Памяти моей мамы
Сирины — сильные, умные,
пёрышки птичьи;
Крылья роскошные, шумные,
лица девичьи;
Когти орлиные, цепкие,
не для охоты:
Спать на деревьях опасно,
упасть неохота.
Вести благие приносите, райские птицы.
Кто рисовал вас?
Талантом кто может гордиться?
Как на страницы альбомные
вы угодили?
Спать на деревьях рисованных
как вы решили?
Руки волшебные, добрые,
мамины руки...
Как я горюю, любимая,
в долгой разлуке...
Помню,
как ты рисовала мне
сиринов вещих...
Помню,
как ты рассказала мне
страшные вещи:
Белоказаки и красные, голод и бедства,
Бегство отца на чужбину...
Кончилось детство:
Барышня стала батрачкою местной торговки:
Кур потрошила, всё мыла.
Работала ловко.
Только на рынок хозяйка её не пускала:
"Барышне гордой курей продавать не пристало!"
Вдруг из Парижа
пришла ей посылка большая:
Сахар да риса пять фунтов, да три фунта чая.
А через месяц — другая:
одежда и бусы.
Отец ей писал: "Принимают
в Сорбонну здесь русских.
Пришлю тебе визу въездную, —
и будешь учиться.
Сорбонна — прекрасное место,
дворянке годится!
В Москву уезжай поскорее,
друзья тебя встретят.
Оденься поярче:
в толпе вдруг тебя не заметят!"
Всё плохо сложилось:
её из страны не пустили...
Проплакала ночку, — ну хватит.
Забыли? Забыли.
Да разве забудешь?
Сначала ночами рыдала,
Потом, как безумная,
сиринов всё рисовала.
Они к ней летели:
к несчастным они прилетают
И вести из рая приносят,
и горе смягчают.
Да, в жизни не вечны, уж точно,
ни радость ни горе:
Она вышла замуж,
и дочка родилася вскоре.
Художником стала по тканям.
А сирины жадно
Глазели с огромным вниманьем
на город громадный,
На стаи крикливых трамваев,
на детские лица,
На солнце,
на парки,
на небо советской столицы...