Некошерный инструмент

Роман Красновский


Некошерный инструмент. Записки израильского органиста.
Иерусалим ; 2023
 


 
Посвящается моим детям Ирине и Дмитрию Красновским
 



Эту замечательную книжку написал очень известный во всём мире органист Роман Красновский. Он выступал в соборе Парижской Богоматери, в великом Кёльнском со- боре и во множестве разных стран Европы, Азии и Аме- рики. А в Израиле он работал мусорщиком, то есть рабо- чим на машине, собирающей отходы городской жизни. Это, кстати, очень забавляло его и немало послужило его всемирной известности. Книгу о своей жизни написал он с юмором и ничуть не педалируя своё близкое знаком- ство с выдающимися музыкантами мира, а также ничуть не воспевая свой с очевидностью незаурядный талант. Очень всем рекомендую это удивительное сочинение.
Игорь Губерман


4
 



 
 
Перед прологом
Дорогой читатель (если такой вообще будет)! Я начал писать эту книгу в 1995 году. Потом забросил и вот сей- час, в 2022-м, решил продолжить. За эти годы многое из- менилось. И не в лучшую сторону. Моя родина – это До- нецкая и Луганская области (дальше в книге я расскажу, почему две области). То, что происходит сегодня в этих областях, в Крыму, в Украине, – это для меня тихий ужас. Я всей душой за Украину, хотя Украина часто голосует в ООН против Израиля. Но я буду писать (и уже почти всё написано) так, как будто этих страшных событий не бы- ло. Я пишу о прошлом и прошу меня не судить: эта книга о моей жизни, а мне сегодня 67 лет. (Хотя сейчас, при переписывании, какие-то черезмноголетние поправки и вставки я всё-таки сделал. Иначе не получалось.)
Сегодня 15 августа 2022 года.
 
Пролог
В одном интервью, которое я дал русскоязычной из- раильской газете «Новости недели», я неосторожно зая- вил, что хочу написать книгу «Некошерный инструмент». Сказал – и почти забыл, хотя эта идея иногда посещала меня и я всё искал повод для начала. Но, идя навстречу моей лени, повод не находился.
И вот наконец 14-го марта 1995 года, приблизитель- но в 8.30 утра, съезд на обочину дороги, завившейся внезапным для меня серпантином, на скорости чуть больше положенной, подтолкнул меня сделать роковой нажим на тормоз. Опытные водители говорят, что так делать нельзя. Моя машина сделала несколько фуэте (спасибо, что не тридцать два), и я очутился в неболь- шой канавке – за обочиной встречной полосы. Притом в полёте я успел влепиться в мирно катившуюся мне на- встречу «Мицубиши» и сделал это так профессиональ- но, что после всего случившегося пришедший в себя водитель, обменявшись со мной данными страховки и дав мне позвонить из его машины на работу в Иеруса- лимскую академию музыки и танца и сообщить, что, ви- димо, я сегодня не появлюсь там на работе, сказал мне на прощанье: «Ихье беседер» и «Аль тид’аг – йеш биту- ах» («Будет всё хорошо. Не волнуйся – есть страховка»). После этого он всё-таки завёл свою не совсем добитую машину и уехал самостоятельно. Ну а я остался дожи- даться эвакуатора со своей реношкой-забиякой, весьма потерявшей во внешнем виде, с вмятым капотом... И во- обще моя машина напоминала задиристого кота, потер- певшего серьёзное фиаско.
Не прошло и трёх часов, как приехала служба спасе-
ния, и нас погрузили на платформу грузовика и повезли на ремонт. К слову, машину я разбил в юбилейную дату: исполнился ровно год с её покупки.
 
В Израиле хорошо! Бей машины сколько хочешь, ведь «йеш битуах». Правда, желательно это делать ак- куратно, чтобы себя или кого-нибудь другого не изуве- чить, а то и страховка будет не мила. Хотя моя страховая агентша Сашенька говорила, что страховка – основа все- го живого: движимого, еле движимого и даже совсем уже недвижимого. Так что моя машина была в надёж- ных руках.
Ощупав себя со всех сторон и пошевелив всеми дви- жимыми частями тела, я убедился, что вроде движется всё, что двигаться должно, и не движется всё, что дви- гаться не должно. Ну что ж, уже неплохо. Моя мама да- же поставила свечку Богу.
Короче... Я решил, что всё это является весьма значи- мым поводом для написания обещанной книги: всё-та- ки второй день рождения.
 
Глава 1
Но у меня был и первый день рождения.
Родился я 10-го января 1955 года. Скорее всего, это точно! Это был последний день зимних каникул. А вот с местом моего рождения заминочка вышла. В моём свидетельстве о рождении написано, что родился я в городе Сталино, который после развенчания культа лич- ности стал Донецком. Так же было записано в моём па- спорте гражданина СССР.
Но это неправда. На самом деле было так: моя мама поехала из Сталино рожать меня к своим родителям в Красный Луч Ворошиловградской, потом Луганской, по- том опять Ворошиловградской, потом снова Луганской и т. д. области. А лишь потом меня, новорождённого, привезли в Сталино и там зарегистрировали. Так что всю сознательную жизнь, заполняя бесчисленные анкеты, я не так страдал при заполнении 5-й графы, которая назы- валась «национальность», как от графы «место рожде- ния». Я был приговорён в вечному вранью.
Мои бабушка Ида и дедушка Исаак переехали из Красного Луча в Сталино. И с этого момента я себя пом- ню.
Сталино, если кто-то не помнит, это столица Донец- кого угольного бассейна, и основной достопримечатель- ностью этого города являлись терриконы – огромные горы отработанной угольной породы, напоминающие издали египетские пирамиды, только чёрные. Видимо, поэтому меня сейчас не тянет в Египет: ведь я уже всё это видел в детстве.
Дом, в котором мы имели одну комнату в двухком- натной коммуналке, был особенный. Во-первых, он на- ходился в самом центре Донецка, на бульваре Пушкина (к этому времени Сталино переименовали в Донецк).
 
Я уверен, что если в Донецке одну из центральных улиц назвали бульваром Пушкина, то не всё ещё было потеряно. Бульвар Пушкина – это что!!! Когда родная сестра бабушки Иды, бабушка Рая, переехала в Донецк, опять-таки из Красного Луча, то улица, на которой она поселилась, по совершенно непостижимым для ме- ня причинам называлась проспект Россини. Это уже и сионистской провокацией не назовёшь – это какая-то россинионистская провокация.
Во-вторых, наш дом был сплошь заселён музыкан- тами, певцами, танцорами, билетёрами, уборщицами из филармонии и театра оперы и балета. Кто только в нашем доме не жил... Даже такого известного в СССР певца как Юрий Гуляев я знал не из телевизора, а как соседа.
Сам собой напрашивается вопрос: а какое я имел от- ношение к этому дому? Дело в том, что мой папа, Ми- хаил Исаакович Красновский, работал в симфоническом оркестре Донецкой филармонии. Играл он тогда на тромбоне. Хотя я вспоминаю его тромбонную карьеру смутно. Помню только, как он играл мне темы различ- ных маршей, когда я капризничал. При моём первом по- сещении симфонического концерта папа уже не играл на тромбоне. А играл он на ударных инструментах.
Случилось это так. Закончив после войны музыкаль- ное училище в своём родном городе Днепропетровске, папа жил там вместе с родителями, соответственно, с другими моими бабушкой и дедушкой – Маней и, опять таки, Исааком. Мои дедушки были тёзки.
Говорят, что когда находишься между тёзками, нужно срочно загадать желание, и оно сбудется. Или я тогда не знал об этом, или никогда не находился сразу между двумя дедушками Исааками... Как бы то ни было,
 
желания я не загадал, и именно это, как я теперь уве- рен, является причиной многих моих проблем.
Итак, папа жил в Днепропетровске и играл себе спо- койно на танцах и в кинотеатре перед сеансами. Жил себе и не тужил. Как вдруг главный дирижёр Донецкого симфонического оркестра Соломон Фельдман пригла- сил папу в оркестр на должность исполнителя партии бас-тромбона. Принять-то папу он принял, а должность оказалась занятой.
В СССР женщины редко играли на духовых инстру- ментах – кроме флейты, разумеется. Среди музыкан- тов ходит поверье, что флейтисты чуть смурнова- тые, потому что выдувают из себя слишком много воздуха. У флейтистов поток воздуха не попадает в инструмент полностью, как у других духовиков. По- этому у флейтиста, по сравнению с гобоистом или кларнетистом, расход воздуха на одну и ту же фразу принципиально другой, и флейтисту требуется неиз- меримо больший запас воздуха в голове, что, соответ- ственно, оттесняет всё остальное, что, по анатомии, должно в голове находиться. Поэтому флейта, как ни- что другое, подходит женщине. Это, конечно, шутка. Если посмотреть на всё остальное человечество, кро- ме флейтистов, на то, сколько горя, страданий и войн есть на земле, то подшучивать над флейтистами за излишнее содержание воздуха в голове просто мерзко. Ведь все несчастья на земле происходят отнюдь не от флейтистов.
Изредка попадались женщины, играющие на гобое или кларнете, но... чтоб женщина играла на тромбо- не! Это уже слишком! Итак, всё по порядку.
В Донецком оркестре партию бас-тромбона играла тётя Соня по фамилии Неделькина. Она росла в детском
 
доме и там выучилась играть на тромбоне. Так вот, в тот момент, когда папу пригласили в оркестр, тётя Со- ня-тромбонистка была в декретном отпуске, и папа не знал, что занимает не вакантное место. Когда тётя Соня родила и вышла на работу, то дирижёр пересадил её на место второго тромбона, а это место менее престиж- ное, да и зарплата рубля на три ниже.
Притом что это было вполне справедливое возмуще- ние, нужно сказать, что нрав у тёти Сони был крутой. И началось... Фельдман предложил конкурс между тётей Соней и папой, но тётя Соня отказалась конкурировать, так как папа играл на порядок лучше. Этот конфликт довёл папу до того, что он, поднося тромбон ко рту, на нервной почве переставал чувствовать какую-то из губ. Короче, тромбон пришлось бросить.
И по совету того же Фельдмана папа срочно освоил ударные инструменты. Это было не так сложно для не- го, потому что в детстве он учился на ксилофоне и даже выступал на разных олимпиадах и фестивалях.
Вообще папа рос музыкальным ребёнком, но вы- брать музыкальный инструмент было не так просто. О покупке пианино не могло быть и речи. Однажды кто- то посоветовал папе учиться на скрипке, и он пришёл к отцу, то есть к одному из моих дедов Исааков, и заявил, что недурно было бы купить ему скрипку. На что дед Исаак, профессиональный балагула, то есть извозчик, сказал, обняв сына: «Лучше мы купим на эти деньги по- росёночка». Похоже, что в этой еврейской семье кашрут не соблюдался.
Потом папа играл на кларнете и саксофоне, но с фронта вернулся без двух пальцев на правой руке (хо- тя с орденом Отечественной войны первой степени), и тромбон явился самым подходящим инструментом, потому что кулису тромбона можно двигать и без двух пальцев. И вот теперь – ударные инструменты.
 
В то время мне казалось, что игра на музыкальном инструменте не может быть «работой». И когда папа утром говорил, что он уходит «на репетицию», я пони- мал, что он уходит играть в оркестре. Но когда он гово- рил, что уходит «на работу», тут уж я не догадывался, что «работа» и «репетиция» в папином случае одно и то же. Я был уверен, что «на работе» папа будет сидеть за столом со счётами и канцелярскими принадлежностя- ми и что-то писать. Я, как и большинство обывателей, думал, что игра в оркестре – это не работа.
И вот, когда мне было четыре года, наконец меня взяли на дневной симфонический концерт. Это была лекция-концерт для детей, посвящённая творчеству Жоржа Бизе. До этого я полагал, что бизе – это лишь кондитерское изделие (которое пишется «безе»), а тут вдруг композитор.
Когда на сцену вышли музыканты оркестра, то, к сво- ему восторгу, я увидел, что большинство музыкантов оркестра – мои соседи.
Вышла какая-то тётя и начала долго рассказывать о Бизе. Это было пыткой для меня. Видимо, она думала, что все дети в зале, как и я, полагают, что Бизе – это кон- дитерское изделие, и всеми силами старалась убедить всех в том, что Бизе – это ещё и композитор.
И вот заиграл оркестр. Первым номером в концерте была увертюра к опере «Кармен». И именно эта увертю- ра начинается мощным ударом тарелок. А ведь на та- релках играл мой папа! Причём оркестр играет сидя, а сильный удар на тарелках обычно делается стоя. И вид папы, заметно возвышающегося над всем оркестром и эффектным жестом разводящего руки с тарелками по- сле мощного удара, привёл меня в такой восторг, что я долго ещё считал, что тарелки – это главный инструмент в оркестре, ну и, уж конечно, папа – самый главный му- зыкант. Потом арию из оперы «Искатели жемчуга» пел
 
дядя Миша Щерб, муж арфистки тёти Майи Слоним и, соответственно, папа Юльки, с которой я бегал по дво- ру, так как все они были моими соседями. Через много лет дядя Миша будет петь в тель-авивской опере, но это потом. А сейчас я сидел на концерте и гордился своим домом.





Я с родителями
 
Глава 2
Моя мама, Фаина Исааковна Хавкина, музыкантом не была, а даже совсем наоборот – работала в Донец- ком строительном техникуме и преподавала строитель- ные конструкции. И из её коллег в нашем доме никто не жил.
Но бо;льшую часть времени я проводил не в филар- монии, а в строительном техникуме. У папы вечерние концерты заканчивались поздно, а у мамы были вечер- ние часы в техникуме, и заканчивались они тоже поздно, но всё же раньше, чем папины концерты. И из-за этого
«всё же» мама брала меня вечером в техникум, и, чтобы я там не слонялся, меня пристраивали к секретарше Ма- рии Панкратьевне, где я развлекался с пишущей машин- кой. К своим урокам мама меня не допускала и строго следила, чтоб я не проник туда незаконным путём.
Как-то студенты завели меня в класс, посадили с собой. Когда вошла мама, то все встали, и я вместе со всеми. Один мамин взгляд заставил меня выскочить из класса, как пробка из бутылки, и я попал прямо в Марию Панкратьевну с её пишущей машинкой. Но студенты ме- ня всё равно любили. Однажды один студент, посадив меня себе на плечи, сказал: «Ух, казак!». Я поправил его, уточнив, что я не казак, а еврей...
Это был первый триумф в моей жизни.
А какие люди преподавали там! Я был знаком со всеми. Например, Базилевич Евгений Прокофьевич. Он хромал на одну ногу и всё время острил. Все коллеги и даже студенты называли его Базиль. У него был блат на различных товарных базах, и если в нашем доме появ- лялись какие-то дефицитные вещи, то доставал их для нас Базиль. Он был большим другом нашей семьи. Прав- да, когда начальству стало нужно, чтобы кто-то написал
 
на маму и других коллег еврейской национальности до- нос, что они сионисты, он это с удовольствием сделал.
Если бы такое письмо написали на маму в Израиле, она бы, вероятно, получила премию имени кого-то там. Но в Донецке тогда за это премии не давали. И маме пришлось уволиться. Обидно только, что сионисткой она не была ни в СССР, ни в Израиле.
Когда через много-много лет мой европейский де- бют состоялся в швейцарском городе Базеле, я вдруг вспомнил нашего «друга» Базиля, хоть он и пишется по- чему-то через «и», а не через «е».
Владимир Иванович Яновский и его жена Зоя Пав- ловна были мамиными коллегами, а Владимир Ивано- вич был ещё и завучем. Мы часто ходили друг к другу в гости, и я ел у них очень вкусные торты, которые, как мне говорили, пёк Владимир Иванович. Потом, правда, выяснилось, что их пекла его жена Зоя Павловна, но... если можно, пусть уж считается, что их пёк Владимир Иванович, ладно? Так мне хочется. Их кумиром был ака- демик Сахаров – в то время, когда его травили. Эта се- мья ненавидела слово «КПСС». Согласитесь, что для со- ветского начальника очень смело.
Через много лет я даже поставил ему свечку в храме Гроба Господня в Иерусалиме.
Но особенно мне памятны ноябрьские и первомай- ские демонстрации. Мама всегда брала меня с собой. Мне не нравились только две вещи: когда резко вступал духовой оркестр и когда лопались шарики. Сегодня я к оркестрам отношусь спокойнее, но большое скопление воздушных шариков и сейчас стараюсь обойти подаль- ше.
В мамином техникуме парадами всегда командовал
педагог по фамилии Тышлек. Он был уважаемый чело- век и большой жизнелюб. Но для меня самым привле- кательным было то, что он был совершенно лысым, как
 
легендарный Котовский или как Фантомас. Я же, нао- борот, был очень кучерявым мальчиком. И вот лысина Тышлека была предметом моей белой зависти. Я всегда говорил: «Хочу причёску, как у Тышлека». Говорил, гово- рил – и договорился. Теперь могу засвидетельствовать, что зависть – это плохая вещь, даже если она белая.
Когда папа хотел получить в СССР какую-нибудь груп- пу инвалидности для льгот (он же потерял два пальца на войне), то ему всё не давали, аргументируя тем, что двух пальцев недостаточно. Нужно потерять минимум четы- ре, а то и все пять (чем больше, тем лучше). Как-то мы встретили на улице Тышлека и поделились с ним этой проблемой, на что он сказал папе: «Деревня ты, Миша. Такой чепухи не можешь добиться. Вот у меня первая группа инвалидности и заключение врачебной комис- сии такое, что меня можно только на носилках носить. А посмотри на меня».


Папа с тромбоном. Явно историческая фотография
 
Глава 3
Так что многого от жизни мы взять не могли. Так же было и с квартирой.
Главной мечтой советской семьи было иметь отдель- ную квартиру. Как я уже заметил, у нас была комната в коммунальной двухкомнатной квартире. Вроде ещё и не так страшно – люди жили по 10 и более семей в одной коммуналке. Нашим соседом был худрук Укра- инского народного ансамбля Анатолий Фёдорович Уш- карёв. Он проживал с женой и сыном Юркой. Семья бы- ла интеллигентная и тихая. Единственным неудобством для меня было то, что в дневные часы нужно было не шуметь, так как Юрка спал. (Меня уложить днём было невозможно. Я покончил с дневным сном, когда мне бы- ло два года, и возобновил его лишь сейчас).
Но спокойная жизнь продолжалась недолго. Уш- карёвы получили отдельную квартиру и выселились от нас. Позже Анатолий Фёдорович стал ректором Астра- ханской консерватории, а потом даже большим челове- ком в Министерстве культуры РСФСР.
И вот на место Ушкарёвых пришла новая семейка. Вот тут-то всё и началось. Главной квартиросъёмщицей была балерина нашего театра оперы и балета. Звали её Екатерина. Как позже выяснилось, в театре её называли Катька Вырви Глаз. Сотрудники, давая прозвище, ошиба- ются редко. Она жила с грудным сыном Вовкой и пожи- лым евреем Сашкой, который был отцом Вовки и жил с Катькой постоянно, хотя у него была своя семья.
С этого момента наша жизнь превратилась в ад. Ма- ма просто боялась войти в квартиру и старалась ноче- вать со мной у бабушки с дедушкой, которые имели до- мик с огородом и садом. Папа же геройски ночевал там. Как только мы появлялись в квартире, Сашка тут же накручивал Катьку, и та начинала скандал. Так было каж-
 
дый раз. Когда Вовка начал говорить, одним из первых слов, им произнесённых, было слово «дураки», есте- ственно, обращённое к нам. Я думаю, что он в какой-то мере был прав. Мы действительно были дураками, если позволяли так обращаться с собой.
Я тоже не терял времени зря, а активно увеличивал свой словарный запас. Например, такое таинственное и загадочное слово как «проститутка» я заучил именно тогда. Этим словом Сашка попрекал Катьку во время их внутрисемейных скандалов.
Как оказалось позже, Катька выиграла Сашку в карты. Он приударял за костюмершей Идой, а Катька положила на него глаз. Но так как просто отбить Сашку у подру- ги Катьке не позволял её высокий моральный уровень, то пришлось сыграть несколько партий в дурака. Катька победила, и Сашка автоматически перешёл к ней.
О карты! О карты! О карты! (Цитата из оперы «Пико- вая дама».)
Днём Катька уходила на репетиции, а по вечерам на спектакли – обычно в шесть часов вечера, так как ещё нужно было гримироваться. И вот в 19.30 наша Катька представала перед публикой в виде лебедя, птички, рыбки, мышки, крыски и т. д. Но иногда она уходила к десяти вечера. Это означало, что в тот день в театре шла опера Шарля Гуно «Фауст». А в последнем действии этой оперы обычно шла балетная сцена «Вальпургиева ночь», и Катька убегала из дома к последнему действию, чтоб исполнять какую-то нечистую силу в женском об- личии. Мама говорила, что в этой роли Катька могла бы появляться на сцене совсем без грима ; и ещё позже вы- ходить из дома в этот день.
Ходили слухи, что вроде бы Катька должна получить отдельную квартиру от театра, и мы с вожделением ждали этого момента.
Однажды утром мы услышали шумок в их комнате и не придали этому большого значения. Но, выйдя на
 
кухню, мама увидела, что какие-то люди выносят что-то похожее на диван, и, вернувшись в комнату, шёпотом сообщила нам долгожданную новость. Но... радоваться было рано. Это был не переезд Катьки на новую кварти- ру, и выносили не диван. Выносили Сашку. Он не приду- мал ничего более нелепого, как внезапно умереть про- шлой ночью.
Когда Катька вернулась с похорон, она сразу же за- говорила с нами так дружелюбно, как будто между на- ми всегда были родственные отношения. И жизнь наша внезапно стала вполне сносной. Вовке Катька приказала нас дураками больше не называть. Можно сказать, что она в приказном порядке произвела нас из дураков в умные.
К слову сказать, моя мама по просьбе Катьки устроила потом непутёвую дочку покойного Сашки из основной его семьи, с которой он не жил, в строитель- ный техникум, в котором мама работала. А потом и опекала её.
Теперь меня стали иногда оставлять с Вовкой, и мы очень хорошо играли. Вовка страшно гордился смертью отца. Всем детям во дворе он говорил: «Вот у тебя не- бось есть папа? Да? А у меня папа умер!». Последнюю фразу он произносил с такой счастливой интонацией, что дети поневоле начинали ему завидовать и сожалеть о том, что у них папы живые, а не поумирали, как у Вов- ки.
Однажды мы с ним кидались двумя красивыми цветными подушечками, и Вовка мечтательно изрёк:
«Вот когда у меня будут два папы и они умрут, то одного положат на ту подушку, а другого на эту».
Ровно через два дня после Сашкиных похорон у нас в квартире появился совсем юный артист балета по име- ни Виталий и верно служил Катьке в роли мужа.
 
