тогда, когда разгромил меня в совсем документальном фельетоне, чем помешал мне получить очередное повышение в ЦК - стать заведующим отделом. Корнев постоянно насмехался надо мной, называл меня приспособленцем, препятствовал моим делам, охлаждал моих друзей, разгорячал моих врагов: И я все сносил с покорным пожатьем плеч! Кстати, мое разумное терпенье - одна из многих замечательных черт избранного народа, с которым я породнился. Но внутри у меня кипит жажда мести Корневу за снесенные от него обиды и надругательства. И только эта месть успокоит меня! Он ведь нищий этот Корнев, а привык таким щеголем расхаживать в обществе. Ох, если б мне вцепиться Корневу в бок! Уж я вражду свою давнюю насыщу. Будь трижды проклят я, если я ему прощу.
- Тогда б, на вашем месте, я бы уже давно бросил дружбу с Корневым, - замечает Милашевич.
- А зачем? - говорит Огрызкин. - В этой дружбе я служу себе.
- То есть? - уточняет Милашевич.
- Могу пояснить, - продолжает Огрызкин. - Видите ли, в этом мире не все рождаются господами, героями и идейными борцами. Не все и служат хорошо и достойно. Конечно, есть такие, которым полюбилась кабала и нравится ослиное усердие, жизнь впроголодь и без угла старость. Но есть другие! Они как бы хлопочут для господ, лебезят перед героями и идейными борцами, всемерно кивая и поддакивая им. А на поверку - все для своей наживы. Такие далеко не дураки. И я горжусь, что я из них племени! Я, Огрызкин, а не Корнев! И стараюсь для себя, а не для его прекрасных глаз. Нет, дорогой мой, не то я, чем кажусь! А открывать настоящее свое лицо перед Корневым не собираюсь. И хоть Корнева я смертельно ненавижу, - вы сами теперь понимаете, - вынужден выкидывать для виду перед Корневым дружеский флаг. Это, разумеется, личина, но она мне нужна. Я и встречаюсь с Корневым и выслушиваю озвучен-ную им посредством диктофона его писанину с одной единственной целью. Отслеживаю: не вставил ли он меня в непотребном изображении в эти свои писания? Ведь было уже однажды, как я вам говорил! На весь мир мое имя Корнев опозорил в одной из своих публикаций! А что касается моего истинного отношения к Корневу, то я часто говорил себе и повторяю: я ненавижу Корнева! У меня с ним свои счеты, не хуже ваших:
- Что ж, сольем нашу ненависть к Корневу воедино! - приподнято произносит Милашевич.
- Я готов! - восклицает Огрызкин. - Он это заслуживает.
- Коль так, - продолжает Милашевич, - то на вас выйдут наши люди и проинструктируют вас, как вы, учитывая вашу близость к Корневу, должны профессионально нейтрализовать его, а, по-простому говоря, обеспечить ему летальный исход.
- <Летальный исход>? - дро-гнувшим голосом повторят Огрызкин.
- Конечно же, - твердо под-тверждает Милашевич. - С Корне-вым надо кончать раз и навсегда!
Корнев и Матвеев в кабинете главного редактора газеты Кулешова.
- И какое ваше, Кирилл Антонович, впечатление от просмотра уже отснятого материала? - спрашивает главного редактора Корнев.
- Потрясающе! - восторженно произносит Кулешов. - Можно только представить как будет восприниматься кино-эпопея <В схватке> после окончательного монтажа и озвучивания!
- Такого в мировом кине-матографе еще не было! - подхватывает Матвеев.
В прихожей квартиры Кругляка раздается звонок. Кругляк, посмотрев в глазок, отворят дверь. На пороге - Огрызкин.
- Вы позволите? - произносит Огрызкин.
- Да, конечно! - суетливо говорит Кругляк. - Вы же знаете: я всегда рад вам. Прошу, пожалуйста.
Огрызкин и Кругляк проходят в гостиную.
- Боже, как вы бледны! - пристально глядя на Огрызкина, обеспокоено продолжает Кругляк. - С вами что-то происходит? У вас недомогание?
