И. Чурдалёву
Я не знаю такого отдела кадров,
где устроят на жизнь и за тридцать закатов
в месяц возьмут подписку не вступать в контакт
со счастьем,
словно с иностранным подданным.
Мне хочется быть
живым,
настоящим,
подлинным.
Не транспаратую — это не гордость,
скорее просто констатация факта,
ведь если вплотную подошёл голос: —
«Меня зовут Макмёрфи, ребята,
Р. П. Макмёрфи, и я слаб до картишек…» —
значит, действительно, прошли годы.
В сусеках нет лирических излишек.
Скрипите подальше от них, подводы.
Мешки свалите у ног Молоха:
пустые, пыльные, рвань на рвани.
Как говорится — не та эпоха,
чтобы скрипеть на нас жерновами.
Весна вбежала
и каплями почек
забрызгала ветви. И стало легче
дышать, и думать, и держать позвоночник
языка прямо, не сутуля речи,
людям, которые были ротами,
ротам, которые воевали свято,
святыням, подумавшим вслух — вот они,
тысяча девятьсот-наши раскаты
тысяча девятьсот-нашей радости.
По ним стреляли
трехлинейные взгляды
недоверием
со смещённым
центром
тяжести.
Крепчали годы, пока кричали:
«Да здравствует партия!!!»
В цехе по сборке
социально-экономической формации
ночами
уходили в отходы люди — погодки
первой революции — тысяча девятьсот-наши
с вами деды, которых отцы
едва не сменили, а будь постарше…
Но перед ними ушли концы
в смутные годы.
И все же, пока
слагают оды
о том, что тысяча девятьсот-наши годы —
ни богу свечка ни чёрту кочерга,
мне кажется: еще сильна ностальгия,
сильно желание — дурака
валять в медалях. Если такие
у нас попутчики, нам — тоска.
Не потому ли так пышет злость
и уверяет меня, что это
не лирика? Не претендую на пост
премьер-поэта.
Я пришёл не паясничать, не развлечь.
Я пришёл, от ногтей молодых до тризны,
не заключать в кавычки прямую речь
в мечтах, не столь отдалённых от жизни.
Ведь если в стране восходящего интереса
гигантский город не оторвал
от кресла задницы на конгрессе
городов и не раскрыл свой журнал —
значит, это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были,
а он им не мог сказать: «Послушайте!
нельзя похерить тысяча девятьсот-
триста шестьдесят градусов свободы
слова, нельзя затыкать рот,
нельзя, по заповедям природы,
человеческим чувствам запретить ручьиться,
когда расцветают даже урны для мусора,
и возвращаются с юга птицы,
и начинает звучать музыка,
понятная людям различных стран,
в которой столько счастья
и столько горечи,
что хочется верить: Афганистан —
последний чудовищный наряд вне очереди…»
Я знаю: люди скорбят не офсетной
скорбью за то, что кому-то в мозг
моча ударила. Мы не из этой
внешней политики родом войск.
Откройте веки, откройте паводок
простого чувства стыда и смелости,
откройте сердце, откройте памятник
произведениям, пропавшим без вести.
Открыто сердце, открыты веки,
открыта выставка Сальвадора Дали,
потому что ещё живут человеки,
не веря слепо в календари
с названием — тысяча девятьсот-ничьи,
с названием — тысяча девятьсот-впустую,
хотя, конечно, мы помним чьи
глаза время сварило вкрутую,
а из чьих вылупился интерес
в таком количестве, что даже по осени
его нельзя было сосчитать.
Нам виляло хвостом время по кличке «Суши
Вёсла». Собачники, между прочим,
его не трогали. Да и мы от него ушли
на все четыре стороны ночи,
а пришли на все четыре стороны дня,
чтобы жить на все четыре времени года.
И если вы спросите: «Сколько будет дважды
два?»
Мы ответим: «Будут стороны ночи»,
Мы ответим: «Будут стороны дня»,
Мы ответим: «Будут времена года,
времена за которые мы ответим», —
потому, что были сопливой шкодой
и средней школой,
той самой школой,
где методично устраняя низкий
уровень успеваемости, приучали ученика
знать, судя по оценкам, немецкий или английский
язык лучше собственного языка.
не партийно-советского,
а другого, бережно сохранённого Платоновым.
Но, слава богу, «Ювенильное море»,
«Котлован»,
«Чевенгур»
рванули в обществе,
где прежде ни слова о том
не возникало, да и повышибало дурь,
потому что нельзя оправдать большие перспективы
и встретить глаза, полные ясности
с людьми, молчавшими, словно архивы
комитета государственной безопасности,
потому что нельзя на коленях всю жизнь
стоять и на доброго дядю молиться
людям, чьи взгляды однажды пришлись
по вкусу красным рыбам Матисса,
людям, которые жили перед нами,
людям, которые в наши годы
до боли жгли своими сердцами
тысяча девятьсот-наши глаголы.
Эй, старатель с Юкона знаний,
я знаю, ты трудишься дённо и нощно,
но пока намываешь зёрна препинаний —
………………………………………………………..
………………………………………………………..
………………………………………………………..
………………………………………………………..
бесконечные — ОСТОРОЖНО,
ОТКРЫВАЮТСЯ ВОВНУТРЬ;
НЕ ВЛЕЗАЙ — УБЬЁТ; МЕСТА
ДЛЯ ДЕТЕЙ И ИНВАЛИДОВ;
ПЯТИЛЕТКУ ЗА ТРИ ГОДА;
Хорошо зимой в лесу! —
дают всходы. Или это так
игра больного воображения?
Непостижимо, но тем не менее —
факт.
Послушай, если над всеми «i»
взойдут не звёзды, а дамокловы точки,
никогда не наступят солнечные дни,
никогда не наступят лунные ночи.
Поплачет осень в золотую жилетку
тополя. Выпадет первый снег.
Уснёшь. Проснёшься. Выкуришь сигаретку.
Скоротаешь ночь. Скоротаешь век.
Утренний ливень ночной мазут
смоет с окон в последний раз.
И никто не скажет: «Меня зовут
Макмёрфи, ребята…»
О любом из нас,
никакой тут Америки не открыл я,
забудут буквально за несколько лживых строк.
А вот чтобы вспомнили — почему-то крылья
обязательно нужно завязать в узелок.
Страшно. И всё-таки, глядя в бездну
или в пустую пивную кружку,
мне хочется жить не сложа песню,
а сложив. Нет, не на всю катушку,
а без всяких катушек, потому что ей
на привязи тошно,
потому что на ней
она, точно
бумажный змей, всего лишь забава,
ни лучше, ни хуже
любой другой. Спросите: почему же
согнусь в три погибели и, скрипя
пером, свободен до боли в чреслах,
потому что можно не давать себя
знать в лапу сидящим в креслах,
потому что действительно знаю, кому
за хлеб и соль говорить спасибо,
а самое главное — потому,
что выход один-одинешенек, ибо
тысяча девятьсот-наши права
обязуют сказать, ошарашив тишину,
тысяча девятьсот-наши слова
на тысяча девятьсот-нашу страну.
1987