Как-то к ним приехали из Петрозаводска родители Виталика проведать сына. Они привезли огромное ко- личество безе, того, которое не композитор Бизе, а кон- дитерское изделие. Мне перепало тоже под шумок.
Нужно сказать, что в этот период времени в СССР артистов балета почему-то не брали в армию. Видимо, считали, что развитие советского балетного искусства важнее, чем обороноспособность страны.
А папа Виталика был полковником.
Когда несчастные родители Виталика увидели, с кем живёт их юное создание, то приняли однозначное ре- шение: от связи с Катькой Виталика может спасти только
«непобедимая и легендарная». И отцу-полковнику при- шлось применить все свои связи, чтобы сына забрали в армию, хоть он и артист балета.
Когда Виталику внезапно пришла повестка в воен- комат на комиссию, Катька очень огорчилась и решила, что Виталик должен заболеть. Сказано – сделано. Она напоила его ледяным молоком, открыла окно и заста- вила его высунуться и раскрыть рот, повернув голову на- встречу ветру, и простоять так всего пару часов.
Я думаю, что это был для Виталика первый наряд в карауле.
И Катькина идея сработала: Виталик заболел. Так было ещё пару раз, пока из военкомата не пришли и не сказали, чтобы он явился живым или мёртвым или даже приехал на катафалке. И пришлось подчиниться.
Родители Виталика оказались правы: после службы в армии мы видели его только в балетных спектаклях, но жил он уже не в нашей квартире.
Через много лет, когда мы и Катька давно уже жили раздельно, по разным квартирам, мама встретила Кать- ку на улице, и та битый час рыдала, рассказывая, что её Вовка вырос таким хулиганом, что после окончания школы ему даже не дали характеристику в профтехучи-
 
лище. А это уже говорит о многом. Вскоре Катька пошла на пенсию, ведь век балерины недолог, и они переехали в другой город, видимо туда, где Вовку ещё не знали.
В дальнейшем моя жизнь часто пересекалась с бале- том, но Катька была первой Терпсихорой в моей жизни. А первое не забывается. Прощайте, тётя Катя.
 
Глава 4
Настал момент, когда родители решили, что я уже взрослый и мне пора ходить в детский сад. И вот пришёл тот ужасный день, когда меня не повезли, не повели, не потащили и не поволокли ; папа нёс меня, как факел с олимпийским огнём, высоко подняв над головой, а я так брыкался и вопил, что люди пооткрывали окна – посмо- треть, что случилось. С первого и до последнего дня я брал с родителей честное слово, что за мной придут, и целыми днями ждал только этого момента. Однажды я сломал себе там руку и, естественно, ревел от боли, мешая этим воспитательнице. Она сказала, что если я немедленно не заткнусь, то меня сегодня домой не от- пустят. И мне пришлось терпеть боль сломанной руки молча. Вот так в детском саду воспитывали мужской характер. Там же я научился поедать крошки со стола и материться.
Когда мне исполнилось пять лет, решили меня учить музыке. Случилось так, что дедушка Исаак, мамин отец, получил на работе травму, которая вылилась в сотря- сение мозга. И так как он был застрахован, то получил сумму денег, на которую мне купили пианино «Украи- на». (На этом месте моя страховая агентша Сашенька сказала бы тоном победителя: «Вот видишь!!!») Как бы то ни было, сотрясение мозга прошло, а пианино стоит до сих пор в моей израильской квартире. Хотя уже поиз- возилось маленько.
Меня повели в Донецкое музучилище заниматься в качестве подопытного у какого-нибудь студента на пед- практике. Когда меня прослушали, то спросили, в кого это я такой способный уродился: в маму или в папу? На что я сказал, что моя мама в музыке ни черта не смыс- лит, и тем самым намекнул, что уродился в папу.
 
Руководителем тех студентов, которые меня обуча- ли, был Наум Маркович Бродский. Тот самый Бродский, который был учеником Гольденвейзера и потом, живя в Германии, написал популярную в музыкальных кругах книгу «Нюансы музыкальной Москвы». Так что моя ос- нова – это школа Гольденвейзера. Чему меня там учили, я помню смутно. Скорее всего, ничему. Помню только, что на каком-то академконцерте играл «Полонез» Баха и выступил безобразно: забывал, сбивался, путался. В конце своего позора, в довершение ко всему, спуска- ясь со сцены в зал, я зацепился о ступеньку и грохнулся вниз. Так что это был провал в переносном смысле, а по- том ещё и в прямом.
 
Глава 5
Как известно, человек живёт только семь лет до шко- лы и несколько лет после выхода на пенсию.
Донецкая средняя школа № 1 находилась на бульва- ре Пушкина, через несколько домов от нашего. С первых дней учёбы я сразу выбился в начальство. На первом классном собрании выбирали старосту класса, и учитель- ница Лидия Трофимовна сказала: «Выбрать нужно Рому Красновского». Выбрали единогласно. Правда, период моей власти продолжался недолго, так как я завалил ка- кое-то первое важное дело и меня досрочно освободили от должности с формулировкой «не справился с обязан- ностями». Дома я сказал, что не справился с обвязанно- стями. Учился я неплохо, только почерк был плохой.
Каждому ученику, который что-то на уроках не пони- мал, Лидия Трофимовна всегда говорила: «Вот турок!», из чего я решил, что турки очень непонятливые, а в СССР лучшее образование в мире.
Не знаю, как в других школах, но в нашей практи- ковались собрания после уроков, а точнее, судилища. Жертву намечала Лидия Трофимовна, выбирая како- го-нибудь нерадивого ученика. Чего только мы не выли- вали на голову бедной жертвы, которая ещё три мину- ты назад была нашим товарищем! Правда, это длилось минут 10-15, а потом жертва снова становилась нашим товарищем. Мы были незлопамятны. Как-то обсуждали моего друга Серёжу, с которым мы всегда ходили вме- сте из школы. Весь класс под руководством Лидии Тро- фимовны разложил бедного Серёжу на молекулы. Ну а уж я был самым активным. Он ведь мой друг! Чего толь- ко я на него не говорил, в чём только не обвинял... Ког- да всё закончилось, я, как всегда, возвращался домой вместе с ним. Он был чем-то расстроен. Мы шли с ним в обнимку, и я утешал его: ведь я его друг.
 
А когда осуждали меня за что-то, то другой мой зака- дычный друг кричал, выставив руку, как Ленин на карти- нах: «Жид! Жид! Жид!». Я не обижался. Я просто не знал, что на это следует обижаться. К «чести» Лидии Трофи- мовны, она ни разу не остановила его и не сказала, что так говорить нехорошо. После этого судилища мы опять были закадычными друзьями.
А сколько было радости, когда одна девочка на физ- культуре уписалась! О ужас! И ко всем её несчастьям, у неё была фамилия Фисунова. Дальше можно не ком- ментировать.
И вот наконец я первый раз влюбился в свою одно- классницу Марину Ерёменко. Она была тихая, спокой- ная девочка. Отличница. Очень пассивно вела себя на классных судилищах, а главное, у неё никогда не видне- лись рейтузы из-под платья (на нашем сленге – «репету- зы»), что очень выгодно отличало её от других девочек. Моя влюблённость не поощрялась нашим классом,
и мне говорили, что с моим почерком нельзя влюблять- ся в отличницу.

* * *
Мамин отец, дедушка Исаак, практически никогда не болел, кроме сотрясения мозга, которое вылилось мне в пианино. Правда, однажды он попал под машину, после чего прихрамывал и пользовался одним косты- лём. И вдруг у него случился инфаркт. Это был период хрущёвских кукурузных экспериментов, и в магазине пропал белый хлеб. А в школе каждый день после вто- рого урока нам давали стакан молока (видимо, за вред- ность) и белую булочку. Конечно, эту булочку я относил каждый день дедушке. Но увы, булочки не помогли по- бедить инфаркт, и дедушка 3-го марта умер.
А 8-го марта в СССР отмечался Международный
женский день. Женщинам в этот день дарят подарки, но
 
только в СССР. В других странах этот день не отмечается, а если где-то и отмечается, то не так пышно.
Я лично за празднование 8-го Марта. Это очень практично. Есть специальный день в году, когда муж- чина может купить ветку мимозы и какую-нибудь безделушку (не цена же важна), вручить это всё близ- лежащим женщинам с улыбкой, а потом целый год не докучать им своим вниманием.
Так вот, в тот печальный для нас, и особенно для ма- мы, март студенты на 8-е Марта подарили ей барельеф В. И. Ленина. И правильно. Ленин – наш общий отец, а так как он «живее всех живых», то он уж не помрёт.
 
Глава 6
Как только я закончил первый класс, меня повели на вступительный экзамен в музыкальную школу № 1. В то время поступить в музшколу было совсем не так просто. Был большой конкурс. Я спел песню «Солнечный круг», но почему-то на английском языке. Как бы то ни было, поступил я без проблем.

* * *
Я не очень верю, что научить правильным навыкам игры на инструменте может человек, не учившийся в консерватории. Но в Первой донецкой музшколе был та- кой человек: Елена Абрамовна Копелиович. По-моему, она серьёзно нигде не училась и игру её никто никогда не слышал. Елена Абрамовна была донецким вариантом одесского Столярского. Из её фортепианного класса выш- ли Павел Гилилов – лауреат Шопеновского конкурса, про- фессор «Моцартеума» в Зальцбурге, и Михаил Рудь – пер- вая премия на конкурсе им. Маргариты Лонг в Париже. Вышло от неё и много других замечательных пианистов. Так вот, когда я поступил в музшколу, то у неё... не учился. Дома решили, что я мальчик нервный, а Копелиович бы- ла с крутым нравом. Она могла после урока закрыть на ключ ученика в классе, чтобы тот занимался, и не пускать его домой. Говорили, могла и «руку приложить». Так что мне не суждено было сидеть запертым в классе.
Меня отдали к преподавательнице Ларисе Борисов- не Лепете. Лепета закончила не что-нибудь, а Гнесинку в Москве, правда, заочно, и училась у знаменитого про- фессора Теодора Гутмана. Для Донецка в то время это было очень круто. Но, видимо, её мягкость характера в альянсе с моей ленью не дали того результата, который мог бы получиться, учись я у Е. А. Копелиович.
 
Тем не менее, я должен был много заниматься до- ма. Путеводной звездой для меня было имя Эмиля Ги- лельса. Я даже думал, что Эмиль Гилельс – это не имя и фамилия, а одно слово «Эмильгилельс». Мне вдолбили, что нужно много заниматься, чтобы играть, как Эмиль Гилельс (или Павлик Гилилов, который тогда гремел на весь Донецк).
Как раз в нашем доме я был не единственным му- чеником: многие соседские дети учились музыке, или балету, или живописи. Но мне было от этого не легче. Спасал туалет. Я запирался там и сидел до тех пор, пока кому-то смертельно не требовалось туда попасть. Даже Катька с Сашкой шли на временное перемирие со мной, чтоб попасть в эту желанную комнатку. (Вовка ещё обхо- дился горшком.)
Но, несмотря на нелюбовь к процессу занятий, я очень любил музыку. Папа стал чаще брать меня на кон- церты, но только на первое отделение. К антракту при- ходила мама из техникума и забирала меня домой. Но иногда мне всё же удавалось отвоевать второе отделе- ние. Однажды в филармонии играл пианист Лев Власен- ко. Незадолго до этого он занял второе место на Первом международном конкурсе им. Чайковского, пропустив вперёд лишь Вэна Клайберна. И вот Лев Власенко ис- полнял Первый концерт Чайковского для фортепиано с оркестром. Конечно, мне разрешили остаться.
Через много лет Лев Николаевич Власенко – веду- щий профессор Московской консерватории – даст мне почти 10 ценных уроков, причём совершенно бесплат- но. Мы будем гулять с ним по Донецку и по Харькову во время его гастролей. Мы просидим с ним, простужен- ным, в ресторане донецкого аэропорта, в нелётную погоду, даже с отменой рейса, где хорошо пролечимся водкой. Потом я поведу его к себе домой и, потеряв го-
 
лову от значимости момента, напою его чаем, кото- рый мама забыла утром вылить. Но это через много лет, а сейчас я слушал и видел его в первый раз в жизни.
Однажды меня взяли на первое отделение авторско- го вечера грузинского композитора Отара Тактакишви- ли. Он сам же и дирижировал оркестром. Необыкно- венно импозантный. С усами! К антракту мамы что-то не было, и я пошёл в артистическую к папе, выяснять. И тут я столкнулся нос к носу с Тактакишвили и онемел от страха. Он спросил: «Мальчик, что ты здесь делаешь?». Я сказал, что ищу папу. «А на чём твой папа играет?» И когда я сказал ему, что папа играет на тарелках, он весь засветился, поднял меня, поцеловал и сказал с типич- ным грузинским акцентом: «О! Генацвале, так мы же с тобой друзья». Это был комплимент моему папе.
Через много лет оркестр Харьковской филармонии (где я работал) выступал на декаде грузинской музы- ки в Большом зале Московской консерватории. И Отар Васильевич Тактакишвили, знаменитый композитор и министр культуры Грузии, вышел перед оркестром, чтобы поприветствовать нас. Весь оркестр ахнул: не восхититься его картинной импозантностью, краси- вым, мужественным лицом и седой прядью волос, ма- нерой говорить ; было невозможно. Наши духовики, по- трясённые им, острили: «Да-а-а-а! Так-таки швили!».
Как-то мне довелось услышать Льва Оборина, а од- нажды даже знаменитого на весь мир Эмиля Гилельса. Я уже раньше писал, что в нашей квартире это имя произ- носилось, как имя божества. Я не воспринимал его как обычного человека, а представлял себе некоего Терми- натора. И когда на сцену вышел невысокий коренастый человек, то очень удивился. Играл он Пятый концерт Бетховена. Ну что тут говорить!
 
Однажды в Донецк приехал с авторскими концерта- ми Арам Хачатурян. Это было, конечно, из ряда вон вы- дающимся событием. Он сам же и дирижировал. Успех был фантастический. Хачатурян раздавал музыкантам множество комплиментов. Моему папе он сказал, что нигде в мире он не видел и не слышал такого замеча- тельного исполнителя на тарелках. Это было приятно, хотя лично мне Хачатурян этим Америку не открыл. Я и до него это знал. После концерта я пошёл в артисти- ческую, чтобы увидеть его поближе. И он написал мне автограф, чем доставил большую радость. Хачатурян сильно запал мне в душу тогда.
В этот период в музыкальной жизни Донецка прои- зошло очень важное событие: в зале филармонии уста- новили орган. Попасть на органные концерты было не- возможно. Первый органист, которого я услышал, был литовец Леопольдис Дигрис. Он играл с оркестром ка- кой-то концерт Генделя. Моя первая реакция на орган была: такой огромный, а звучит, как аккордеон. Так что орган в моём сердце не нашёл тогда достойного места. Через много-много лет я, будучи уже органистом, гу- лял по Харькову с Л. Дигрисом и рассказал ему это. Он сказал, что и у него было подобное ощущение, когда он впервые услышал орган.

* * *
Мои музыкальные способности и большая для дет- ского возраста эрудиция не находили одобрения только у моей школьной учительницы по пению. У неё была фа- милия ни много ни мало... Архипова. Но вот это как раз ничего и не значило. Я знал музыку гораздо лучше неё. Плюс к этому я плохо вёл себя на её уроках, подсмеи- вался над ней, специально пел неправильно. Когда на школьных утренниках я играл на фортепиано и всем
 
очень нравилось, то Архипова делала вид, что ничего не происходит. И она как бы не замечала, что это играю я – самый бездарный ученик по предмету «музыка и пе- ние».
Самое сильное воспоминание периода обучения в музыкальной школе, а это была вторая половина 60-х годов, это то, что нам всё время говорили о предстоя- щей войне с Китаем. Я играл 3-й фортепианный концерт Кабалевского. Он мне страшно нравился тогда, и я всё мечтал сыграть его на академконцерте, с аккомпане- ментом второго рояля, ; до того, как начнётся война с Китаем.
 
Глава 7
Пока я ходил на концерты, пока я постигал основы пианизма, пока я дразнил учительницу пения Архипову, мама почти каждый день ходила на приём к директо- ру техникума. Он каждый раз обещал ей, что завтра она получит ключи от новой квартиры. Мы уже сидели на чемоданах и планировали «завтрашний переезд». И так было почти каждый день в течение двух лет. Мы даже не поехали в отпуск, потому что каждый день ждали ор- дера на квартиру. Через два года до мамы вдруг дошло, что её просто дурят. Всё это было не по злобе и не по желанию поиздеваться, а просто по безответственно- сти. Ладно. Бывает.
В это время в Донецке можно было вступить в стро- ительный кооператив, что мы и сделали. И через неко- торое время мы переехали в новую отдельную трёх- комнатную квартиру. Бабушка Ида переехала с нами, продав свой дом. Сначала наша новая улица называлась Малонефтяная, но потом, видимо, кто-то решил, что для страны развитого социализма это название не годится, а Многонефтяная звучит не очень поэтично. И улица Ма- лонефтяная вдруг превратилась в улицу Шекспира.
Час от часу не легче! Мало им бульвара Пушкина, проспекта Россини. А теперь вот улица Шекспира! Ну просто не город Донецк, а энциклопедия мирового ис- кусства.
Когда через много лет я женился в Харькове, то жил там в квартире жены Людмилы тоже на улице Шек- спира. Во время службы в армии я получил очередное письмо или от мамы из Донецка, или от жены из Харько- ва. Во всяком случае, с какой-то улицы Шекспира. Один сержант, заметив обратный адрес на конверте, сказал с восторгом: «Вот интересно! Сам композитор ; и на ули- це композитора живёшь!». Самое смешное то, что этот
 
сержант не очень-то ошибался. Конечно, по отношению к Шекспиру он проявил вопиющую безграмотность, но по отношению ко мне, наоборот, он проявил интуицию и солдатскую смекалку.
Ещё в раннем возрасте я понял, что можно прово- дить положенное время за фортепиано, не играя без конца опостылевшие мне гаммы и этюды. Нужно только найти разумный альтернативный вариант, и я нашёл. Я начал сочинять музыку. Первым сочинением была пес- ня на собственные стихи:

К нам пришла весна-красна. В поле зелень расцвела.
Вышел мишка из берлоги И лисица из норы.
Зайка бегает на воле. Прилетели к нам скворцы.

Ну просто не песня, а музыкальная заставка сразу к двум телевизионным передачам: «Сельский час» и «В мире животных».
Так что начал я с лёгкого жанра, но после этого сде- лал крутой поворот и принялся писать оперу на сюжет А. С. Пушкина «Сказка о мёртвой царевне и семи бо- гатырях» ; на собственное либретто. Правда, так и не дописал до конца. Но я чётко помню, как приставал к папе, чтобы тот сходил в оперный театр договориться с начальством о постановке моей оперы. Я даже прики- нул, кто будет петь главные партии из числа солистов оперы – моих бывших соседей с бульвара Пушкина. (Планировал одну из главных партий отдать Юрию Гу- ляеву, но он уже переехал из нашего дома в город Ки- ев, став очень знаменитым.) Но папа договариваться не пошёл, и идея рухнула на корню.
 