- Нет, нет, ничуть, - отмахивается Огрызкин. - Просто на-строение:
- Но я вижу!.. - не отрывая взгляда от лица Огрызкина, говорит Кругляк.
- Не обращайте внимания! - усаживаясь в кресле, произносит Огрызкин. - Лучше поставьте <Аве Марию>. Прошу вас.
- Да, да, конечно!.. - суетливо бросает Кругляк и выполняет просьбу Огрызкина.
Слушая песнопение, Огрызкин задумывается и вспоминает свое далекое беспокойное прошлое, когда он, выпускник Днепропетровского металлургического института, едва отработав месяц из трех положенных лет для молодого специалиста по месту распределения - на Новокузнецком металлургическом комбинате, с тягостным осадком на душе от увиденного там рванул, обратно в Днепропетровск к родной матери. Но и перспектива прозябать и мытарствовать вместе с матерью в семнадцатиметровой комнате коммунальной квартиры и бесконечно тянуть лямку рядового инженеришки на каком-либо из местных заводов его явно не устраивала и он отправился жениться на богатой перезрелой уродливой иудейке-москвичке, дабы решить все свои насущные проблемы.
Под звуки <Аве Марии> перед Огрызкиным возникает во всех подробностях последний разговор с матерью перед самым его отбытием в Москву и оставшийся в глубинах памяти его на всю жизнь.
- : Как же ты, сынок, едешь жениться, когда ты ее, свою будущую супругу, даже не видел на фотографиях, - горестно вздыхает мать.
- Это меня не колышет, - парирует Огрызкин. - Не я первый. Зато посредством этой женитьбы я решу все свои проблемы.
- Какие же это свои проблемы, сынок, собираешься ты решить?
- С этой женитьбой я получу то, что многие желают, - говорит Огрызкин. - И получу то, чего я достоин!
- Запомни, сынок: тот тень поймать хочет, счастья тень - удел того, - сокрушается старушка. - И не выйдет ли так, что ты все отдашь, рискнув всем, что имеешь?
- Что же это такое, мама, я могу отдать, что имею?
- Душу свою побереги, сынок! - проникновенно в сердцах говорила мать. - Не отдай душу дьяволу!
Огрызкин с пылающим лицом нервно вскакивает с возгласом:
- Я не отдам душу даже самому дьяволу, мама, а не то, что злобному сионисту Милашевичу!.. Я не стану убийцей, мамочка!..
Резко выключив песнопение, встревоженный Кругляк бросается к Огрызкину:
- Что с вами? О каком убийстве вы говорите?..
Не обращая внимания на Кругляка, Огрызкин устремляется к телефонному аппарату, проговаривая в смятении:
- Я должен позвонить Корневу: Сейчас же...
Набрав дрожащим пальцем нужный номер, Огрызкин запальчиво напористо говорит в трубку:
- Валерий Иванович? Вы мне срочно нужны!.. Сейчас не можете? Тогда я буду у вас дома завтра утром!
Бросив трубку и по-прежнему не замечая Кругляка, Огрызкин быстро идет к выходу, бормоча про себя:
- Духовник может быть в храме: Он должен меня выслушать!..
Из прихожей раздается грохот захлопнувшейся двери. Кругляк тут же берет телефонную трубку и набирает номер:
- Фаина Зиновьевна?.. Извините, Кругляк беспокоит: срочная дополнительная информация об Огрызкине. Он только что заявился ко мне в предельно возбужденном, нервическом состоянии, что с ним происходит - отвечать не стал. Попросил, как обычно, поставить ему <Аве Марию>. Но, недослушав песнопение, вдруг лихорадочно вскочил с кресла, как бы в озарении, со словами: <Я не отдам душу даже самому дьяволу, мама, а не то, что злобному сионисту Милашевичу!.. Я не стану убийцей, мамочка!..> И бросился звонить по телефону Корневу, заявив, что он, мол, ему срочно нужен. Корнев, вероятно, не смог Огрызкина тут же принять. Тогда Огрызкин сказал, что будет у него дома завтра утром. И не обращая никакого внимания на меня, даже не посмотрев в мою сторону, Огрызкин быстро удалился, проговаривая про себя, что, мол, духовник может быть еще в храме и должен его выслушать: Вот, собственно, Фаина Зиновьевна, и вся дополнительная информация об Огрызкине, которую я посчитал своим долгом немедленно вам доложить...
