Я смотрю на старую картину,
Веет от неё холодом войны,
Давняя война, первая русско-германская.
Из глубины картины казаки в атаку мчатся:
Бородатые, большие лохматые папахи,
Видны на брюках алые лампасы,
В сторону отставлены обнажённые клинки
И кричат они что-то в безумном порыве…
А немцы в серо-зелёных шинелях стоят в окопах,
Торчит на касках на макушке острый рог,
Из станковых пулемётов расстреливают они казаков.
Вот передний конь встал на дыбы,
А за ним на землю летит чернобородый,
Падает он через голову сражённого пулей коня.
Вот другой конь в сторону шарахнулся,
Тащит на стремене убитого казака…
А поодаль, в пыли, поворачивает казак назад коня,
Выпучены глаза у него от ожидания пули –
Сошлись в бою русская удаль и сила оружия.
Немцы стоят на картине спиною ко мне,
В этом бою побеждают они,
Бессильна ярость атаки против свинца пулемётов,
Принесёт лишь потери и горечь бессилия эта атака…
Мне показалось, что в этой картине что-то не так,
Странным было ощущение от вида этого боя,
Лишь потом, много позже, пришло понимание:
Ведь нарисована эта картина для немцев,
Германским воинством должны они гордиться.
А ты смотришь на гибель своих из-за спины противника,
Но душою ты там, с гибнущими вместе,
Бой на картине, как в страшном сне, перевёрнут для тебя…