Потом я сочинил три или четыре концерта для фор- тепиано с оркестром, но опять не до конца. Только пер- вые части.
А однажды я сочинил пьесу для ксилофона с орке- стром, и на репетиции филармонического оркестра вы- делили 10 минут для моей пьесы и сыграли её дважды (на ксилофоне играл папин коллега Олег Соколов). Я ведь сам делал оркестровку и был польщён возмож- ностью услышать своё произведение в исполнении ор- кестра, хотя бы на репетиции. Ведь многие настоящие композиторы не имели возможности услышать свои творения. Шуберт не слышал ни одной своей симфонии. Потом я написал балет «Муха-цокотуха» и предпо- лагал, что роль Мухи будет танцевать наша бывшая со- седка, балерина Катька, но постановка снова не состо- ялась. В этом балете был номер «Шествие тараканов», написанный под влиянием Прокофьева. Представьте себе, что «Шествие тараканов» мне и сегодня нравится. Нужно сказать, что всё, что я сочинял для фортепи- ано, я сам сыграть не мог. Я записывал свои творения в совершенно безумной фактуре. Находясь под влияни- ем Листа и Рахманинова, я писал какие-то жуткие тер- цовые пассажи. Лавины октав и неисполнимые скачки заполняли мои творения. Нотная бумага чернела от ко- личества записанных мной нотных знаков. Сегодня мне трудно поверить, что я исписал столько бумаги, будучи
ленивым до невозможности.
Однажды я сочинил сюиту «Лето в Артеке». Я думал, что пошлю это в Артек и меня, конечно, в благодарность пригласят туда отдыхать. Разогнался! Одна часть сюи- ты называлась «Море». И вдруг объявили всеукраин- ский конкурс юных дарований к юбилею В. И. Ленина. Я взял это «Море», заклеил название и написал новое:
«Мечты Ильича» ; и послал в Киев. И что вы думаете? Вскоре пришло известие, что я получил третье место.
 
Если учесть, что первое место занял сын председате- ля оргкомитета конкурса (его произведение почему-то называлось «Всадник»), а второе получила дочка за- местителя председателя оргкомитета конкурса, то для меня, скромного еврейского мальчика из Донецка, это было большой победой. Потом меня вызывали в Киев за казённый счёт, и известный украинский композитор Аркадий Филипенко вручал мне приз.
После моего возвращения в Донецк из Киева меня стали приглашать выступать на Донецком телевидении. Нужно не забывать, что в Донецке тогда не было двухсот программ, как сейчас у нас в Израиле, а была лишь одна программа. Так что не увидеть меня было невозможно, тем более что эти программы были вечером по суббо- там. Внезапно я стал очень знаменитым. Девочки из школы млели от знакомства со мной, да и самой школе я увеличивал какие-то показатели. В общем, был на вы- соте. В это время в связи с переездом на новую квартиру я сменил школу. Теперь это была школа № 14. Я попал в один класс с моим молочным братом Борькой Хвалабо- вым, а его мама, тётя Лиза (подруга моей мамы), вела у нас ботанику, зоологию и анатомию.
 
Глава 8
В нашем новом кооперативном доме уже не было большого количества музыкантов: всего несколько че- ловек, включая меня и папу. Вернее, папу и меня. Зато было много евреев. По списку проживающих вообще-то было больше неевреев, но на глаз, конечно, евреев бы- ло больше. Они как-то чаще мельтешат перед глазами.
Самой важной персоной в нашем доме была двор- ничиха Галя. Тётка лет сорока, не совсем здоровая пси- хически. Но двор Галя содержала в идеальной чистоте. Все клумбы она засадила травой и цветами, но как: вы- садила из цветов дату своего рождения. А на другой клумбе – дату своего вступления в должность дворни- чихи. И очень строго следила, чтобы бегающие дети не изменили ей год рождения, вернее, чтобы не помяли цветы. Лексикон у неё был тоже очень поучительный. Как-то другая дворничиха из соседнего дома, совещаясь о чём-то с нашей Галей, донесла ей, что лично видела, как из какого-то окна жильцы выбрасывали презервати- вы. На что Галя, мечтательно вздохнув, изрекла: «Чтоб они эти гондоны ели и кушали».
У Гали как-то спросили, когда у неё рабочий день на- чинается. «Когда жиды просыпаются», ; чётко ответила Галя. Коротко и ясно.
Вообще наш дом был весёлым и загадочным, напри- мер, в моём подъезде много лет было написано на сте- не: «У Ромы крючком», ; а что «крючком», я до сих пор не понимаю.
Пока дворничиха Галя украшала двор «важными историческими датами», я влюбился. Вернее, я бы и не подумал влюбляться, если бы меня не затронули.
Как-то я получил любовное письмо из другого класса, причём написанное красными чернилами (признак люб-
 
ви). Письмо гласило: «Я Вас люблю, как булку с маслом. Вы мне дороже двух котлет». Меня это взволновало, так как булки с маслом я тоже любил. К письму прилагалась искусственная розочка, которую моя таинственная лю- бительница булок так наодеколонила, что я всегда на- ходил её по запаху. Через много лет, когда мы собирали багаж в Израиль, мама, копаясь в старье, воскликнула:
«Что это так воняет?». Я посмотрел – розочка! Она и не думала выдыхаться.
А письма я стал получать каждый день и уже не про котлеты и булки с маслом, а более горячие, иногда даже в стихах. Наконец настал день, когда неизвестная напи- сала мне, что я должен стоять возле «Доски почёта» на следующей перемене, а она пройдёт мимо.
Прошла! Я был потрясён. Мне она показалась краса- вицей. Такая кучерявая, с пионерским галстуком и груст- ными еврейскими глазами. Однажды мне в письме было приказано ждать её после школы за углом, чтобы никто не видел. Когда мы встретились, она мне тихо приказа- ла: «Пошли!». И я поплёлся провожать её домой. И так бывало частенько. Ходили мы окольными путями, что- бы никто нас не увидел. Почти не разговаривали.
Однажды я увидел издали, что навстречу нам идёт наша соседка Ревекка Владимировна, и я, сказав «по- лундра!», бросил её портфель, который исправно носил, и убежал. Потом Лариса (так её звали) внезапно разлю- била меня, о чём известила в письме и ещё обозвала
«мордой лощёной». Вот те раз! Я даже страдал. Потом пришло письмо, в котором она молила меня простить её безумие и вернуть ей вновь те блаженные (видимо, оттого что я носил её портфель) дни.
Я всё ей вернул, но что-то дело уже не пошло. Хо- тя мы виделись, даже когда я уже учился в Харькове и приезжал в Донецк на побывку. Однажды даже цело- вались, но...
 
Как-то мы с первой женой Людой отдыхали в Мариу- поле, тогда ещё Жданове (сегодня страшно писать эти слова), и встретили Ларису, которая вышла замуж и жи- ла там. Она пригласила нас в гости и устроила такой пир для нас двоих, как будто принимала английскую короле- ву со свитой. Я решил, что она закатила нам такой бан- кет от радости, что у неё другой муж: высокий, строй- ный, красивый, а не я. Но во время этого вечера она так зло и грубо разговаривала со своим мужем и настолько ласково, с влажными глазами, смотрела на меня и раз- говаривала со мной и Людой, что моя жена сказала мне потом, хлопнув по плечу: «Рома, она ТЕБЯ любит!».
Через много-много лет я вдруг нашёл её в Нью-Йор- ке и полетел к ней, по дороге сыграв концерт в Балтимо- ре. Мы провели вместе не худшую в моей жизни неде- лю, но опять продолжения не было.
Ещё через лет десять я играл в Нью-Йорке органный концерт, и она неожиданно появилась. Но у меня уже была вторая жена Оля и маленький сын. Три минуты мы поговорили. Она поплакала и всё. Не судьба.
 
Глава 9
Но почему я тогда, гуляя с Ларисой, «чесанул» от Ре- векки Владимировны? Я боялся, что она расскажет ма- ме. Она жила этажом выше и была маминой подругой. А её сыновья Адик и Марик ; моими товарищами. У нас не было телефона, и мы по каждой надобности бегали зво- нить к ним. Когда кто-то звонил к ним и просил позвать кого-то из нашей семьи, они делали удар ложкой по ото- пительной батарее, и мы срочно взлетали на этаж выше. И так нас терпели... 15 лет. Нужно сказать, что они много лет мужественно выносили мою бесконечную игру на фортепиано, что тоже было весьма непросто.
Сегодня я понимаю, что это были святые люди.
Через 15 лет после вселения на улицу Шекспира у нас наконец появился телефон. Однажды у Кушниров (их фамилия) отключился или сломался телефон, и Ре- векка Владимировна в ужасе прибежала к нам и попро- сила... позвонить от нас. Мама сказала, что 15 лет она может звонить от нас сколько угодно. Ну а потом мы бы продлили абонемент. Я так думаю. Ревекка Владими- ровна была врачом и выписывала мне всегда справки о простуде, когда я хотел задержаться в Донецке, учась в Харькове. С Адиком и Мариком мы тоже бесконечно торчали друг у друга или бегали во дворе.
Самой колоритной фигурой в их семье был глава се- мейства, муж Ревекки Владимировны Михаил Моисее- вич. Он был учёный-химик и работал на заводе в лабо- ратории. Причём многие его изобретения внедрялись, и его статьи печатались в научных журналах. Иногда и под другим именем. Он был своеобразный человек. Когда однажды по телевидению показали эпизод демонстра- ции трудящихся 7-го ноября на площади Ленина в До- нецке, то камера вдруг случайно попала на Михаила Мо- исеевича, идущего в одной шеренге с трудящимися его
 
завода. И надо же было такому случиться, чтобы имен- но в это мгновение он зевнул, причём на весь экран. Это было самым прекрасным праздничным подарком для всех его знакомых. Всех, кто попадался ему под руку, он агитировал ехать в Израиль, и ему было не столь важно, еврей это или нет. За столь ретивое отношение к госу- дарству Израиль его на работе прозвали Моше Даян. Напомню, что это был конец 60-х годов.
У него была целая теория о вреде ассимиляции. Он говорил, что если еврей женится на нееврейке, то в ре- зультате ассимиляции могут появиться Гитлер, Гейдрих, Геббельс и другие плохие мальчики. Короче, он был ка- тегорически против ассимиляции между народами.
Мы, живя уже в Израиле, получили от Михаила Мои- сеевича письмо из Америки – их семья живёт там. В этом письме он чётко разработал программу примирения евреев с арабами. Он предложил, что арабы должны отойти от мусульманства. Сделать это проще простого. Арабы должны ассимилироваться. Евреи должны пере- жениться с арабами, и арабские половины этих союзов должны перейти в иудаизм или хотя бы в христианство. Таким образом, мусульманство отомрёт как религия в результате ассимиляции, и наступит долгожданный мир! Всё!
Он просил нас даже переслать это письмо в Кнессет, но мы никак не соберёмся.
Михаил Моисеевич ушёл из жизни не так давно, до- жив до глубокой старости. Ревекка Владимировна уш- ла раньше. Царство им небесное, а Адику, Марику, их семьям, детям и внукам ; здоровья и процветания. Это святая семья!
 
Глава 10
Михаил Моисеевич, как мы уже знаем, был химиком. А человек, который разбирается в химии, был объектом моего восхищения. Я хоть и учил химию в школе, но за- пустил её настолько, что и сам содрогнулся от ужаса. Моя учительница по химии говорила мне: «Ну допустим, я поставлю тебе четвёрку, чтобы не портить аттестат за восемь классов. Ну а если ты не поступишь в музучили- ще и пойдёшь в девятый класс, что ты будешь с химией делать?». Я успокаивал её, говоря, что моё поступление в музучилище не вызывает сомнения, а значит, можно не переживать. Она тяжело вздыхала, но верила, вернее, хотела верить. По физике и математике я учился почти хо- рошо. Ботанику, зоологию и анатомию я просто не откры- вал, так как их преподавала Борькина мама, тётя Лиза. Как только начинался её урок, я сразу изображал на ли- це муку от жуткой головной боли. Она смотрела на меня страшным взглядом, но по блату не спрашивала.
Литература тоже не была моим козырем. Вернее, мне нравилось читать литературу по программе, но я не умел обсуждать прочитанное на уроках. И не умел писать сочинения на заданную тему. Они у меня получа- лись очень короткими. Но я нашёл выход. Я писал сочи- нения в стихах. Это было очень практично: какую чушь ни напишешь, всё равно высшая оценка. Учительница хвалила меня, но потом усекла мою хитрость и попро- сила писать в прозе.
Выручала одноклассница Лена. У неё был литератур- ный дар, и я у неё списывал всё, только заменял какие-то незначительные слова. Но Лена получала всегда «пять», а я «три» за одно и то же. Видимо, замена нескольких слов сильно влияла на оценку.
Во время моих любовных катаклизмов с Ларисой, когда мне хотелось ей досадить и доказать, что меня
 
и другие девочки любят, Лена по моему заказу писала мне такие письма (как бы от другой девочки), что у меня при чтении стыла кровь в жилах и я начинал верить, что это действительно мне кто-то написал. Эти письма я пе- редавал Ларисе.
Иногда такие же письма писала для меня соседская девочка Наташа Книшевицкая. Она жила над Адиком и Мариком и тоже бегала с нами во дворе. Однажды во время ссоры с Адиком она в порыве гнева чуть не ли- шила его мужского достоинства ; в результате удачного попадания палкой. (Но похоже, что всё-таки не лишила.) Она для меня писала в другом стиле, как бы ещё от другой девочки. Писала менее поэтично, но зато более
чувственно.
 
Глава 11
Донецкий симфонический оркестр в течение многих сезонов каждое лето выезжал на месяц в Жданов – те- перешний Мариуполь (сегодня, осенью 2022 года, мне страшно произносить эти названия). И всегда папа брал меня. Это были чудесные дни: утром ; море, а вечером ; симфонические концерты в парке. В шестидесятые годы в зимние месяцы Донецкая филармония содрогалась от телефонных звонков. Звонили из Жданова, чтобы уз- нать, в каком месяце будет оркестр. Люди строили пла- ны на лето с учётом приезда оркестра. Когда я был ма- леньким, на летней эстраде в ждановском парке за два часа до концерта ни одного свободного места не было. Исполнялись симфонии Чайковского, Бетховена, Шо- стаковича. Приезжали известные солисты и дирижёры. Конечно, у многих музыкантов были свои поклонницы из числа ждановских любительниц музыки. Они целый год ждали приезда своих кумиров. Но если к кумиру внезапно приезжала в Жданов жена ; навестить мужа, чтобы он там не засох в одиночестве, то кумир попадал в весьма затруднительное положение, а иногда это за- канчивалось большим скандалом. И тем не менее, это было прекрасно.
Позже, когда я стал постарше, уже не было ни куми-
ров, ни поклонниц. Никто не занимал места за два часа. И оркестр безрадостно наигрывал вальсы Дунаевского, Штрауса, «Танец с саблями» и «Танец маленьких лебе- дей» для случайных прохожих, которые, может быть, присядут на пять минут послушать.
 
Глава 12
Настал день, когда моя учительница по химии смог- ла наконец успокоиться: я поступил в Донецкое музучи- лище. Поступил без проблем. Единственное, чего я по- баивался, так это экзамена по русской литературе. Но я выучил наизусть «Песню о Буревестнике» Горького и ре- шил: что бы мне ни попалось, я прочту это ; и всё будет ОК. Но мне попался стих «Смерть поэта» Лермонтова. Я его чисто случайно знал, и мне не пришлось прибегнуть к своей уловке.
В Донецком музучилище была семейная пара фор- тепианных педагогов: Галина Давидовна Сладковская и Юлий Фёдорович Вахранёв. Учиться у них считалось очень почётно. У Вахранёва даже учился Михаил Рудь, который после этого поступил в класс Я. Флиера в Мо- сковской консерватории и стал лауреатом первой пре- мии на конкурсе Маргариты Лонг в Париже.
Я написал заявление в класс Г. Д. Сладковской. (Ю. Ф. Вахранёв уже начал преподавать в Харьковском институ- те искусств, а в Донецке работал наездами.) Класс Слад- ковской был в своём роде элитным. Остальные студенты завидовали нам и нас недолюбливали, ну а мы чувство- вали себя особенными и смотрели на них со снисхожде- нием и жалостью. (Это была большая ошибка.)
Так случилось, что Донецкое музучилище находи- лось в 100 метрах от моего дома. После занятий я, как и все, шёл домой. Но мой дом был напротив, а у других нет. И до своих домов они доходили не сразу, как я, а в течение многих часов. Целыми днями они болтались по городу и развлекались как могли. Лазили на террико- ны и так далее. Потом я видел их фотографии: на одной был Володя (Вовочка) Самохвалов, распятый на кресте на вершине террикона, на другой ; Женя Пухлянко, без- дыханный на разделочном столе в морге, а Вовочка Са-
 
мохвалов в белом халате собирается его вскрывать. Вот так они развлекались. Но все были фанатично преданы музыке. Ходили на концерты, играли в четыре руки. Я с однокурсником Сашей Гориным (сейчас он ведёт класс органа в тель-авивской Академии музыки) переиграли в четыре руки огромное количество симфонической ли- тературы и знали всё назубок. И стоило донецкому ор- кестру напортачить на концерте, как мы торжествующе переглядывались друг с другом.
Сейчас по телевидению и интернету выступают раз- личные музыкальные пародисты и комики. Публика умирает со смеху. Но всё это не идёт в сравнение с тем, что мы творили на переменах с фортепиано: играли и под роялем, и лёжа на рояле, и со спины, и задним ме- стом, и в варежках – и никто нам за это денег не платил. Обыдна, панымаешь!
У Вовочки Самохвалова была в то время затяжная мутация голоса, и он разговаривал очень высоким дис- кантом, скрипучим и очень тихим, как безнадёжно про- стуженный кастрат. Но смеялся он почему-то густым раскатистым басом. Это позволяло нам верить, что он не кастрат. Сам Вовочка был тихим мальчиком, и этот тихий мальчик вдруг начинал на уроках хохотать басом исподтишка. Педагоги даже не допускали мысли, что это смеётся безобидный Вовочка, и выгоняли из класса не его, а кого-то из нас ; мы уже были на старте. Это вы- зывало новый взрыв хохота и радости.
У нас был предмет «народное творчество», на кото- ром мы должны были петь наизусть русские народные песни (почему русские песни в Украине?). Однажды вы- звали Вовочку, а он, бедняга, не то что петь – говорить не мог. И выпало ему петь пасхальную народную песню
«Дололынь, дололынь по яиченьку»... Это был триумф! Мы все были тут же выгнаны в коридор и досмеива- лись там. Однажды нас всех отправили прямо в каби-
 
нет к директрисе для серьёзного разговора по поводу нашего поведения, но мы там так хохотали, что разгово- ра не получилось, и директриса махнула на нас рукой. Мы немножко побаивались предмета «История СССР». Как-то наша историчка Неля Петровна вызвала меня к доске, и я должен был сказать, что СССР снабжает сы- рьём Чехословакию. А я изрёк, что СССР является «сы- рьевым придатком» Чехословакии. В классе творилось что-то невообразимое. Для того времени моё заявление было очень смелым и чересчур дальновидным. У Нели Петровны слюна застряла в горле, и она быстро вернула меня на место, даже не поставив оценку. Её коронной угрозой было: «От двойки по истории вас спасут только собственные похороны».
Но самой потрясающей была преподавательница иностранных языков Валентина Николаевна Шлапак. Она была также и библиотекарем. Это была восьмиде- сятилетняя одинокая женщина, видимо, из дворянской семьи. Высокая, статная. Ходила всегда в длинных чёр- ных платьях, закрытых наглухо. (У меня она ассоцииру- ется с пианисткой Марией Юдиной.) Валентина Нико- лаевна преподавала три языка: английский, немецкий и французский. Её манера разговаривать была очень изысканной. Был у нас парень Коля Лиманский, кото- рый внезапно стал Пономарёвым. У него была редкая для пианиста национальность – цыган. (Хотя большие пианисты-цыгане были, как оказалось: Дьердь Цифра, Павел Серебряков.) И Валентина Николаевна вызыва- ла его на уроках примерно так: «Милый юноша Поно- марёв-Лиманский! Не соизволили бы вы, высокоуважа- емый, проспрягать неправильные глаголы?». Бедный Пономарёв-Лиманский не то чтобы не умел спрягать неправильные английские глаголы, а и на цыганском ни одного слова не знал. «Очень жаль, но вынуждена
 
поставить вам стимулирующую оценку, мой дружочек».
«Стимулирующей оценкой» она называла двойку.
Нашу новую директрису она прозвала Всадник Без Головы.
В свободное от лекций время Валентина Николаевна сидела в библиотеке и переводила студентам со всего города иностранные газеты на русский язык. Причём она брала газету на английском, немецком или фран- цузском языке и сразу читала её на русском во вклю- чённый магнитофон. За час перевода она брала 2 рубля. Так что она была находкой для лоботрясов из различных институтов.
В период её хозяйничания в библиотеке мы раста- щили чемоданами все ноты и книги по своим домам.
Однажды к ней в квартиру пришли пятиклассники, два мальчика и девочка, и попросили перевести текст. Она их любезно впустила и собралась переводить, но эти милые детки зверски убили её.
 