Корнев и Матвеев идут по редакционному коридору.
- Странный какой-то телефонный звонок был от Огрызкина, - рассказывает Корнев Матвееву, - попросил срочной встречи со мной, а когда я ему сказал, что сейчас с ним встретиться не могу, он заявил буквально следующее: <Тогда я буду у вас дома завтра рано утром!>
- И ты ему позволил? - спрашивает Матвеев.
- Не успел, - отвечает Корнев. - Огрызкин бросил трубку.
Милашевич быстро входит в гостиничный номер-люкс Фаины Зиновьевны.
- Ваш приказ, Фаина Зиновьевна, о проблеме Огрызкина выполнен, - докладывает Милашевич. - Ему не удалось добраться до своего духовника. Наши люди перехватили его у самой церквушки и доставили в контролируемую нами психклинику.
- И все? - удивляется Фаина Зиновьевна.
- Нет, Фаина Зиновьевна, не все, - отвечает Милашевич и смотрит на часы, - в эти минуты с Огрызкиным уже случился инфаркт, и, как вы заказывали, с летальным исходом.
На другой день Корнев входит в редакционный кабинет Матвеева.
- Ну и с чем же, Валерий, приходил к тебе домой Огрызкин? - спрашивает Матвеев.
- Не было его, Женя, - отвечает Корнев.
- Странно как-то все это: - протягивает Матвеев. - Но уверяю, Огрызкин от тебя не отстанет.
Милашевич входит в гостиничный номер-люкс Фаины Зиновьевны.
- Что в психоклинике? - интересуется Фаина Зиновьевна. - Есть какие-то для нас осложнения в связи со скоропостижной кончиной Огрызкина?
- Никаких, Фаина Зиновьевна, - заверяет Милашевич. - Наши врачи тщательно задокументировали факт скоропостижной смерти Огрызкина. А его семейству нами подсказано, как нужно себя вести в данном случае. Так что, уверен, Фаина Зиновьевна, до прокуратуры дело не дойдет.
- И все же случившееся с Огрызкиным мы должны расценивать, как наш крупный идеологический провал, выбивающий фундамент из нашей стратегии за последние пятнадцать лет! - в раздумье продолжает Фаина Зиновьевна. - Казалось бы, русачок Огрызкин, привлеченный нами для ликвидации Корнева, по всем параметрам соответствовал тем требованиям, которые мы предъявляем фигурантам, избираемым нами для этих целей: полностью развращен нами золотым тельцом, женат на нашей соплеменнице, понимая свою нравственную ущербность, поносит все славянское, постоянно напоминающее ему о свершенном им мерзком предательстве и, наконец, физиологически, патологически люто ненавидит этого самого Корнева, как своего социального и политического антипода: Но наступает решающий момент, когда надо незамедлительно действовать по нашей подсказке и происходит необъяснимый сбой! Наш фигурант поступает так, словно его подменили. Безусловно, мы снова столкнулись с глубинным проявлением в решающий момент русскости, которую мы ныне не в состоянии преодолеть. И мы снова воочию убеждаемся, что наша технология поко-рения России и наш интеллектуально-идеологический базис при реальном столкновении с русскостью терпит сокрушительный крах. И это при всей нашей неустанной, тотальной, непрерывной идеологической обработке аборигенов.
- И можно только представить, Фаина Зиновьевна, - вставляет Милашевич, - что произойдет в массовом сознании, когда на экраны выйдут фильмы Корнева, разоблачающие и изобличающие истинные стратегические цели мирового ветхозаветного сионизма.
- О том, как пресечь выход в свет фильмов Корнева, мы и поговорим сейчас, - решительно заявляет Фаина Зиновьевна, - а заодно - и о его судьбе.
Вадим Цеков