Глава 13
Свершилась наконец моя давняя мечта: я сыграл с симфоническим оркестром филармонии Первый кон- церт Прокофьева. Незадолго до этого я его впервые услышал в исполнении Виктории Постниковой на Чет- вёртом конкурсе им. П. И. Чайковского. Первая тема концерта произвела на меня впечатление, сравнимое только с первой детской поллюцией, когда ты не пони- маешь, что произошло, и тебе так хорошо и странно, как никогда не было. И я его срочно выучил (чтобы «поллю- ции» повторялись часто).
Помню, что очень волновался, когда играл. Дело-то ответственное, да и весь оркестр знает меня с детства. Но всё обошлось. Я уже неплохо играл на фортепиано, но мысли о занятиях композицией не оставляли меня.
В музучилище был кружок композиции, который вёл «главный» композитор Донецка с романтическим именем Альберт Водовозов. Композитор он был не ой- ой-ой, хотя дать какие-то грамотные советы мог. Конеч- но же, я посещал его кружок, но этого мне было мало, и как-то раз я написал письмо своему кумиру Араму Ильичу Хачатуряну. Я ему сообщил, что я давний его по- клонник и прошу его назначить мне встречу в Москве в удобное для него время. Ни много ни мало. Написал и отправил на адрес Московской консерватории. Когда я сообщил об этом своим родителям, они пришли в ужас и устроили мне дикий разгром. Дескать, как это я с ними не посоветовался. А вдруг я написал с грамматическими ошибками или не там запятую поставил. Что тогда обо мне Хачатурян подумает? Поругались и забыли. И од- нажды я достаю из почтового ящика обычную открытку за 4 копейки от Хачатуряна. Невероятно!
Он написал, что ехать мне в Москву ещё рано. Что я должен работать над собой и... придёт моё время прие-
 
хать в Москву. Как бы то ни было, это было потрясение. Эту открытку я и сегодня храню.
Прошло немного времени, и папина коллега из орке- стра, арфистка Майя Слоним, должна была ехать в Мо- скву на слёт арфистов, который проводила Вера Дулова, и она предложила захватить меня, чтобы кому-то из ве- ликих показать мою музыку. Конечно, я поехал. В Мо- скве мы пришли в консерваторию, чтобы узнать, кому можно было бы показаться из великих. И не работает ли сегодня случайно Хачатурян. Когда мы произнесли сло- во «Хачатурян», на нас в учебной части посмотрели как на безнадёжно больных на голову, сказав, что они сами видели Хачатуряна в консерватории, может быть, один или два раза в жизни. Кроме того, он сейчас за границей. Но предложили мне прослушаться у композитора Лемана. Он должен был прийти к 14 часам в консервато- рию, и мы с Майей пошли прогуляться. Только мы выш- ли на улицу Неждановой, как вдруг... из-за угла появился Арам Ильич Хачатурян. За ним шла какая-то дама с сум- ками. Как позже оказалось, она несла в сумках несколь- ко термосов с горячим боржоми. Арам Ильич должен был по состоянию здоровья каждые 10 минут пить горя- чий боржоми. Майя Слоним опомнилась быстро и вста- ла посреди дороги, закрыв своей грудью путь великому композитору. Ну прямо как Александр Матросов. Она торжественно заявила Хачатуряну, который стоял, пе- репуганный таким напором, что он просто обязан про- слушать этого мальчика, то есть меня. Хачатуряну нужно было пройти, и он вынужден был согласиться. Маэстро предложил нам прийти через полчаса в консерваторию. Он ушёл, и мы тоже тихо пошли за ним, чтобы не сбежал со своим боржоми. Я был ни жив ни мёртв, а Майино выражение лица напоминало в этот момент лицо непо- вторимого Мариса Лиепы в роли Красса в сцене «Три-
умф Рима» балета «Спартак» того же Хачатуряна.
 
В назначенное время мы вошли в заветный класс. Маэстро ещё не было, но класс был уже заполнен ка- кими-то людьми, корреспондентами, студентами. В углу класса угадывалась группа учеников, с которыми Хача- турян, видимо, должен был сегодня заниматься. Они дрожали как осиновый лист, и чувствовалось, что они видят своего великого учителя чаще на картинках и пор- третах, чем в классе. И вот вошёл Он, держа в руках ста- кан с боржоми. Толпа замерла. Поздоровался со всеми, а мне сказал, что начнёт не с меня, а со своих студентов. Мы не расстроились, так как послушать урок Хачатуряна было для нас более чем заманчиво. Как я понял, он ви- дел своих студентов так же часто, как и меня. (Меня да- же чаще, ведь я у него когда-то в детстве автограф брал.) Начался урок. За рояль села какая-то девушка и нача-
ла играть своё произведение. Во время урока Хачатурян обращался к другим студентам, активизируя их участие в уроке. Возник вопрос о современных и несовременных гармониях, и вдруг Хачатурян обратился ко мне: «А как ты считаешь, доминантсептаккорд ; это современный аккорд или нет?». Я довольно смело ответил ему вопро- сом на вопрос: «А как это аккорд может быть современ- ным или несовременным?». Этот ответ сделал мне честь в его глазах, и он уже благосклоннее поглядывал в мою сторону. Потом Хачатурян с тоской в глазах пожаловал- ся аудитории, что на следующей неделе он вынужден лететь в Париж, выступать там с речью в защиту Микиса Теодоракиса. Ну а так как в Париже, видимо, проблема с горячим боржоми, то ему никак не хотелось туда лететь. Наконец Арам Ильич пригласил меня за рояль. Он сидел рядом, уставившись в мои ноты, и даже перево- рачивал их мне. Вдруг во время моей игры он шепнул мне на ухо: «Я извиняюсь. Продолжай играть, а я дол- жен встать попить горячий боржоми». Реакция Хачату- ряна на мою музыку была очень лестной. Он сказал, что
 
я просто обязан поступить в Московскую консервато- рию в класс композиции и учиться у него лично. Радости моей не было предела. Мы очень тепло попрощались и ушли в приподнятом настроении. После этого мы с Май- ей пошли вечером на спектакль Большого театра «Фа- уст», конечно, с Вальпургиевой ночью, только без нашей соседки Катьки. (Читайте главу номер 3.) Дирижировал Борис Хайкин. Так кончилась это прекрасная поездка.
В Донецке моя поездка к Хачатуряну было встречена всеми восторженно. Мне даже кто-то сказал, что теперь я должен укоротить свою фамилию, то есть вместо Крас- новский стать Красс. Решили, что укороченный вариант моей фамилии Хачатуряну понравился бы больше. И, вопреки ожиданиям многих, после такой многообеща- ющий поездки я наглухо покончил с композицией. (Но через много лет снова начал.)
Во всех моих биографиях (в программках концертов и т. д.) написано, что я ученик А. И. Хачатуряна. Это чушь. Я по приезде в Израиль в своей автобиографии на- писал о встрече и прослушивании у Хачатуряна (то, что в этой главе), но это перекроили так, что я его ученик.
Избавиться от этого невозможно. Я злился (не люблю враньё и преувеличения), но смирился.
 
Глава 14
А какие замечательные были новогодние капустники в музучилище. Готовиться к ним начинали за два меся- ца. Я был активным участником. К каждому капустнику мы делали короткометражный художественный фильм. Однажды сняли фильм, в котором я играл главную роль. Он назывался «Роман Красновский меняет профессию». Сюжет был простой: я разочаровался в профессии пиа- ниста и пошёл работать продавцом в соседний гастро- ном. И вдруг появляется мой кумир того периода, пи- анист Дмитрий Башкиров (мы нашли одного человека очень похожего на Башкирова издали), и он уговаривает меня вернуться на верный путь, в музыку. Действие про- ходило в соседнем гастрономе, где я стал продавцом. Работники гастронома были настолько счастливы, что даже закрыли гастроном, повесив табличку «Переучёт», и дали нам весь магазин на растерзание.
Сюжет был незамысловатый. Например, я стою за прилавком в рыбном отделе, и наша преподаватель- ница музлитературы просит меня взвесить ей форель. Я услужливо спрашиваю: «Вам какую “Форель”, Шубер- та?». А она раздражённо отвечает: «Нет, свежую». Или я стою в кондитерском отделе и раздаю девчонкам бес- платно конфеты. Увы, конфеты пришлось потом вернуть на место.
Во время подготовки к капустникам занятия прекра- щались, и мы жили только этим. На одном из капустни- ков я должен был играть «Мелодию» Глюка из оперы
«Орфей» на тубе, причём на той, которая надевается через голову на плечи, как в марширующих оркестрах. Называется она геликон. Аккомпанировать мне должен был на рояле Женя Пухлянко, и вот мы с ним взяли гели- кон и пошли ко мне домой репетировать. Женя решил, что идти прямой дорогой ко мне очень непрактично.
 
Ведь я жил только в 100 метрах от музучилища. Он на- дел геликон себе на плечи, и мы пошли ко мне в обход, чтобы удлинить маршрут. Разумеется, Женя неистово дул в гигантскую трубу, издавая звуки, напоминающие рёв дикого животного. При этом Женя шагал строевым шагом с совершенно невозмутимым лицом. Я задыхался от смеха и шёл в стороне, чтобы мои соседи не подума- ли, что я имею какое-то отношение к этому спектаклю.
В тот же период я для капустника сочинил пародии на тему песни «В лесу родилась ёлочка», которые те- перь, через много лет, оказались в интернете очень по- пулярными.
Через несколько лет я приехал к родителям в Донецк в гости из Харькова как раз на Новый год. В музучилище (которое было в 100 метрах от моего дома) был очеред- ной капустник ; естественно, уже без меня. И… мне не дали на него пройти, ссылаясь на то, что зал перепол- нен. И не впустила меня именно та преподавательница, с которой мы вместе делали в прошлом капустники с моим триумфальным участием.
Может быть, глупо, но эта обида сидит во мне до сих пор.
 
Глава 15
18 лет – пора любви. Но любимой девушки у меня не было. И вообще никакой ; нелюбимой тоже. Я уве- рен, что любовь ко мне не приходила потому, что я жил слишком близко от музучилища. У меня не было воз- можности её встретить, так как я сразу шёл домой после занятий. Мои сокурсники преуспели в любви неизме- римо больше меня. Они ведь целыми днями шатались по городу и где-то по дороге могли надыбать любовь. Я даже придумал математическую формулу: вероятность встретить любовь прямо пропорциональна расстоянию до дома.
Конечно, перед глазами мельтешило много девушек, но для какого-то шанса нужно было хотя бы раз прово- дить их домой. А так неохота куда-то ещё идти, когда мой дом рядом.
И вообще я не был «секси». Я был полноватым пар- нем. Джинсов и всяких клёвых шмоток у меня не было, и они меня не интересовали. Не слушал «Битлов», не ходил на молодёжные тусовки. Мне даже часто отказы- вали на танцах в музучилище. Какая уж тут «любимая девушка».
У самого скромного парня на нашем курсе появилась какая-то женщина, которая ему даже... отдалась. Когда я у него спросил о впечатлениях, он, скорчив кислую фи- зиономию, сказал мне: «Знаешь, Рома, не к чему стре- миться».
Вот тебе раз!
А другой мой сокурсник влюбился в девушку, кото- рая жила напротив его дома. Они каждый вечер бро- дили, беседовали и вели себя очень целомудренно. Он прикасался только к её ладони. И так продолжалось ка- кое-то время. Однажды вечером он довёл её до дома, поцеловал ей руку, и они договорились завтра вечером
 
встретиться, как всегда. Назавтра днём он подошёл к окну и увидел множество людей с цветами и украшен- ные машины с куклами. Это была свадьба. Естественно, он задержался у окна посмотреть на жениха и невесту. И вдруг под радостный визг толпы из машины вышла его девушка в фате и с женихом.
Но всё-таки один роман у меня был. Мамин брат, дя- дя Яша, жил в Киргизии, недалеко от города Фрунзе, и как-то мы с мамой полетели туда. Он взял для всех пу- тёвки в пансионат на берегу озера Иссык-Куль, и мы по- ехали в этот пансионат с мамой, моими кузинами Лорой и Леной, ну и, конечно, с дядей Яшей и его женой тётей Аней. Это был чудесный отдых на прекрасном озере. Там я познакомился с девушкой Татьяной из Алма-Аты. Конечно, мы влюбились друга в друга. Много гуляли с ней, купались, даже целовались, когда никто не видел. Но путёвки кончились, и мы разъехались: она в Алма-А- ту, а я в Донецк. Около 4000 км.
Мы переписывались целый год. Она всё писала, что не выдержит и приедет. И, представьте себе, через год, летом, будучи зачем-то в Киеве, она явилась к нам в До- нецк. Я встретил её по всем правилам: показывал ей наш город, играл для неё на фортепиано. Однажды, когда мы гуляли недалеко от нашего дома, нам встретился сосед Михаил Моисеевич. Он тут же, прямо при ней, прочёл нам лекцию о вреде ассимиляции, так как Татьяна была, о ужас, нееврейка, и он это сразу усёк своим метким гла- зом. Через несколько дней Татьяна уехала. Мы ещё пере- писывались, но вскоре всё закончилось. Конечно, не из- за лекции моего соседа, а просто так. Не пошло.
И тут я придумал новую математическую формулу: хоть сила любви и прямо пропорциональна расстоя- нию, ; именно, чем дальше, тем сильнее, ; но резуль- таты любви обратно пропорциональны расстоянию, а именно: чем ближе, тем от любви больше проку.
 
Так я всю любовь свёл к математическим формулам и могу с полным основанием сказать о себе: в любви я Эйнштейн.
 
Глава 16
Однажды по Донецку пронеслась счастливая весть: в филармонии ожидается приезд Святослава Рихтера. Это была сенсация! Все с нетерпением ждали этого дня и боялись, что что-то помешает Рихтеру приехать. Я был в филармонии свой человек, и меня пускали на концер- ты всегда без билетов, но тут я понял, что ситуация из ряда вон выходящая, и попросил папу купить мне би- лет. Филармонию брали штурмом, и меня внесли туда в толпе, конечно, без билета. Билет я кому-то просунул потом через дверь. И вот наконец настал долгожданный момент. Вышел Рихтер и начал играть «Песни без слов» Мендельсона и пьесы Шопена. Играл, видимо, хорошо, но я всё никак не мог понять, где та гениальная игра, о которой все говорят и пишут. Ведь другие приезжающие к нам пианисты играют совсем не хуже. После антракта был Скрябин: 2-я соната, этюды и 5-я соната. На этюдах и Пятой сонате я начал терять голову. Это было гениально! Я не был большим поклонником Скрябина, но тогда мне казалось, что кроме Скрябина нет больше музыки на свете. Я понял, что и я хочу выучить Пятую сонату Скрябина и исполнить её если не совсем как Рихтер, то
хотя бы в пределах своих возможностей.
Уже на пороге виднелся последний курс. Нужно бы- ло серьёзно думать о выпускной программе и посту- плении в консерваторию. Очень важно было подобрать программу, в которой я мог бы показаться с лучшей сто- роны. И мы с Галиной Давидовной Сладковской решили, что Пятая соната Скрябина могла бы стать у меня гвоз- дём программы.
В классе Сладковской иногда практиковались изуче- ние и исполнение на выпускном экзамене большой ча- сти прелюдий и фуг Баха из «Хорошо темперированного клавира». И я начал потихоньку учить первые 12 прелю-
 
дий и фуг из первого тома ХТК. Должен сказать, что это очень увлекательное и, главное, полезное занятие. Не- маловажным было и то, что наличие в программе такого баховского цикла являлось значительным козырем для поступления в хорошую консерваторию.
В классе Галины Давидовны Сладковской стало уже приятной традицией то, что её ученики поступали в Ленинградскую консерваторию, в класс выдающегося мастера фортепиано Натана Ефимовича Перельмана. Уж где они так подружились, я не знаю, но как только в Ленинградскую консерваторию приезжали ученики Сладковской, они удостаивались огромного внимания и опеки этого выдающегося мастера.
Доходило до смешного. Мой соученик Валера Семы- кин поступал в Ленинградскую консерваторию на два года раньше меня. Перед вступительным экзаменом известные профессора дают консультации абитуриен- там. Представьте себе огромную очередь жаждущих получить консультацию Натана Перельмана. И вот на- конец появляется Перельман, который заботливо ведёт, обняв за плечи, Валеру Семыкина. И, естественно, увле- кает его в класс, чтобы послушать перед вступительным экзаменом. Вся очередь встрепенулась при появлении знаменитого профессора, и кто-то из ожидающих попы- тался робко сказать Перельману, что, дескать, вся оче- редь ждёт уже давно, а вы ведёте кого-то без очереди в класс. На что Перельман, изобразив на лице неестест- венные для него гнев и ярость и ещё сильнее прижав к себе бедного Семыкина, заявил огромному количеству абитуриентов: «Ничего стгашного, если вы посидите. Бездагности могут подождать!».
Мой друг Саша Избицер тоже учился у Перельмана после окончания музучилища в классе Г. Д. Сладковской. Саша был моим большим другом и приходил ко мне почти каждый день. Он был большим знатоком опер, и
 
мы вдвоём устраивали целые оперные представления. Его очень любила моя бабушка Ида, и они могли бесе- довать часами. Как-то, когда бабушка чувствовала себя совсем плохо, уже перед её кончиной, Саша пришёл к нам и посоветовал ей для улучшения здоровья заняться бегом. Бабушка посмотрела на него с улыбкой и сказа- ла: «Я не то что бегать, я ходить не могу». Саша на се- кунду задумался, потом сказал: «Ну если вы не можете бегать, то прыгайте». Когда Сашиной маме сделали ка- кую-то тяжелейшую операцию и Саша пришёл к ней в первый послеоперационный день, самый тяжёлый для неё, он довёл её до такого истерического смеха, что у неё тут же разошлись все швы. Сашу выгнали с треском из палаты и приказали до выписки матери в больнице не появляться.
Так что Саша и многие другие ребята из нашего клас- са Сладковской продолжали своё обучение в классе Натана Перельмана в Ленинградской консерватории. Я, конечно, тоже нацелился на Ленинградскую консерва- торию.
Но вышло по-другому.
В Донецк иногда приезжал мой любимый пианист, профессор Московской консерватории Яков Флиер. Его игра всегда восхищала меня. Однажды, в очередной его приезд, в музучилище устроили с ним встречу, и он со- гласился послушать нескольких лучших студентов. Вы- брали Колю Пономарёва-Лиманского и меня. Я должен был играть двухчастную до-мажорную сонату Гайдна. Можно не объяснять, как я волновался, но всё обошлось хорошо. Он похвалил меня и Колю, а потом нас вместе с ним сфотографировали и поместили эту фотографию в газету. И ещё написали статью, которая начиналась так:
«Вчера студентам Р. Красновскому и Н. Пономарёву-Ли- манскому аплодировал выдающийся советский пианист Яков Флиер». Понятно, что это вызвало у меня прилив
 
гордости, и я стал подумывать о Московской консерва- тории, но понимал, что попасть в класс Якова Флиера ; это дело безнадёжное.
В это время в Донецк приехал Андрей Гаврилов ; вы- ступить перед Пятым конкурсом имени Петра Ильича Чайковского. С ним тоже устроили встречу в училище, и мне поручили доставить его из гостиницы. Мы шли пешком. Мороз был 20 градусов Цельсия, а он был без перчаток. И вот после такого мороза он сразу же, без разыгрывания, сел за рояль и перед полным залом сту- дентов и педагогов блестяще исполнил «Кампанеллу» Листа. Меня это поразило, и я понял, что значит мастер- ство техники, и ещё больше захотел учиться в Москве.
И вот в Донецк на гастроли приехал пианист, у кото- рого я сразу же захотел учиться. Это был Лев Власенко. Тот самый, которого я слушал в детстве. Лев Власенко, любимый ученик Якова Флиера и профессор Москов- ской консерватории.
Что такое красивая женщина ; я понимал с детства, а что такое красивый мужчина ; я не понимал. Я не пони- мал, почему считаются красивыми мужчинами Ален Де- лон или актёры Игорь Костолевский и Николай Ерёмен- ко. Мне это было непонятно. Но когда на сцену вышел Лев Власенко, я тут же понял, что такое красавец муж- чина. Весь его облик, его замечательная игра вызывали необыкновенную симпатию.
И вот тут я совсем разгорелся. Мы каким-то обра- зом узнали номер его телефона в Москве. Сладковская позвонила ему и договорилась о том, что я приеду в Москву ему поиграть. Наши родственники из Вороши- ловграда выслали нам изумительную коробку конфет ворошиловградской кондитерской фабрики. Конфеты назывались «Аппассионата». Коробка была выполнена из пластмассы в виде рояля, и мы решили, что с таким подарком ехать не стыдно. И вот я с повышенным вол-
 
нением вошёл в класс Льва Власенко. Он встретил меня так, как будто мы с ним старые знакомые. Мы действи- тельно с ним старые знакомые. Я ведь его в глубоком детстве видел и слушал. Хотя он об этом не знал.
Играть пришлось не только при профессоре, но и при его студентах. Играл я не очень хорошо, хотя удачно исполнил до-диез-минорную прелюдию и фугу Баха из ХТК. Когда моя учительница вновь позвонила Власенко узнать, что он думает о моей игре, он ей сказал, что, ви- димо, я был не в лучшей форме, но человек, который так играет Баха, должен учиться в Московской консер- ватории. Конфеты «Аппассионата» были съедены в одну секунду всеми, кто находился в классе. Власенко пред- ложил мне ещё несколько раз приехать в Москву с ним позаниматься, но предупредил, что в комиссии на по- ступлении сидеть не будет, а это уже плохо. Я, конечно, приезжал к нему несколько раз в Москву, и он дал мне очень ценные уроки. Целых десять. Когда я робко пред- ложил ему деньги, он отказался и сказал, что делает это безвозмездно и хочет меня видеть своим учеником.
В это самое время приближались госэкзамены в му- зучилище и мой первый сольный концерт в двух отделе- ниях, где я играл 12 прелюдий и фуг Иоганна Себастьяна Баха из 1-го тома ХТК и Пятую сонату Скрябина. Играл я хорошо ; разумеется, в пределах моих возможностей. По всему городу висели афиши, так что было много лю- дей и меня хорошо принимали.
Единственной трудностью было при выходе на сце- ну к роялю не смотреть в первый ряд. В первом ряду, ко- нечно же, сидели мои однокурсники, уже готовые раз- разиться смехом. Не дай бог было встретиться с ними глазами при выходе на сцену. Они уже, естественно, да- вились от беззвучного хохота, и это могло бы передать- ся мне во время исполнения. Такое уже бывало. Смех был инфекционной болезнью нашего класса.
 
Как-то у одного преподавателя умерла жена, и два моих сокурсника должны были пойти на похороны. В са- мую печальную и последнюю минуту этого невесёлого процесса они вдвоём стали вдруг так хохотать, что им пришлось сделать вид, что это они так рыдают, и сроч- но удалиться подальше от толпы. Прости нам, Господи, наше детство.
Короче, концерт мой прошёл благополучно.
Сам госэкзамен состоялся у меня как-то между де- лом, в рабочем порядке. Я играл утром вторым номе- ром, то есть где-то в 10 утра. Мама поручила мне в этот день пойти проведать бабушку Раю, которая жила на проспекте Россини (если кто помнит, это из 1-й главы), и отнести ей кое-какие продукты. Я надел белую рубашку и брюки, взял сумки с продуктами и пошёл к бабушке Рае, по дороге заскочив в музучилище и сыграв там гос- программу перед комиссией. Конечно, я получил пятёр- ку.
Нужно отдать должное всем педагогам музучилища: каждый, кто поставил мне когда-то в завершении како- го-то предмета четвёрку, переправил её на пятёрку, что- бы диплом выглядел получше. И не только мне. Спасибо им за это!
 
Глава 17
В 1991 году, ровно через год после того, как мы прие- хали в Израиль, я получил повестку в военкомат.
«Началось», ; подумал я. Когда мы готовились к отъ- езду, я, конечно же, знал о том, что каждый мужчина в Израиле до определённого возраста является воен- нообязанным. Но мне казалось, что это всё не про ме- ня, а про кого-то другого. И вот вдруг повестка. Делать нечего ; поехал в Тверию, в военкомат. Там в фойе мне пришлось сидеть и смотреть какой-то детектив по те- левизору, пока не вызовут по громкоговорителю. Прав- да, нужно быть очень внимательным, потому что моя фамилия произносится в Израиле с большим трудом и её могут исковеркать до неузнаваемости. Каждая фа- милия с окончанием на «ский» заставляет тебя вздра- гивать, а иногда даже бежать в кабинет выяснять, не тебя ли вызвали. Среди приехавших в Израиль из СССР много мужчин с фамилией на «ский». Наконец когда я услышал что-то похожее на «Карасановский», то понял, что это меня.
В кабинете сидели несколько девушек-солдаток, и одна из них начала задавать мне вопросы и записывать мои ответы в папку с моей фамилией. Когда она узнала, что я музыкант и играю аж на органе, она тут же запи- сала даты всех моих предстоящих концертов в Израи- ле и поклялась, что обязательно придёт на все мои вы- ступления, и не одна, а с друзьями, которые являются фанатичными почитателями органа. Самое смешное то, что я в это поверил и несколько раз перед концертами выглядывал её с друзьями. Когда я стал ездить в воен- комат часто на медкомиссии, то видел её несколько раз, но она даже не реагировала на меня. Конечно же, она забыла обо мне сразу, как только я вышел из кабинета. В Израиле тебе могут пообещать всё что тебе хочется и
 
даже больше того, но боже упаси надеяться, что обеща- ющий помнит об этом больше секунды.
Это называется израильской ментальностью. К этому нужно привыкнуть. Но дело не в том, что эта солдатка за- была о моих концертах, а в том, что она создала для ме- ня обстановку уюта и спокойствия. Я вышел из кабинета счастливый и перестал бояться угрозы службы в армии. Несколько раз меня ещё тягали на медкомиссии.
В этот момент мы сменили адрес, и я тут же об этом сообщил в военкомат. Они зачеркнули мой старый адрес, написали новый, но повестки я продолжал полу- чать по старому адресу. Несколько раз я ещё им напоми- нал. Они в очередной раз записывали мой новый адрес и зачёркивали старый, но повестки упорно приходили на старый.
Вдруг я совсем перестал получать повестки, и это меня даже взволновало, так как медкомиссию до конца я ещё не прошёл. Однажды я зашёл на почту, и мне выдали целую кучу повесток, написанных уже красным цветом. Это значит, что я несколько раз не яв- лялся, а за неявку по повестке с красным цветом уже будет какое-то наказание, может, даже и уголовное.
Но что хорошо, у нас в Израиле существует какая-то невидимая связь событий. Например, если ты куда-то жутко опаздываешь и переживаешь из-за этого, то мож- но не волноваться, так как тебя там ещё никто не ждёт и не встречает. Или если почта не приносит тебе повестки в военкомат и ты получаешь уже красные с угрозой, это совсем не значит, что в военкомате на тебя очень обиде- лись и хотят отдать тебя под суд. Я им всё объяснил по телефону, потом приехал туда, и конфликт был исчерпан.
Вдруг через несколько дней мне сказали соседи, что за мной приходила полиция. О-ля-ля! Как настоящий со- ветский человек, я кинулся в полицию, а там дежурный с доброй улыбкой объяснил мне, что я, оказывается, не
 
являюсь в военкомат по повестке и полиция должна ве- сти меня туда под конвоем. Я объяснил им, что это по- чта виновата и что я уже был в военкомате и всё уладил. В полиции сказали, что им это всё равно, лишь бы воен- комат не жаловался. Оказывается, когда я не являлся по повесткам, в полицию моего города об этом сообщили, но когда я наконец явился в военкомат и всё уладил, то об этом полицию предупредить забыли, и она должна была выполнять свой долг. После этого я понял, что в Из- раиле нужно меньше волноваться! Уникальная страна!
Наконец пришла повестка на двухмесячную службу в милуи;м (ежегодные сборы), как раз тогда, когда я дол- жен был выступать на фестивале камерной музыки. Я с горечью отказался от участия в фестивале. Как только я отказался от фестиваля, мне пришла новая повестка, из- вещающая о том, что прошлые сроки недействительны и у меня будет милуим только один месяц в уже удоб- ное для фестиваля время. Я срочно сообщил в оргкоми- тет фестиваля, что уже могу участвовать, но там сказали, что нашли мне замену. В Израиле так же, как и в СССР, незаменимых нет. Я расстроился, и пока я расстраивал- ся, пришла новая повестка, извещающая о том, что про- шлые сроки недействительны и мне предстоит милуим лишь на 12 дней. Потом пришла новая повестка, изве- щающая о том, что прошлые сроки недействительны и мне предстоит милуим на один день где-то в районе Большого Тель-Авива. Я поехал. Там мне только выда- ли военный билет. Я ещё всё продолжал волноваться и спросил, что делать, если меня вызовут вдруг на ми- луим, а у меня как раз в это время европейское турне. Офицер в кипе и с пейсами сказал мне, чтобы я ехал, куда мне нужно, и не брал дурного в голову.
Три года меня не трогали, и вдруг пришла повестка
явиться в город Акко на какую-то военную базу. Вот тут я струхнул не на шутку.
 
Когда я приехал на эту базу, то увидел там всё муж- ское 35-45-летнее население моего города. Все были несколько взволнованны. Когда я вошёл наконец в ка- бинет, то там женщина-офицер объяснила мне, что в случае войны я должен помогать носить раненых в больницу города Нагарии. Я, естественно, с готовно- стью согласился, хотя, по моим представлениям, в ар- мии согласия не спрашивают. Офицерша сказала, что в сентябре меня вызовут на трёхдневные занятия. Я по- ведал ей, что в сентябре у меня европейское турне. И я не успел опомниться, как эта военная дама освободила меня от этих сборов. Когда я, совершенно одуревший, начал жеманиться и лепетать, что это, видимо, некра- сиво с моей стороны, она мне сказала, чтобы я не брал дурного в голову, и пожелала мне успехов.
Вот тут-то я понял, что означает лозунг «Народ и ар- мия едины»!
Должен добавить через 25 лет, что целых 10 лет я один раз, а иногда даже два раза в год, ходил на военные сборы – милуимы, и когда в сорок с чем-то лет получил освобождение от армии, то страшно расстроился.
Всё, что я описал выше, произойдёт через много лет, а сейчас, в 1970-м, передо мной была угроза службы в Советской армии. А взаимопонимание между Совет- ской армией и народом не столь демократично, как в израильской. Именно: если не поступлю с первого раза в консерваторию, сразу же загужу в «непобедимую и легендарную», причём на два года. Если в израильской армии солдаты приходят на выходные домой, а то и в будни, то в советской дай бог чтобы за два года один раз на 10 дней домой съездить. Кроме того, была угроза потерять квалификацию. Я же пианист.
И вот я отправился в Москву поступать в консерва- торию.
 
Московская консерватория – это мечта всех моло- дых музыкантов из Советского Союза и не только. По- ступить туда очень сложно.
В это самое время в Москве проходил 5-й Междуна- родный конкурс имени Петра Ильича Чайковского.
Через несколько дней после приезда я встретил в коридоре консерватории Андрея Гаврилова. Он мне сообщил, что прошёл на третий тур и как раз сегодня должен играть. При этом он по-царски, но очень лег- комысленно, дал мне своё удостоверение участника конкурса Чайковского, с которым я мог свободно попа- дать на прослушивание в Большой зал консерватории и даже сидеть в специальной ложе. Я беспрепятственно прошёл в консерваторию и уселся в ложу, как вдруг поя- вился какой-то мужчина и спросил меня, на каком осно- вании я здесь сижу. Я наивно показал удостоверение на имя Андрея Гаврилова. Он весь побагровел и сказал, что сейчас отстранят Гаврилова от участия в третьем туре. Я понял, что мне выпала великая миссия ; спасти миру крупного пианиста, и я тут же выскочил из злополучной ложи как ошпаренный и бросился бежать.
А Гаврилов играл в этот момент и не знал, какие стра- сти разыгрываются вокруг его удостоверения и какую роль я сыграл в его карьере. Он ведь получил тогда пер- вую премию! (А удостоверение я сунул ему за кулисами в карман пиджака после его выступления.)
Сдав документы, я устроился в общежитие Москов- ской консерватории на улице Малая Грузинская.
Как я быстро сообразил, с абитуриентами лучше поменьше общаться. Они ничего умного не посовету- ет. Особенно их мамы и папы. Родители абитуриентов только и ищут слабинку у других, чтобы хоть чем-то их подкосить. Одна девушка, которая тоже имела в про- грамме 12 прелюдий и фуг И. С. Баха из ХТК, подошла ко мне и вызывающе сказала, что если у меня в программе
 
12 прелюдий и фуг, то она сейчас внесёт в свою програм- му 24 прелюдии и фуги. Но я не растерялся и сказал, что в таком случае я пойду и внесу себе все 48 прелюдий и фуг. (Как раз недавно я посмотрел фильм «Блеф» с Че- лентано.)
Слава богу, что у Баха в двух томах ХТК только 48 прелюдий и фуг.
Как раз в этот момент музыкальная Москва пережи- вала невесёлое событие: из СССР уезжал Ростропович. Однажды, придя в консерваторию, я услышал, что вчера проводили Ростроповича. Он улетел в Лондон один. Тут остались его жена Галина Вишневская и две дочери. И вот в этот день, когда все говорили о вчерашних прово- дах Ростроповича в аэропорту, я, выходя из здания Мо- сковской консерватории, столкнулся с Ростроповичем в дверях. Это были, действительно, его последние дни в Москве, но ведь не вчера же...
Я понял, что здесь сплетни растут как грибы и вооб- ще никого нельзя слушать.
Дочка Ростроповича, Ольга, действительно поступа- ла с нами в консерваторию. Однажды я встретил моего приятеля, поступавшего в класс виолончели, Борю. Он шёл вместе с какой-то девицей. Увидев меня, он бросил девицу одну и кинулся ко мне, жарко прошептав на ухо:
«Это Оля Ростропович! Это Оля Ростропович!». Боря был взволнован необычайно. А Оля, стоя в стороне и, есте- ственно, догадываясь о чём Боря шепчет мне, громко сказала: «Боря, это можно было и вслух сказать». Оля в консерваторию поступила, но в скором времени они все уехали к Ростроповичу.
Я продолжал каждый день заниматься и однажды посетил консультацию, которую проводил известный пианист Евгений Могилевский. Играл я удачно, и Мо- гилевский сильно подбодрил меня, сказав, что в моём поступлении не сомневается, и даже потом проводил меня до троллейбуса.
 
В Московской и Ленинградской консерваториях всту- пительные экзамены чуть раньше, чем в других городах. Таким образом, завалив экзамены в Москве и Ленингра- де, человек может поступить в другую консерваторию.
Перед экзаменами в Москву приехала моя мама и купила на всякий случай билеты на самолёт в Горький. Там хорошая консерватория.
И вот настал день экзаменов. Я настолько перегорел, что пошёл играть без всякого волнения, но и без настро- ения. Так я и играл. Играл без видимых промахов, но и без божьей искры. В сонате Скрябина, в начале, я не- сколько раз мазанул в трудных аккордовых скачках, но подумал, что сейчас я им сделаю такую кульминацию, что они (комиссия) попадают со своих мест. И как раз в этот момент раздался голос председателя комиссии Евгения Малинина: «Спасибо. Достаточно». Так что куль- минации не получилось.
Когда вывесили списки выдержавших первый и самый главный экзамен, то меня в них не было. Экзамен выдер- жали лишь 40 человек: почти столько, сколько должно было учиться на курсе. Я нашёл себя в других списках. Из огромного количества не прошедших ко второму экзаме- ну было выделено 10 человек, которых консерватория рекомендует к сдаче экзаменов в институт имени Гне- синых, несмотря на то, что там уже шли вступительные экзамены полным ходом. И у нас, десяти, должны были в виде исключения принять документы. Считалось, что по- падание в этот список очень почётно, и все меня поздрав- ляли, хотя я был огорчён. Мечта рухнула.
Вместе со мной поступали Этери Анджапаридзе, Ми- хаил Плетнёв, и я не попал с ними в одну обойму. Жаль. Лев Николаевич Власенко очень огорчился моей не- удачей и пытался меня утешить, говоря, что через год можно попытаться перевестись в Москву из другого ме-
ста. Но я знал, что это всё.
 
Вообще наша комната в общежитии Московской кон- серватории оказалось не очень счастливой. Со мной ещё жил парень, который поступал на симфоническое дири- жирование. Поступить на симфоническое дирижирова- ние было вообще невозможно. Достаточно сказать, что в комиссии сидели Борис Хайкин, Кирилл Кондрашин, Геннадий Рождественский. Это только те, кого я помню. Были и другие выдающиеся имена. И этот парень, зва- ли его Володя (специально не хочу называть его фами- лию), прошёл через невероятное сито и к последнему экзамену остался одним претендентом на два места, то есть его поступление не вызывало сомнений. И вдруг на последнем экзамене по истории музыки он начал объ- яснять экзаменатору, почему он не любит Чайковского. А экзаменатор как раз очень любил творчество Петра Ильича (в чём я его поддерживаю) и поставил Володе оценку «2» за его принципиальность. И Володя слетел. Кирилл Кондрашин, сидевший в комиссии, кинулся вы- ручать Володю, но в ведомости уже была двойка. А что написано пером, того не вырубишь топором, и два ди- рижёрских места остались невостребованными.
Эту историю я узнал уже потом и был потрясён. На
следующий год Володя поступил на дирижёрский фа- культет Киевской консерватории.
Ну а я решил, что пойду поступать в Гнесинку, и сдал авиабилет в Горький. Когда мы с ребятами понесли свои документы туда, какая-то уборщица на нас накричала за что-то. Это мне не понравилось. Я заявил маме, что по- ступать туда не хочу. Что было делать? В Горький билетов нет. Мы даже непонятно зачем позвонили в Ленинград, прямо домой к Натану Перельману. Он сказал, что экза- мены идут и уже поздно. Конечно, это мы и сами знали.
Через много лет я был в Ленинградской консервато- рии на органной стажировке и, встретив в коридоре
 
знаменитого профессора Натана Перельмана, рас- сказал ему, кто я. Он ответил : «А-а-а, не поступили в Москву... Так вам и надо». И тут же заставил меня сидеть с ним в экзаменационной комиссии на экзамене у студентки, которая играла аж Восьмую сонату Про- кофьева. Я начал жеманиться и говорить, что я же не педагог Ленинградской консерватории и т. д.». Но ему это было всё равно, и он настоял, чтобы я сидел с ним в комиссии и поставил оценку. Обалдеть!
Но это было потом, а сейчас мы позвонили в Донецк Галине Давидовне Сладковской, и она сказала, чтобы мы ехали в Харьков. Завтра последний день сдачи до- кументов.
Ю. Ф. Вахранёв, её муж, работал в этот момент уже преподавателем в Харьковском институте искусств и должен был завтра ждать нас. К счастью, в кассе были билеты на самолёт, и назавтра в 6.00 утра мы вылетели в Харьков. Надо было спешить, так как это был послед- ний день приёма документов. Самолёту зачем-то нужно было совершить посадку в Воронеже. Это заняло ещё два часа. Наконец мы добрались до Харькова и успели сдать документы. После этого мы, мёртвые от устало- сти, пришли к нашим харьковским родственникам, и когда я наконец уселся на диван, то подумал: всё! Я уже поступил, и всё страшное позади.
Харьков!
Только что в очередной раз я позвонил из Израиля в Харьков. Вчера вечером, 12 мая 1995 года, моя доченька Ирочка сыграла свой первый сольный концерт в боль- шом зале Харьковской специальной музыкальной шко- лы. С ума можно сойти! Вроде недавно принесли её из роддома, и вот через несколько дней, 30 мая, ей испол- нится 12 лет. Она мне радостно сообщила, что кон- церт прошёл успешно и она очень довольна. Собствен-
 
но говоря, я не очень-то волновался. Я был уверен, что она отлично сыграет.
Прошлым летом она и моя бывшая жена Люда бы- ли у нас в гостях в Израиле. Ириша мне неоднократно играла на фортепиано. Я был восхищён. Она играла со- вершенно «взрослые» вещи: Шумана, Моцарта. Играла по-настоящему. Как-то сыграла мне один очень слож- ный этюд Черни. Люда, видя моё восхищение, сделала мне глазами указание, чтобы я не выражал свой вос- торг вслух. Никаких похвал. Так и должно быть. Но всё же я сам себе признался, что этот этюд не сыграю, как Ирочка, во веки веков. Ну и слава богу!
Харьков – это город, где я стал музыкантом, где я влюбился и женился, где родилась Ирочка, где наша се- мья вдруг распалась. Из этого города я уходил в армию и вернулся из неё. В этот город переехали мои роди- тели, когда родилась Ирочка. Из этого города мы уеха- ли в Израиль. Наконец, в этом городе я приобрёл своё наиважнейшее качество – умение волноваться. Я стал харьковчанином. Донецк отошёл на второй план, хотя в Харькове я прожил меньше, чем в Донецке. Всё глав- ное в моей жизни на тот момент произошло в Харь- кове. Невозможно себе представить, что было бы со мной, если бы я не успел в тот день сдать документы в Харьковский институт искусств.
 
Глава 18
Откуда у меня взялась такая самоуверенность, я не знаю. Но я был уверен, что поступлю в Харькове без проблем. На экзамен по специальности я шёл как на праздник и, конечно же, знал, что комиссия будет вос- хищена наличием в моей программе большого бахов- ского цикла. Так и случилось. Председатель комиссии не верил, что я могу любую прелюдию и фугу сыграть сходу и наизусть, и предложил мне сыграть любую – по моему собственному выбору. От этого я гордо отказался и попросил назвать мне его выбор. Несколько минут мы с ним соревновались в благородстве, как Чичиков и Ма- нилов, но потом я всё же победил, и он с опаской назвал мне одну из прелюдий и фуг. Я исполнил названную им прелюдию и фугу очень хорошо. Председатель попро- сил сыграть ещё одну. Он всё ещё не верил, что я это всё знаю наизусть, и опять была сцена из «Мёртвых душ», но на этот раз короче. Опять сыграл по его выбору, и опять хорошо. Ещё что-то попросили меня сыграть (помню, что не сонату Скрябина), и на этом экзамен закончил- ся. Я был уверен, что у меня высший балл. Остальные абитуриенты нервничали, а я прохаживался, как петух, оценивая взглядом абитуриенток и прикидывая свою возможную пассию, – если она поступит, конечно.
В основном все поступающие сконцентрировались
возле одного педагога по фортепиано, которому, види- мо, поручено было опекать по-отцовски абитуриентов и по возможности развлекать их перед объявлением оценок. Он был совершенно необъятных размеров. Тол- стый невероятно и с высоким, бабьим голосом. Звали его Виктор Алексеевич Сирятский. В дальнейшем он вёл у нас историю пианизма. Сирятский был в своём роде барон Мюнхгаузен. На уроках он мог выдать такую фра- зу, как, например: «Когда я в прошлом году в Вене запи-
 
сал на Золотой диск 32-ю сонату Бетховена, Владимир Горовиц сказал, что это лучшая запись 32-й сонаты и те- перь он (Горовиц) может спокойно умереть». Или такая вот история: когда в Ленинграде играл Глен Гульд, то он попросил найти ему Сирятского, чтобы Сирятский посо- ветовал ему, Гульду, какой артикуляцией исполнять ка- кое-то место в произведении Иоганна Себастьяна Баха. Сирятский посоветовал, и Гульд сказал: «Спасибо, Витя. Я тоже догадывался, что нужно так». Самое интересное, что Сирятский не врал, а просто озвучивал свои фанта- зии и желания.
Когда-то у Сирятского были в институте неприятно- сти из-за его длинного языка. Что-то он не то ляпнул и чуть не потерял работу (мы знали, кто его заложил). И тогда в институт прибежала бабушка Сирятского, ма- ленькая старушка, защищать своего громадного внука. Она заявилась к заведующему кафедрой фортепиано, профессору Хазановскому, у которого Сирятский ког- да-то учился, и сказала, всплеснув ручками: «Что же вы мне раньше не позвонили и не предупредили, что Витюн плохо себя ведёт!». Так вот, этот самый Витюн спросил у меня тогда в коридоре мою фамилию. И ког- да я назвался, то он сказал многозначительно: «Ну ты-то поступишь, конечно, если не заберёшь свои документы назад, узнав, что у тебя не пятёрка». О-ля-ля!
Он ляпнул – и забыл, а я ведь тогда не знал Сирят- ского и относился к каждому слову серьёзно. За эти полчаса я и моя мама чуть не сошли с ума. Ведь если мне не поставили пятёрку, то значит, меня искусственно рубят. Наконец объявили оценки, и у меня была пятёр- ка. Никто меня не рубил. Позже выяснилось, что Юрий Фёдорович Вахранёв обратился к директору Института искусств, чтобы меня случайно не рубанули по пятой графе. Ведь существовал определённый допустимый процент приёма евреев в высшие учебные заведения,
 
хотя Харьковский институт искусств кишел евреями. На наш курс приняли только двух. (Через полгода начали подгребать другие – переводиться из других вузов или возвращаться из академотпусков.) Но пусть читатель не подумает, что эта просьба явилась решающей в моём поступлении.
Потом были экзамены по сольфеджио и гармонии. Я эти предметы знал железно и тоже получил пятёрки. Мои экзамены на этом закончились. Так как я получил все пятёрки по спецпредметам, то был освобождён от экзаменов по истории и литературе. Очень кстати.
Мы сели с мамой на поезд и вернулись в Донецк. Начиналась новая жизнь.
 
Глава 19
Харьковский институт искусств, сокращённо ХИИ имени Котляревского (а теперь он называется Харьков- ский университет искусств – сокращайте сами), получил своё название в результате слияния консерватории и театрального института. Это, конечно же, не нравилось ни студентам-музыкантам, ни студентам-актёрам. Все хотели свой, самостоятельный институт. Приходилось утешать себя тем, что в Харькове есть ещё Институт культуры. Он считался пониже рангом, и это нас очень возвышало. Институт культуры мы насмешливо назы- вали Институтом культуры и отдыха имени Митрофана Простакова. Ну а наш был якобы аристократический. Ну и ладно.
Нас, первокурсников, сразу же предупредили стар- шекурсники, что игра на инструменте здесь не очень важна. Важно, как ты учишься по политическим дисци- плинам. В советских учебных заведениях был нажим на политические дисциплины, ну а у нас особенно. Нашим ректором был профессор марксистско-ленинской эсте- тики Василий Степанович Корниенко. Он держал инсти- тут в вечном страхе. Корниенко всеми силами пытался воспитать в нас патриотизм и любовь к советской иде- ологии, и когда кто-то, изредка, в знакомом нам музы- кальном мире уезжал в Израиль или Америку, Корниен- ко потом на лекциях презрительно отзывался о нём и пристально глядел в глаза еврейской части аудитории. Видимо, хотел понять, кто же следующий. Недавно я уз- нал, что после перестройки его сын, пианист, сразу же уехал жить в Вену. Я считаю, что Василий Степанович, как порядочный человек и патриот, должен был пове- ситься. Но, по-моему, он не повесился.
Кроме политических дисциплин важнейшим пред- метом в нашем институте был курс гражданской оборо-
 
ны. Этот курс вёл человек по фамилии Гаркушин. И вот на первом уроке, желая представить себя аудитории, он произнёс: «Здравствуйте, дорогие товарищи. Я Харку- шин. Чтобы у нас с вами не было никаких недоразуме- ний, я вам сразу хочу сказать, что у меня есть маленький дехвект речи: я вместо буквы «хве» – говорю «хве». Но пишу я грамотно, так как я закончил два института и у меня имеется выхшее образование». При этом он пишет на доске букву «ф», которую нужно соответствующим образом произносить, что у него не получается, а потом пишет «хве» – как у него получается. «Но это не страшно. Владимир Ильич Ленин тоже букву “р” не выговаривал», – сказал он дальше. Потом он изрёк: «Я здесь второй чело- век после ректора. Когда будет война и ректора убьют, я автоматически займу его место». Он не говорил: «Если будет война». Нет. Он был уверен: «Когда будет война». (К сожалению, он оказался прав. ; Поправка 2022 года). Такой у нас был учитель. Оказалось, он выдавал этот монолог каждый год, каждому новому курсу. Нас пона- чалу смутило то, что Гаркушин каждые 15 минут звонил домой (предмет ГО настолько важен, что в кабинете да- же был телефон) и спрашивал, видимо, у жены: «Маня, ну шо, стоит?». И после короткой паузы удовлетворённо клал телефонную трубку. Мы не могли никак понять, что должно было у этой Мани стоять? Оказалось, что он вол- нуется о стоящем под окном автомобиле «Москвич».
Это нам поведали старшекурсники.
Однажды он повёл нас в тир, где стрелять нужно было в положении лёжа. Девушки проявили понятное волнение, но Гаркушин, желая их успокоить, сказал:
«Девушки, не нужно волноваться. Спокойно раздевай- тесь, ложитесь на матрасы, пошире расставьте ноги и... мед-лен-но спус-кай-те».
 
Глава 20
Как только я называю имя моего институтского дру- га скрипача Михаила Пархомовского, то все сразу реаги- руют таким образом: «А, это тот, который был художе- ственным руководителем ансамбля скрипачей Сибири, а сейчас живёт в Израиле? Да?».
Сразу скажу: нет, это другой. Несмотря на идентичные профессию, имя и фамилию, это разные люди. Более то- го! У этих двух скрипачей Михаилов Пархомовских почти одинаковые отчества. Почему почти? Сейчас объясню. Сибирско-израильский Пархомовский – Михаил Израи- левич, то есть сын Израиля, как и должно быть, а ниже описанный Пархомовский, киевско-нью-йоркский, – Ми- хаил Изьевич, то есть сын Изи.
Папа моего Пархомовского был просто Изя. Даже в паспорте. Работал он слесарем-сантехником, что пона- чалу меня очень удивило: до этого я считал, что еврей и слесарь-сантехник – совершенно несопоставимые по- нятия. Еврей – это или учёный, или музыкант, или врач, или бухгалтер, или, на худой конец, директор молочно- го магазина. Но чтобы слесарь-сантехник... (Это потом, в Израиле, я понял, что каждый слесарь-сантехник – еврей. Иногда – араб.) Я не мог себе представить, как же должен выглядеть сантехник еврейской националь- ности. Но когда на первые зимние каникулы я съездил в Киев к Мише в гости и увидел его папу Изю, то сразу понял, что на свете нет ничего случайного. Это было по- падание в десятку. Более идеального соответствия этой национальности и этой профессии невозможно себе представить. Это был маленький, худенький человек с грустным лицом. На нём была надета простая рубаш- ка, типа «фабрика Володарского», и казалось, стоит ему только взять в руки разводной ключ, и он уже на работе. Он был милейший и самый тихий человек на свете. За
 
неделю моего пребывания у Миши в гостях он, кроме
«здравствуй» вначале и «до свидания, приезжай ещё» в конце, только один раз спросил у меня, грустно глядя в глаза: «Рома, может, хочешь ещё котлету?».
Вместо Изи говорила его жена, Мишина мама, тётя Люба, причём без передышки. Когда Миша впервые ввёл в дом свою невесту Эду и та волнуясь представи- лась, то Мишина мама, вытерев правую руку о фартук и протянув её Эде, торжественно сказала: «Очень прият- но. Тётя Люба!».
С Мишей мы прожили несколько лет в студенческом общежитии в одной комнате. Он был очень интересным, стройным парнем. Имел успех у девушек. Но его глав- ным переживанием было то, что он никак не мог найти хорошую еврейскую девушку, чтобы на ней жениться, и всё хотел, чтобы его кто-нибудь познакомил с такой.
Идеалом еврейской невесты для нас с Мишей явля- лась невеста нашего друга и однокурсника виолончели- ста Саши Синельникова. Это была Стелла Барская. Ког- да Саша женихался, он почему-то часто предлагал мне и Мише сходить с ним к Барским домой за компанию, и мы с Мишей к этому так привыкли, что даже думали, что без нас там Саше просто нечего делать. Миша ча- сто говорил: «Ромик, ну вот, пожалуйста, Стелла! Какая чувиха! Это то что нужно! Во-первых, аидишка (то есть еврейка), во-вторых, красавица, умная, обаятельная, из интеллигентной семьи. А какая фигура – можно с ума сойти. Как Синельникову повезло! Где бы такую встре- тить?».
В подъезде дома, где жила Стелла, на последнем этаже обитала одна еврейская семья, и там была девуш- ка нашего возраста. И как-то Стелла завела меня туда. Ко мне отнеслись с повышенным вниманием, особен- но мама и папа. И когда я приходил к Барским с Сашей за компанию, Стелла говорила мне: «Ромик, ну зайди к
 
ним. Что тебе стоит?». Я из вежливость заходил, и па- па сразу же кричал маме: «Роман пришёл. Тащи скорее торт». Я, со свойственными мне стеснительностью и же- манством, пытался уменьшить их пыл и говорил: «Ой, ну что вы... Не нужно... Я ненадолго... Ну для чего торт-то?». Папа всегда отвечал мне: «Как это для чего торт? Для живота!». Так, на торте, это и закончилось. Хоть девушка была и приятная в общении, но желания с ней встречать- ся она у меня не вызвала, и я посоветовал Мише, когда он будет у Барских, зайти на последний этаж: может, и ему торт дадут. Как бы то ни было, всё-таки аидишка, думал я. Может, Мише будет в самый раз. Но Миша тоже возвратился оттуда с потухшими иллюзиями.
Но однажды Миша вернулся из Киева счастливый. Он заявил, что его наконец познакомили с той, о которой он мечтал всю свою жизнь. Она была аидишка, киевлянка, красивая, умная, скрипачка и так далее. Звали её Эдит (в миру – Эда). Мише дали её номер телефона, и он всё не знал, как позвонить и что сказать при этом. Наконец нашёл выход. Поставил на проигрыватель пластинку со скрипичным концертом Мендельсона и набрал Эдин номер. Она сняла трубку, и в телефоне звучал концерт Мендельсона. Ключ к разговору был найден. Миша, недолго мешкая, после нескольких встреч сделал Эде предложение стать его женой, и Эда согласилась. Миша говорил мне с восторгом: «Ты понимаешь, Ромик, мы с Эдой созданы друг для друга. У нас с ней удивительные совпадения желаний: всё, что она захочет, мы делаем». Эда действительно была очень хорошей девушкой, и я за Мишу успокоился. Вскоре они поженились.
Когда мы уже закончили институт, случилось так, что мы с Мишей не виделись целых шесть лет. Только пе- реписывались и перезванивались. Наконец я собрался в Киев специально к Мише с Эдой в гости. Мой поезд при- бывал в Киев в 4.30 утра, и я умолял Мишу по телефону
 
меня не встречать, уверяя его, что доеду сам на первом поезде метро. Но Миша и слышать не хотел. Он заказал такси на 4.00 утра и приехал меня встречать на вокзал. Когда мы с ним, сонные, расцеловались, я ещё раз ска- зал, что, дескать, нужно ли было тебе переться в такую рань, я бы и сам добрался на метро. На что Миша строго сказал: «Ромик не каждый день приезжает в гости! По- дожди, Эда приготовила такой обед в твою честь! Паль- чики оближешь».
Тут я должен сделать небольшое отступление и поведать читателю, что я страшный обжора, но есть несколько продуктов, которые я даже на дух не перено- шу: это свёкла и блюда из неё и... фаршированная рыба. Обычно в таких случаях евреи говорят: «О-о-о! Это ты просто не пробовал настоящей фаршированной рыбы, как готовит моя мама или бабушка». Но я должен заве- рить, что, не желая обидеть ни одну еврейскую маму или бабушку, их фаршированную рыбу я тоже есть не буду.
Итак, когда настало время обеда и Эда накрыла на стол, то оказалось, что она с большой любовью пригото- вила огромную миску винегрета, борщ-свекольник и... как венец творения, фаршированную рыбу! Ура!
Конфуз был полный. Бедная Эда не знала куда ки- даться и что делать. Миша мягко журил меня за мои капризы, а я заливался мефистофельским смехом и уго- варивал Эду не брать дурного в голову и дать мне бутер- бродик с колбасой, лучше с «Молочной», и стакан чаю. И другого мне не надо.
Как бы то ни было, настроение я всем изрядно под- портил, хотя никак этого не хотел. Видимо, Миша за шесть лет, которые меня не видел, подзабыл мои вку- сы и вовремя Эду не остановил, когда она готовилась
«к приёму Ромика». А ведь в общежитии сколько было съедено вместе.
 
С нами в комнате жил ещё один любопытный персо- наж – кларнетист Митя Перлович. Он был из Днепропе- тровска. И вот мы – Миша, Митя и я – всегда привозили из своих городов различные продукты, которые съеда- ли вместе. Иногда наши родители передавали посылки с едой поездами через проводников или знакомых, еду- щих, например, в Москву. Поезда в Москву шли через Харьков. Эти посылки с едой мы называли «ша;рами» и ходили на вокзал встречать очередную «шару» вместе, предвкушая роскошный ужин до полуночи.
Как-то «шару» из Донецка мне передала едущая в Москву звезда советской эстрады того времени Тамара Миансарова. Она жила в Москве, но работала от Донец- кой филармонии, и папа попросил её довезти до Харько- ва пакеты с едой для меня. Естественно, что проводница этого вагона стояла на ушах – не от меня, конечно, а от Миансаровой. Но когда мы ходили за «шарами» Мити, то тут уже проводницы стояли на ушах от самого Мити. Его родители, когда просили проводницу довезти до Харькова пакет, говорили ей, что в Харькове к вагону по- дойдёт самый красивый парень. Вот ему-то и нужно от- дать пакет. И Митя всегда имел у проводниц успех. Чест- но говоря, не только у проводниц. Он у нас был красавец мужчина и бабник отменный. Когда мы втроём заходи- ли в троллейбус или автобус, Митя просил меня и Мишу зайти через заднюю дверь, а он заходил через перед- нюю и шёл к нам по салону на заднюю площадку. При этом он просил нас обратить внимание, как все женщи- ны будут оборачиваться ему вслед, а потом рассказать ему – так ли это было или нет. Конечно, всегда было так, как Митя предполагал. Мы с Мишей были при нём, как
два Лепорелло (или Лепореллы) при Дон Жуане.
За Митиными «шарами» мы ходили каждое воскре- сенье на вокзал. В 22.00 прибывал поезд Днепропе-
 
тровск – Москва, и в нём находилась передача для Ми- ти. За этим следовал ужин, иногда до утра.
Наши «шары» имели свои отличительные особен- ности. Например, Митины были одноразовые, ещё с тёплой картошкой и неостывшими котлетами. После ужина от Митиной «шары» ничего не оставалось, но мы знали, что в следующее воскресенье будет новая. Мои и Мишины были не столь регулярными, но и рассчитан- ными на больший срок. Например, мне передавали цел- лофановый пакет икры минтая, палку сухой колбасы и ещё всякое. Такого же типа были «шары» и у Миши. Ми- ша доставал из холодильника икру минтая, солёную до невозможности, намазывал её на хлеб. На это он сверху накладывал колбасу, чем приводил меня в ужас.
Миша и Митя были антисоветчиками, а я всё ещё верил, что советский строй если и не лучший, то и не худший вариант. Конечно, в приход коммунизма я не ве- рил, но спорил всё время с Мишей и Митей, так как они раздражали меня частыми типично еврейскими разго- ворами об Израиле и Америке.
Но однажды наш Митя поверил в приход коммуниз- ма. Пусть на несколько минут, но поверил. Случилась так, что мы втроём остались без денег. До стипендии оставалось дня три, и надо было продержаться. Как наз- ло, «шары» тоже закончились. Хоть лапу соси.
И в один из этих дней мы с Мишей случайно нашли 50 рублей. По тому времени большие деньги. Мы, обал- девшие от радости, помчались в гастроном и накупили разных колбас, сыров (о кашруте тогда мы ведь даже и не слыхивали), бутылку водки, трёхлитровую банку то- матного сока. В общем, как говорится, сами понимаете. Когда мы вошли в комнату, наш красавец Митя лежал в кровати голодный, замёрзший (было холодно, и топили неважно), несчастный. Его обычно орлиные глаза сейчас выражали смирение. Он не мог понять, чем мы с Мишей
 
так возбуждены. Когда Митя увидел такое количество продуктов, он совершенно обезумел и испуганно спро- сил: «Вы что, обокрали гастроном?». Я ему весело отве- тил: «Ты что, Митюня, радио не слушаешь? Сегодня ведь первый день коммунизма! И можно брать в гастрономе всё, сколько хочешь, без денег». Митя вскочил с постели и выдохнул: «Нет, не может этого быть». Миша спокойно ему возразил: «Митюня, ты же видишь своими глазами, сколько жратвы. Если бы не коммунизм, откуда мы бы это взяли? Ты ведь не думаешь, надеюсь, что мы дей- ствительно с Ромиком обокрали гастроном?».
И Митя поверил. Просто в этот момент не было аль- тернативы. Через несколько минут мы, конечно, пове- дали Мите всю правду, и не поверите: в Митиных глазах были разочарование и досада. Он эту пару минут уже жил при коммунизме. А я убедился: чтобы человек по- верил в коммунизм, его нужно держать в голоде и хо- лоде, а потом неожиданно накормить и согреть водкой.
 
Глава 21
У меня с детства была страсть к различным духовым инструментам. Видимо поэтому я выбрал в дальнейшем Его Величество Орган. Он заключил в себя все духовые инструменты сразу.
Уже в юности я выучился играть на трубе. А на тубе я даже играл на сцене «Мелодию» Глюка, правда, на ка- пустнике. Позже, в армии, я играл в духовом оркестре на теноре. Там же научился играть на тромбоне. Конечно, я владел духовыми инструментами очень по-дилетант- ски. Но это всё были медные духовые инструменты, а на деревянных (флейта, гобой, кларнет, фагот) я совершен- но не мог играть, хотя бойко играл на различных сопил- ках и блок-флейтах. Но это не в счёт.
И вот кларнет Мити Перловича был для меня очень лакомым объектом. Митя знал об этом и категориче- ски запрещал мне даже приближаться к нему. Иногда он уходил на занятия по общеобразовательным дисци- плинам, и ему очень не хотелось брать с собой футляр с кларнетом. Но оставлять его в комнате со мной он боял- ся, и правильно делал. Нужно добавить, что в его клар- нетовом футляре, кроме кларнета, находились ещё две коробочки с новыми тростями и со старыми на всякий случай. (Трости ; важная деталь мундштука.) Митя смо- трел мне в глаза и брал с меня клятву, что к кларнету я не подойду. Я, конечно, уверял его, что кларнет брать не буду. Но он понимал по моим наглым глазам, что стоит ему выйти за дверь, как я сразу полезу к его инструмен- ту. Он говорил мне: «Красновский, если я приду и увижу, что ты, трам-тарарам, лазил в мой футляр, то я тебе…». Дальше шёл красноречивый, но нелитературный пере- чень того, что он мне за это якобы сделает.
Потом Митя, чувствуя всю безысходность своего по- ложения, добавлял уже полегче: «Но если ты, падла, всё
 
же возьмёшь кларнет, то пожалуйста, умоляю тебя, не трогай новые трости, а играй на старых, ладно?». Митя был вынужден из двух зол выбирать меньшее.
По иронии судьбы сейчас Митя с женой, тоже на- шей соученицей, Олей Малкиной живёт в Израиле, в де- сяти минутах ходьбы от меня.
Кларнет ; это хорошо, но я должен был регулярно заниматься на рояле. Моим педагогом стал Юлий Фёдо- рович Вахранёв, муж моей донецкой преподавательни- цы Галины Давидовны Сладковской. Говоря современ- ным языком, они взяли меня на семейный подряд. Эта семья очень любила меня, а я уж в них души не чаял. Таким образом, мои отношения с Юрием Фёдоровичем были не столь официальными, как ученика с учителем, а более родственными. И если с другими учениками он должен был держать некоторую дистанцию, то на моих уроках несколько расслаблялся и снимал с себя маску строгого преподавателя. Он был очень сильным про- фессионалом, и я жалею до сих пор, что не у него начал учиться в раннем детстве.
Часто на уроках со мной Юлий Фёдорович пытался разбудить моё творческое мышление с помощью раз- личных ассоциаций, которые имели, я бы сказал, сексу- ально-унитазное направление. Но только со мной.
После поступления в Харькове я пришёл в Донецке к ним в гости. Их семья жила в Донецке, а в Харьков Юлий Фёдорович выезжал на работу на несколько дней. Он сразу же достал с полки книгу Рабле «Гаргантюа и Панта- грюэль» и прочёл мне с восторгом главу, в которой Гар- гантюа изобрёл наилучший способ подтирания задни- цы. Я был несколько шокирован, но Сладковская, слыша всё это, прокричала мне из кухни: «Ромик, можешь счи- тать, что это уже твой первый урок по специальности в классе Юлия Фёдоровича Вахранёва».
 
Эх, педагоги мои, педагоги... Как я любил вас! Я по- святил вам 19 лет своей беззаветной любви. С 16 до 35 лет. Мне даже кажется, что я любил вас больше своих родителей. Я слушался вас беспрекословно. Я готов был делать всё, что вы говорили, в любую ми- нуту, днём и ночью. Я поощрял любые ваши действия, не всегда даже пристойные. Я делал вид, что не вижу вашего хамства по отношению к другим людям, кото- рые вам не нравились. Я, как мерзкий Риголетто из од- ноимённой оперы, подсмеивался и ёрничал над людьми, которых вы унижали. Я подписывал какие-то дурацкие письма в вашу защиту, когда у вас были неприятности. И как же это нужно было вам постараться, что-
бы в одну минуту моя любовь к вам превратилась в жуткую ненависть. Меня могут упрекнуть в том, что я неблагодарный ученик. Нет, я благодарный ученик! Просто вы умудрились в один миг перечеркнуть всё хо- рошее, что вы для меня сделали. Как та корова, кото- рая даёт молоко всё время и вдруг одним движением копыта разливает его.
Мне сейчас стоит больших усилий держать эту ин- тригу в себе и «не выносить сор из избы».
Но это случилось намного позже, а пока что я был счастлив и обожал своего нового педагога. На уроках Юлий Фёдорович мог выдать мне такую фразу после моих попыток сыграть какой-то этюд Шопена: «Ромик, твои пальчики чувствуют себя в этом этюде, как евнух в гареме». Как-то перед экзаменом я чрезмерно эмоци- онально (внешне) сыграл ему две поэмы Скрябина. Он похвалил и ушёл. Через пару секунд заглянул в класс и сказал: «Ромик, я забыл тебя предупредить: председа- тель комиссии ; слепой...». С этого момента я перестал
«эмоционально выёживаться» за инструментом и те- перь сижу смирно.
 
Несмотря на все эти шутки, он скрупулёзно прививал мне навыки игры на рояле: всё то, чему меня не выучили в детстве.
Вахранёв, кроме всего прочего, был председателем месткома1 Института искусств и имел свой кабинет с те- лефоном и пианино. Для меня наличие в его кабинете пианино было очень кстати, потому что в комнате об- щежития пианино отсутствовало первое время, а с клас- сами для занятий была проблема ; их всегда не хвата- ло. И я, конечно, мог по утрам и вечерам использовать его кабинет для занятий. Юлий Фёдорович разрешал мне иметь свой ключ ; с одним условием: чтобы я не водил туда барышень. Но наконец в моей комнате об- щежития появилось пианино. Это было очень большим удобством, но заниматься я стал не больше, а меньше. Мне всё казалось, что пианино из комнаты никуда не убежит, и, кроме того, в нашей комнате пианистом был только я, так что претендентов на него больше не было. Миша и Митя лишь изредка садились за пианино, чтобы выучить что-нибудь по предмету «общее фортепиано». Этот предмет проходят все студенты-непианисты. Счи- тается, что чуть-чуть владеть навыками игры на форте- пиано должен каждый. Конечно, этот предмет был им в тягость.
У нас в институте только один студент, вокалист, был
освобождён от предмета «общее фортепиано», потому что у него не было одного пальца на руке. Поговарива- ли, что он когда-то отрубил его себе сам, чтобы освобо- диться от «общего фортепиано». Вот как!





1. Местком ; профсоюзный комитет на местах. Принятое сокра- щение в советское время.
 
Глава 22
Хотя я тянулся к духовым инструментам, но бо;льшую часть времени проводил на струнной кафедре.
Миша Пархомовский постоянно вводил меня в курс дела: кто купил новую скрипку или виолончель, кто про- дал и за сколько, чем одна скрипка лучше другой, и кто из скрипичных мастеров жулик, а кто поменьше. Когда кто-то из наших студентов покупал скрипку, я, уже под влиянием Миши, переживал, как бы его не надули и не всучили ему что-то не то. Оказалось, что хорошо играть на скрипке и хорошо разбираться в них ; это совершен- но не взаимосвязанные вещи. Миша говорил (конечно, с чьих-то слов), что даже Давиду Ойстраху продали ког- да-то «не ту» скрипку, хотя звучала она почти как «та», а главное, царь Давид выложил кругленькую сумму не за
«ту», как за «ту». Мы с Мишей тяжело это переживали и без конца обсуждали за вечерним чаепитием.
Мне вообще стало казаться, что человек покупает скрипку, чтобы её тут же продать, а потом играть на но- вой ; и, сомневаясь, убеждать себя, что поступил пра- вильно, купив её. А потом глядишь ; он уже продаёт эту и покупают новую. И так без конца.
И вот нашему Мише предложили купить скрипку за 1500 рублей. Для скрипки эта сумма была не очень большая, ну а для Миши совсем не малая. Но вдруг ока- залось, что Мишина скрипка, которую он должен был продать, тянет тоже где-то на 1400 – 1500 рублей. На- шлась покупательница, студентка Асенька. Нужно было только позвонить в другой город Асенькиным родите- лям и попросить у них эту сумму денег.
Асенька пошла звонить вместе с Мишей, и когда за- шёл разговор о деньгах, она прикрыла рукой телефон- ную трубку и спросила у Миши: «Так сколько просить: 1400 или 1500 рублей?». Миша, растерявшись от прямо-
 
го вопроса, машинально ответил: «Ладно, пусть будет 1500». Асенька тоже растерялась и, не торгуясь с Мишей, крикнула в телефон родителям: «1500»! Родители вы- нуждены были согласиться и вскоре выслали ей деньги. Скрипка была продана, и Миша за вырученные деньги купил новую. Все были довольны: и Миша, и Асенька.
Прошёл год. Однажды Асенька попросила Мишу отойти с ней в сторонку и сказала: «Миша, помнишь, когда мы с тобой обсуждали стоимость скрипки, ты го- ворил: “Где-то 1400-1500”, ; а?». Миша посмотрел на Асеньку, несколько удивлённый возвращением к ста- рой, забытой теме. «Так может, ты сейчас отдашь мне обратно 100 рублей?», ; с надеждой сказала Асенька.
Миша был очень воспитанным и вежливым юношей и поэтому не мог себе позволить сказать ей всё, что по- думал в этот момент. Он ответил ей только взглядом, и Асенька быстро ретировалась.

* * *
Существует очень глупая пословица: «Хорошего че- ловека Адольфом не назовут». Это очень несправедли- во, что из-за одного подлеца с таким именем должны страдать все остальные порядочные люди. Тогда уж в Советском Союзе и в России должна существовать по- словица, что хорошего человека Иосифом или Владими- ром не назовут, если уже на то пошло.
В Харьковском институте искусств скрипку препода- вал выдающийся скрипач Адольф Арнольдович Лещин- ский.
В детстве он был вундеркиндом, и сам Луначарский отправил его учиться в Берлин к знаменитому маэстро Карлу Флешу. Позже, после Великой Отечественной во- йны, оказалось, что у Лещинского фактически нет выс- шего образования. Советскую консерваторию он не
 
окончил, а Берлин с Карлом Флешем не в счёт, тем бо- лее после победы над Германией и взятия Берлина. И ко всему прочему ещё ; еврей с именем Адольф. Конечно, достойную карьеру он не мог сделать в СССР.
Я имел счастье несколько раз Лещинскому акком- панировать в классе, когда студенты уговаривали его взять в руки скрипку, и должен сказать, что скрипач он был просто великий, хоть об этом мало кто и помнит. Недаром Давид Ойстрах, Леонид Коган и многие другие относились к Лещинскому с особым почтением. Давид Ойстрах лично присылал ему открытки ко всем праздни- кам. Мы это сами видели.
Так вот, Миша Пархомовский учился у Лещинского, что, конечно же, очень украсило его биографию да и профессионально много дало.
То, что я тусовался на струнной кафедре, однажды преподнесло мне неожиданный результат. В нашем Ин- ституте искусств был студенческий камерный оркестр. Руководил им профессор по классу альта Сурен Гарни- кович Кочарян. Бо;льшую часть жизни он прожил в Укра- ине, но разговаривал с сильным армянским акцентом. Сурена Гарниковича иногда называли Сервантом Гарни- туровичем, ; конечно, за глаза. Но иногда и в глаза ; он всё равно не улавливал, если невнятно сказать.
И вот, видимо, я так намозолил ему глаза, что он по- садил меня в оркестр играть партию клавесина, или, как часто говорят, чембало. Сурен Гарникович произносил ;
«цэмбало». Этого самого «цэмбала» у нас не было, и я играл на рояле. Конечно, это не то. Кочарян без конца сокрушался, что у нас не было чембало, и давил на на- чальство, чтобы его купили.
И вот однажды я стоял спокойно в коридоре, как вдруг заметил Кочаряна в очень возбуждённом состоя- нии. Увидев меня, он кинулся ко мне, расставив ручон- ки, как маленькие детки бегут навстречу маме и папе,
 
и возбуждённо закричал: «Ромацка! Ромацка!» (имеет- ся в виду моё имя в ласкательном варианте: Ромочка). Больше он ничего не мог произнести от волнения. Я ис- пугался, чтобы у него не начался сердечный приступ, и кинулся к нему со словами: «Сурен Гарникович, что... что случилось?».
И профессор Кочарян, обняв меня как родного, свер- кая небывало счастливыми глазами, запыхавшийся от бега и нахлынувших на него чувств, выдохнул: «Ромац- ка, цэмбало купылы!». Вот оно что, оказывается!
И надо же было такому случиться, чтобы недалеко от этого извержения вулкана находился Миша Пархо- мовский и всё это видел и слышал. На него фраза «Ро- мацка, цэмбало купылы» произвела такое неизглади- мое впечатление, что о чём бы мы потом ни говорили
; о весёлом, о грустном, о занятиях, о женщинах, о еде и так далее, ; последней и неизменной точкой в разгово- ре была фраза: «Вот так-то, Ромацка. Цэмбало купылы». Как молитва заканчивается словом «аминь», так мы этой фразой заканчивали любую беседу.
Не знал я тогда, что день этой покупки станет важ- нейшим днём в моей жизни, что я в дальнейшем сыграю целый ряд концертов на клавесине, именно на этом, и стану известным в городе музыкантом именно благода- ря этому клавесину.
Не знал я, что клавесин заставит меня задуматься об органе, и я, пройдя длинные и забавные бюрократиче- ские процедуры, всё-таки стану органистом!
Вот так-то, дорогой читатель: цэмбало купылы!
 
Глава 23
Когда я закончил первый курс Института искусств, мне было уже двадцать лет. Период моего полового созревания уже давно прошёл, а я, как говорится, ни в одном глазу: женщин видел только на улице, в кино, по телевизору и в различных общественных заведениях. Мне это уже стало надоедать, и я решил, что нужно на- стойчивее вступать в более близкие контакты с женщи- нами. Так мне советовали мои товарищи. На этом деле они уже давно собаку съели. А у меня ещё конь не ва- лялся. И когда я видел многочисленные любовные успе- хи своих друзей, у меня от зависти и досады просто руки опускались. Мне стало казаться, что я какой-то не такой как надо, раз меня женщины не хотят.
И вот на летние каникулы я с мамой снова полетел в дяде Яше в Киргизию, и снова он купил для нас всех путёвки на озеро Иссык-Куль, в тот же самый пансионат, где у меня была сугубо платоническая любовь с Татья- ной из Алма-Аты (см. главу 15). В столовой были столики на три места, и к нам с мамой посадили одну женщину по имени Алла, и тоже из Алма-Аты. Во время еды они с мамой разговаривали, как приятельницы, и я не увидел в ней объект, который мог бы меня заинтересовать, не- смотря на то, что она была весьма миловидна и её очень украшали длинные золотистые волосы. Как-то вечером я приплёлся на пансионатскую танцплощадку и увидел скучающую в сторонке Аллу.
Мы внезапно очень обрадовались встрече, а тут как раз заиграли медленное танго, и как-то непроизвольно мы пошли с ней танцевать. Во время танго Алла мне рас- сказала, что живёт она с маленьким сыном, что с мужем она развелась, что папа её какой-то крупный начальник в Министерстве торговли Казахстана, что она полурус- ская-полуеврейка, что она старше меня всего лишь на
 
десять лет. А главное – она очень любит классическую музыку.
Короче говоря, когда танго закончилось, мы решили, что на танцплощадке нам больше делать нечего, и пошли гулять по безлюдному пансионатскому парку. Говорили мы только о музыке, и когда Алла мне начала рассказы- вать о том, как недавно слушала оперу Верди «Аида», я решил, что стоит попытаться обнять её за плечо.
Обнял... и сам испугался, как бы не схлопотать по фи- зиономии. Аллина реакция на мои робкие поползнове- ния оказалась очень неадекватной: она удивлённо по- смотрела на меня и сказала: «Ромочка... подожди... дай же мне джинсы снять».
Вот так, сам того не ожидая, я начал новый период своей жизни – более интересный, но и более беспокой- ный.
А с Аллой мы очень привязались друг к другу, но, увы, вскоре разъехались каждый в свой город.
Я предполагаю, что именно в Киргизии на озере Ис- сык-Куль я приобретал какие-то чудодейственные ка- чества для обольщения женщин, несвойственные мне на другой территории бывшего СССР. Ведь кроме Аллы за мной там увивалось ещё несколько интересных де- вушек ; даже покруче, чем Алла. Одна была уж очень хороша. Звали её Вика. Фамилию назвать не могу, пото- му что её дедушка был соратником Владимира Ильича Ленина и эту фамилию многие знают. Но я устоял. Я был фанатично предан Алле, о чём сейчас несколько сожа- лею, так как упустил редчайшую возможность ещё глуб- же познать ленинизм.
 
Глава 24
В моей группе в Институте искусств была одна де- вушка, которая мне очень нравилась. Звали её Люда Хо- лодцова. Как-то так сложилось, что я на лекциях всегда сидел с ней и с её подругой за одним столом и доводил их до истерик всякими анекдотами, шутками, стишка- ми. В общем, петушился как мог.
Люда вместе с подругой были добропорядочными девушками, и получать замечания от педагогов за смех на лекциях им не нравилось. Но и отказаться от сидения за одним столом со мной им не хотелось.
Оказалось, что ещё на вступительных экзаменах я так нагло глянул на Люду, что она подумала: «Хоть бы этот нахал не поступил». Но я этого не помню. Видимо, у меня просто такой взгляд.
Людины родители в то время находились на стро- ительстве Байкало-Амурской магистрали, и она жила с бабушкой. Жила она в районе, который называется Павлово поле, и недалеко от её дома находился очень красивый источник минеральной воды. По вечерам ин- теллигенция выходила из домов сделать небольшой променад к источнику. Я каждый день приходил к Люде, и мы шли за водичкой. И настолько там примелькались вместе, что никто уже не предполагал, что мы можем существовать раздельно.
Людино влияние на меня было просто неоценимо: теперь мне предстояло лучше выбриваться, заправ- лять поглубже рубашку в брюки, пользоваться дезодо- рантом, чаще менять носки, прочесть роман Булгакова
«Мастер и Маргарита». Я был вынужден теперь ходить в кинотеатры только на интеллектуальные фильмы Берг- мана, Тарковского. Пришлось даже узнать, в чём разни- ца между Клодом Моне и Эдуардом Мане.
 
Однажды я проявил инициативу и купил билеты сразу на две серии фильма «Фантомас». Люда была вне себя от гнева. Она сказала, что каким я был, таким я и остался, что на «Фантомаса» ходят только такие, как я, и что нормальный человек ходит только на фильмы Рос- селини и Антониони, и что ноги её на «Фантомасе» не будет. Как бы то ни было, с большим трудом я уговорил Люду пойти. Поначалу она была очень недовольна, но потом с ней начало твориться что-то страшное: она ста- ла так хохотать, что зал смотрел уже не на Фантомаса, а на Люду.
Когда фильм закончился и мы вышли на улицу, Люду ещё долго трясло от смеха. Наконец она успокоилась и сказала, что фильм не такой плохой, как она думала, но на такие фильмы хотят лишь такие, как я.
Люда почти заставила меня выучить и сдать экзамен по марксистско-ленинской эстетике, который принимал наш ректор В. С. Корниенко. Я так этого боялся, что ре- шил заболеть к экзамену и сдать его позже. Люда сказа- ла, что настоящий мужчина не должен бояться всякой ерунды. Нужно выучить, сдать и забыть. Что я и сделал. Ночь перед экзаменом я, Люда и ещё пять человек про- вели прямо в Институте искусств на кафедре марксиз- ма-ленинизма.
Очень важно было попасть в первую группу и вы- тащить экзаменационные билеты в присутствии лабо- рантки, а не самого Корниенко. Можно было выбрать любой билет, который ты хочешь. Она делала вид, что ничего не видит. Конечно, экзамен мы спихнули. Нужно ещё было сдать философию, конечно, марксистско-ле- нинскую. Но этого я уже боялся поменьше.
Философию у нас вела Надежда Митрофановна Ци- цалюк, жена знаменитого харьковского композитора Григория Цицалюка. Он был милейший человек и му- зыку писал в стиле пролетарской культуры. Он сочинил
 
кучу украинских «казачков» и «гопаков» и объединил их в симфоническую сюиту, которую назвал ни больше ни меньше ; «Симфонические танцы». Однажды он сказал:
«Не понимаю, почему Рахманинов назвал своё произве- дение “Симфоническими танцами”? Хорошая музыка, но ведь это не танцы! Вот у меня танцы ; это действи- тельно танцы».
Так что особое внимание его жена Надежда Митро- фановна обращала на студентов-композиторов. Не дай бог если кто-то сочинял музыку атональную или в стиле модерн. Такому горе-композитору очень трудно было на экзамене по философии. Пересдавать приходилось раз по пять. Меня она почему-то любила, и со второй попытки я философию сдал.
Нужно отдать ей должное ; она действительно спас- ла меня на госэкзамене по научному коммунизму на последнем курсе. Мне хотели поставить двойку, но она всеми силами вытянула мне... четвёрку. Так что она не только спасла меня от армии на два года (!), когда и ди- плом я бы получил уже после двухгодичной службы, но и сохранила мою стипендию.
Надежда Митрофановна, я это всегда помню и мо- люсь за вас. Спасибо вам!
Из моего окружения самым большим ассом по марк- систско-ленинским предметам был Миша Пархомов- ский. Он здорово разбирался в политике, и проблем на этой кафедре у него никогда не было. Только один раз ему приснился сон, что он стоит в коридоре у окна, опершись на отопительную батарею и чуть прикрыв её. И к нему подходит Надежда Митрофановна Цицалюк и укоризненно говорит: «А почему же это вы, товарищ Пархомовский, закрыли собой реальную действитель- ность? Хотите скрыть её от народа?». Но это было только во сне. Наяву было всё ОК.
 
Люда тоже весьма ловко справлялась с политически- ми дисциплинами. Таким образом, Миша Пархомовский с одной стороны и Люда с другой помогли мне относи- тельно малой кровью залатать дыры в отношениях с ка- федрой марксизма-ленинизма.
Плюс ко всему ещё моё личное обаяние.
 
Глава 25
Боже, как я завидовал всегда струнникам и духови- кам, что они могут работать в симфоническом оркестре! Увы, я был пианистом, и мне путь в оркестр был закрыт. Правда, иногда в симфонических произведениях рояль использовался как оркестровый инструмент, но это бы- вало редко. Иногда в симфонических партитурах встре- чались такие инструменты, как челеста, чембало и даже орган. На этих инструментах обычно тоже играл пиа- нист. Но и они были задействованы не очень часто. И ес- ли для исполняемого произведения иногда требовался оркестровый пианист, то его приглашали специально на несколько дней, пока идёт эта программа. Короче гово- ря, оркестрового пианиста обычно нет как штатной еди- ницы в оркестре, за исключением больших столичных коллективов.
В последние годы моего проживания в Донецке ме- ня часто приглашали исполнять в оркестре партии рояля и челесты. Тут нужно быть не столько хорошим пиани- стом, сколько уметь считать паузы и вовремя вступить, чтобы сыграть каких-нибудь пару аккордов, а потом опять считать, считать и считать.
Попадались партитуры, в которых, кроме высчиты- вания пауз, ещё нужно было показать пианистическое мастерство, как, например, в «Петрушке» Игоря Стра- винского или в Первой симфонии Дмитрия Шостако- вича. Можно сказать, что я с этим справлялся неплохо. Учась в Харькове и посещая концерты Харьковской фи- лармонии, я обращал внимание, что на рояле в орке- стре играет какая-то женщина, и даже не предполагал, что могу оказаться на её месте.
Как-то раз студент-композитор Миша Шух, мой при- ятель ещё по Донецку, теперь уже безвременно ушед- ший из этого мира, попросил меня сыграть довольно
 
сложную партию рояля в его симфоническом произве- дении, которое должно было прозвучать в исполнении симфонического оркестра Харьковской филармонии на государственном экзамене студентов-композиторов ; выпускников Харьковского института искусств. (Орке- стровое руководство попросило его привести «своего» пианиста, так как партия рояля была сложной и учить её та дама, видимо, не хотела.)
Руководство оркестра сразу взяло меня на прицел, потому что пианист, умеющий считать паузы, – это ред- кость, и стало иногда меня звать участвовать в концер- тах.
Как раз в этот период главным дирижёром Харьков- ского симфонического оркестра стал Вахтанг Жордания. Он был дипломантом международного конкурса име- ни Герберта фон Караяна в Западном Берлине. Конеч- но, Харькову это обещало резкий всплеск музыкальной жизни. Поползли по городу слухи, что состав оркестра будет увеличиваться и даже появится штатная долж- ность оркестрового пианиста.
А музыкантам рекомендовалось теперь держать своих жён взаперти: поговаривали, что новый маэстро уж больно до баб охоч. Ну да ладно, о бабах позже.
Конечно, узнав, что Жордания собирается брать в оркестр пианиста как штатную единицу, я сразу же стал нервничать, но мне и в голову не приходило, что я могу быть на этой должности. Возле Вахтанга крутилось та- кое количество пианистов, особенно женского пола, что я даже не сомневался в том, что эта штатная должность уже кем-то честно заработана.
И вот меня как-то вызвали на репетицию симфониче- ского оркестра. Нужно было, как всегда, «повысчитывать паузы». Дирижировал программой Вахтанг Жордания. Перед началом репетиции я, поборов страх и стесни- тельность, зашёл в дирижёрскую комнату и прямо спро-
 
сил: «Что нужно, чтобы работать в оркестре на штатной должности пианиста?». ; «Да ничего особенного. Про- сто показать себя сегодня хорошо», ; вполне дружелюб- но сказал мне Жордания. Итак, до осуществления моей заветной мечты оставалось 45 минут ; столько длился первый репетиционный час.
В первом же перерыве ко мне подошёл директор оркестра Николай Гарифанович Хаснутдинов и торже- ственно сказал: «Я вас поздравляю, Роман! С первого января вы будете у нас работать».
Правда, до первого января ещё оставалось полтора месяца, и я начал нервничать, что Жордания погорячил- ся и возьмёт в оркестр всё-таки не меня, а какую-то при- ближённую даму, или что состав оркестра не увеличат с первого января и вообще не увеличат никогда и рабо- тать ни я, ни кто-то другой не будет. И вот, отпраздновав новогодние праздники, 2-го января я на всякий случай забежал в пустую филармонию, понимая, что там нико- го нет и я ничего не узнаю. И вдруг ; о чудо! Я столкнулся на лестнице с тогдашним инспектором оркестра, гобо- истом Мишей Богаченко. Он сказал: «Ромочка, прэлэсть моя. Ты шо тут разбэгался? Пиши срочно заявлэние». ;
«Какое заявление?» ; спросил я. «Как какое? На постоян- ную работу. На, бери бумагу и пиши», ; приказал Миша.
Я, обалдевший от счастья, написал заявление.
Миша Богаченко тоном начальника (а ведь после написания мной заявления он автоматически стал мо- им начальником) сказал: «Так! Сегодня 2-е января. На работу выходим 20-го января. Будет снятие мерки для белых смокингов. Зарплата тебе пошла со вчерашнего дня. Иди отдыхай, прэлэсть моя!». Есть русская послови- ца: хорошая работа всегда начинается с перекура.
 
Глава 26
Я часто думаю: почему такой аполитичный коллек- тив, как наш симфонический оркестр, КГБ практически не трогал? Все прекрасно знали, кто у нас «стучит», но почему-то не боялись и болтали вслух всё что попало: политические анекдоты, насмехались над Брежневым открыто. Один музыкант часто любил во всеуслышание рассказывать о том, что его дед был белогвардейцем и Ленина иначе как лысым сифилитиком не называл. И, ко- нечно, почти все открыто завидовали тем, кто уехал или сбежал за рубеж. Всё это происходило в период, когда советские люди могли подобные вещи говорить только шёпотом у себя на кухне. КГБ и высокое партийное на- чальство не могли не знать о вопиющей аполитичности нашего коллектива, но я не припоминаю, чтобы за пери- од моей работы в оркестре кто-то был наказан.
Мне казалось, что высокое городское начальство да- же несколько заигрывало с нами. Чем это объяснить ; не знаю. Возможно, музыкантам оркестра позволялась некоторая «свобода слова», ; вероятно для того, чтобы знать общее настроение народа, а особенно интелли- генции, самой неблагонадёжной части общества.
Симфонический оркестр филармонии, кроме не- скольких симфонических концертов в месяц, положен- ных по норме, должен был регулярно сопровождать различные мероприятия по линии областного и город- ского комитетов партии и другие, как, например, юби- леи заводов, которых в Харькове было довольно много. Проходили они обычно в каком-нибудь Дворце культу- ры, которых тоже было в изрядном количестве. Ведь каждый уважающий себя завод имел свой Дворец куль- туры. Ведь без культуры же ну никак нельзя.
Эти дворцы культуры представляли собой огромные театрального типа сооружения, построенные совершен-
 
но бездарно, с точки зрения акустики или каких-то других норм, необходимых для большого театрального зала. Сцена могла быть таких огромных размеров, что впору ставить «Аиду» или «Бориса Годунова», а оркестровая яма настолько мала, что даже четверть оркестра иногда нельзя было рассадить. Оркестр должен был неделями участвовать в репетициях этих концертов, то есть со- провождать различные вокальные, балетные и хоровые номера. Определённая часть музыкантов просто сиде- ла эту неделю дома и не работала, притом что зарплата шла. А на другом подобном концерте кто-то другой мог отдохнуть, а кто-то поработать.
Так что нельзя сказать, что мы очень уж не любили такого рода мероприятия, тем более что в этих концер- тах принимали участие артисты театра оперы и балета, хоровые и танцевальные коллективы, артисты драма- тических театров и многие-многие другие. И поскольку музыканты оркестра не столько играли, сколько без- дельничали, то можно было общаться с коллегами из театров, заигрывать с хористками и балеринами, кото- рые были в большом ассортименте, и «клеиться» к ним. За 11 лет моей работы в филармонии не помню, что-
бы эти концерты чем-либо отличались друг от друга.
Почти в каждом театре был актёр, который исполнял роль Владимира Ильича Ленина. Для этого мало было обладать внешними данными, позволяющими загри- мироваться в Ленина, и уметь картавить ; нужно было обязательно быть членом КПСС, иметь звание заслу- женного, а лучше ; народного артиста, и специальное разрешение обкома партии на право играть Ленина.
Однажды мне пришлось выступить в интермедии вместе с «Лениным», исполняя роль, я бы сказал, Исая Добровейна, того самого пианиста, который играл ког- да-то в квартире жены Горького, Пешковой, в присут- ствии Ленина «Аппассионату» Бетховена. Мне позво-
 
нили и сказали, чтобы я срочно надевал фрак и бежал в филармонию. Оказалось, что в районном городе Бо- годухове какой-то праздничный концерт, и я должен исполнять там первую часть «Лунной сонаты» Бетхо- вена (спасибо, что не «Аппассионату», ; я бы её сходу не сыграл), и прямо во время моей игры должен был выходить сам Владимир Ильич Ленин и читать народу какое-то нравоучение.
Естественно, этот номер имел фантастический успех. И если в Богодухов я ехал в общем автобусе с артиста- ми, то обратно в Харьков ; в газике с артистом, играв- шим Ленина, и его гримёршей. Я понял, что не только Ленина возили в персональном автомобиле, а даже ар- тистов, играющих Ленина, их гримёров (это понятно: без гримёра образ не состоится) и даже пианистов Добро- вейнов. Правда, с тех пор я «Лунную сонату» не играл очень много лет. Без присутствия вождя мирового про- летариата она у меня не шла. (Через мно-о-о-о-го лет играл её на фортепианных концертах в Китае).
Все эти, как мы их называли, «партийные концерты» ставил какой-то режиссёр, опять-таки хорошо себя заре- комендовавший в обкоме партии. Вся работа его заклю- чалась в подборе номеров и в их бесконечных прогонах на репетициях. Там было просто нечего режиссировать, но он всем своим видом пытался показать, какие твор- ческие муки он, сердешный, испытывает. За постановку такого концерта режиссёр получал огромные деньги и почёт с уважением (с вытекающими из этого благами). Поэтому видимость творческих мук стоило создавать.
В фойе дворца культуры во время праздничных кон- цертов можно было купить жареную говяжью печень и дефицитные книги. Создавалось впечатление, что и ты что-то урвал. Всех зрителей и участников после концер- та развозили по домам на специально поданных в боль- шом количестве автобусах, которые направлялись в раз-
 
личные районы города. Обижаться на городские власти, когда тебя подвозят почти прямо к дому, да ещё в руках у тебя жареная печёнка, да ещё и дефицитные книги, ; просто невозможно.
 
Глава 27
Любой живой организм для поддержания своей жизнедеятельности должен питаться. Симфонический оркестр Харьковской областной филармонии был более чем живым организмом. И для поддержания своей жиз- недеятельности он питался... дирижёрами. Наш оркестр жрал их безжалостно, смакуя каждую косточку. Ни один из дирижёров, руководивших нашим оркестром, не до- работал до пенсионного возраста. Заезжих гастролёров оркестр также жаловал редко. Немногие желали ещё раз приехать в Харьков на гастроли.
Профессия дирижёра была мечтой моей жизни. Но когда я увидел, каково им, – понял, что поступил пра- вильно, не посвятив себя этой профессии.
Приход в харьковский оркестр Вахтанга Жордания казался гарантией совершенно новой жизни. Ему про- щали всё. Считалось, всё что делает Вахтанг, – гениаль- но! Самое главное, что он сам так считал, и никаких дру- гих мнений просто не могло быть. Да и, честно говоря, нам не хотелось их иметь.
Вахтанг действительно был хорошим профессио- налом и умел очаровывать музыкантов и особенно их жён. Мы настолько хотели, чтобы Вахтанг обосновал- ся в Харькове, что, когда он получил государственную квартиру, почти все музыканты оркестра – совершенно добровольно, за 2-3 дня, на голом энтузиазме, – сде- лали ему ремонт. Сегодня мне это кажется аномалией, а тогда я думал, что так и должно быть. Нужно отдать должное Вахтангу: он очень хорошо, по-дружески, отно- сился почти ко всем музыкантам оркестра. И даже если кого-то не любил, никогда этого не показывал. Вообще он вознёс престиж оркестра и оркестрантов. Работа в симфоническом оркестре в период руководства Вахтан- га Жордания стала очень завидной.
 
Ко мне Вахтанг относился очень сердечно, считая меня отличным пианистом. (Ведь Вахтанг лично взял меня в оркестр, а он ошибаться не мог.) Когда я робко обратился к нему с просьбой дать мне возможность сы- грать соло с оркестром, он сразу, без проволочек, вста- вил меня в несколько программ, где я исполнял с орке- стром под его управлением концерт Шумана, а в другой раз – концерт ре минор Баха. И ещё позже я многократ- но играл с ним. Я ещё был студентом в этот период, и играть с оркестром филармонии, да ещё под управле- нием Жордания, было очень круто. Случилось так, что на моём исполнении концерта Шумана присутствовал выдающийся грузинский композитор Давид Тарадзе, а главное – его сын, крупный современный пианист Лек- со Тарадзе, живший потом в США, но, к большому со- жалению, скончавшийся недавно. Папа и сын сделали мне настолько большой комплимент, что повторить его я просто не могу.
Концерт записывался на радио, и однажды моя жена Люда, что-то делая на кухне и слушая радио, вдруг по- звала меня послушать, как кто-то очень здорово играет концерт Шумана. Каково было наше изумление, когда в конце программы диктор сообщила, что концерт Шу- мана прозвучал в исполнении Романа Красновского в сопровождении симфонического оркестра под управле- нием Вахтанга Жордания.
Но для того чтобы услышать свою игру по радио именно на Людиной кухне, я должен был на ней женить- ся. И вот 19 августа 1978 года состоялась наша свадьба.
Свадьба была очень скромная. Расписывались мы не во Дворце бракосочетания, а в ЗАГСе на Рымарской улице, как раз напротив оперного театра. Во время про- цесса бракосочетания государственная дама, объявив нас мужем и женой, начала с самым серьёзным видом рассказывать нам о великой роли семьи – ячейки обще-
 
ства в построении коммунизма, при этом ловко вклинив в свою речь имя Леонида Ильича Брежнева, который к нашей свадьбе, как нам с Людой казалось, имел самое малое отношение. Нас стал душить хохот. Мы знали, что
«не место и не время», но успокоиться было уже невоз- можно. Государственная дама остановила речь и, пре- зрительно посмотрев на нас, строго спросила: «Может быть, остановить процесс?». На что я, давясь от хохота, пробормотал: «Что вы, что вы, продолжайте, пожалуй- ста. Даже интересно».
Вот на такой весёлой нотке мы сочетнулись закон- ным браком. Свадьбу мы устроили в Людиной квартире. Было всего 15 человек: мои родители, Людина бабушка, свидетели и ещё несколько гостей. Людины родители не смогли приехать на свадьбу с БАМа, где они в ту пору работали.
Мария Михайловна, Людина бабушка, потом расска- зывала, что все бабки-соседки были очень недовольны нашей свадьбой. Что это за свадьба: без шума, без гром- кой музыки, даже мордобоя не было. Тьфу!
Через два дня после свадьбы наш оркестр выехал на первые более или менее солидные гастроли в Ереван и Тбилиси. Мы должны были находиться целую неделю в Ереване. Потом концерт в Ленинакане и переезд в Тби- лиси. Было решено, что Люда полетит в Ереван самолё- том и встретит меня, едущего с оркестром поездом. В Ереване оркестр поселили в гостинице «Арабкир», ря- дом с рынком. Мы впервые попробовали там настоящие персики, вкуснее которых я ещё не ел нигде и никогда. (Через очень много лет на Тайване ел повкуснее.) Если говорят, что молодожёны после свадьбы проводят ме- довый месяц, то про нас можно сказать, что мы провели в Ереване персиковую неделю, – конечно, с коньяком.
В Ереване трудно оставаться трезвым, хотя самой большой сенсацией для нас было то, что в Армении не
 
было ни одного вытрезвителя. Армяне этим гордились и бравировали. (Когда в Армении случилось землетря- сение и приехали спасатели из России, то первым де- лом построили... вытрезвитель, а потом уже приступили к спасательным работам, – но, действительно, многих спасли.)
Музыканты сразу же обзавелись знакомыми и через пару дней подъезжали к гостинице уже на «Жигулях» и
«Волгах». Причём о трезвом состоянии не могло быть и речи. Подвыпившими были даже те, кто никогда рань- ше не пил. Ещё руководство Ереванской филармонии устроило для нас экскурсию в Эчмиадзин, который был не только религиозным центром всех армян мира, но и славился знаменитым винным заводом. Попав на этот завод, мы все получили по кружке с предложением по- пробовать вино из любых бочек в любом количестве. Нашим экскурсоводом был один из администраторов Ереванской филармонии по фамилии Садоян и с совер- шенно невероятными именем и отчеством. Честно гово- ря, мы поначалу думали, что плохо расслышали или это шутка. Но выяснилось, что нам это не показалось: его звали Перч Драстаматович! Мы чуток усовершенствова- ли и называли его Пердж Дрыстаматович.
Эту историю мне напомнил сегодня утром мой бывший коллега из Харькова скрипач Славик Васи- льев-Линецкий. Он после Харькова много лет прорабо- тал концертмейстером в оркестре Карловых Вар, но, обладая фантастической памятью, помнит всё инте- ресное и неинтересное, что происходило в харьковском оркестре.
В Ереване было сказочно хорошо. Жаль только, что на концерте нашего оркестра в великолепном зале Ере- ванской филармонии находилось всего-то человек 20-
30. Но нам сказали, что повода для огорчений нет: про-
 
сто в этот день был футбол. Играла команда «Арарат» с кем-то.
Мы купили Люде билет на ночной самолёт в Харьков, а я с оркестром должен был на полдня раньше выехать поездом в Ленинакан. За несколько дней до этого к нам с Людой подсел в ресторане пожилой мужчина по име- ни Размик. Он полюбил нас, как отец родной, и целыми днями возил на своей «Волге» по Еревану и показывал все достопримечательности этого действительно вели- колепного города. Он был настолько добр, что предло- жил проводить Люду ночью в аэропорт, за что я был ему несказанно признателен: без конца его благодарил, лез целоваться и бесконечно хлопал его по плечу. Но, как оказалось, только я на минутку отлучился, как он сразу же предложил Люде не лететь в Харьков, а остаться на неделю с ним, пока я буду в Ленинакане и Тбилиси. Да! Восток – дело тонкое. Перед нами теперь встала про- блема, как оградить Люду от его провожаний, но как-то мы из этого положения вышли.
В Ленинакане наш оркестр поселили в гостинице
«Ширак». Через несколько лет землетрясение в Арме- нии сравняло эту гостиницу, как и многое другое, с зем- лёй.
А потом был великолепный Тбилиси.
Открою страшную тайну: в Тбилиси мы играли симфо- нию Гии Канчели (забыл какую). Его все знают по песенке
«Чито гврито, чито маргалито» из фильма «Мимино». Но самого Канчели не было на концерте: нам сказали, что он в отъезде. Так вот, на концерте он был, но ему так не по- нравилось, что он решил не появляться. (Хотя лично я ни- чего ужасного в нашем исполнении не помню.) Об этом я узнал, когда играл в Антверпене, – городе, где он жил, от одной нашей общей с ним знакомой.
После успешных концертов наш оркестр вернулся в Харьков, и я приступил к семейной жизни.
 
Глава 28
Мой ближайший товарищ из Иерусалима, Саша Си- нельников, сказал мне как-то: «Ромик, когда ты будешь в своей книге описывать нашу службу в армии, ты дол- жен воспользоваться моими армейскими записями». В армии Саша вёл дневник, и вообще он помнит всё до такой степени, что у меня даже были мысли попросить его написать воспоминания о нашей службе и позволить мне вставить их в эту книгу под видом моих. Но, во-пер- вых, это неприлично. Во-вторых, его слог настолько вы- сок, что сразу будет заметно, что это не я написал. Ну а в-третьих, его жена Стелла, которую я ранее описал в 20-й главе как идеальную еврейскую невесту (я и сейчас не изменил своего мнения), будучи знакомой с черно- виками этой книги, сказала мне: «Ромик, пиши уж сам, и будь что будет».
Итак, обучение в Институте искусств было заверше- но. Работа была. Жена была. Работа у жены была. Не бы- ло только отдельного жилья, но это решалось лишь со временем.
Казалось бы, живи и радуйся. Но на горизонте – пол- тора года службы в рядах Советской армии.
Из нашего симфонического оркестра призывались в армию два виолончелиста: Саша Синельников и Игорь Матющенко, ну и я. В СССР было невозможно служить в том населённом пункте, в котором живёшь, то есть слу- жить нужно было далеко от дома, а этого нам совсем не хотелось.
И вот руководство симфонического оркестра решило приложить усилия для того, чтобы мы втроём служили в своём городе Харькове да ещё по утрам ходили бы на репетиции оркестра, а вечером на концерты. Невоору- жённым глазом видно, что задача была поставлена сме- лая, но благородная и, между нами говоря, не столь уж
 
сложная, так как с помощью нескольких бутылок водки можно было решить и не такие проблемы.
Наши руководители вышли на генерала по фамилии Маломуж (эта фамилия ещё прозвучит в этой книге) – крупного начальника в Харьковской военной академии имени Говорова, и начали с ним переговоры о нашей службе в военном оркестре этой академии. Надо ска- зать, что переговоры, видимо, шли успешно. Несколько раз нас вызывали в военкомат с вещами и отсылали об- ратно, на радость нашим жёнам. Говорили, что ещё нет для нас подходящей команды. Наконец когда нас всех определили в одну команду, то мы обратили внимание, что подполковник, который за нами пришёл или прие- хал, кроме того, что был явным евреем, был почему-то в погонах внутренних войск. А так как академия имени Говорова, в оркестре которой мы уже настроились слу- жить, была военно-воздушной, то мы сразу поняли, что что-то где-то не сработало. Видимо, водки было мало. Наши жёны пошли на вокзал нас проводить. Выражение их лиц и нам тоже бодрости духа не прибавляло.
Мы приехали в Винницу, чудесный небольшой город в Украине, недалеко от Киева.
Город очень колоритный. Помню, как однажды про- ходил мимо трамвайного депо и в рупор кричали: «Това- рищ Гармидер, срочно зайдите в управление депо». Но это к делу не относится.
Попав наконец в воинскую часть и увидев напротив нашего забора ещё более высокий и ещё более камен- ный забор, да ещё обрамлённый колючей проволокой, мы поняли, что родину нам защищать не придётся, а бу- дем мы защищать заключённых от внешнего мира и, со- ответственно, внешний мир от заключённых. Деваться было некуда. Жизнь обещала новые, весьма острые и неожиданные впечатления. И нужно сказать, что ждать
 
острых впечатлений долго не пришлось: я захотел в ту- алет. Нас уже в поезде полковник научил, что если хо- чется в туалет, то нужно подойти строевым шагом к ко- мандиру и, отдавая честь, попроситься по нужде. Если командир решит, что солдат заслужил разрешения на облегчение и пустит его туда, то нужно быстро «отстре- ляться» и, вернувшись, доложить командиру о том, что
«вернулся без замечаний». Итак, получив разрешение, я бодро подбежал к общевойсковому туалету... и был убит. Конечно, не в прямом смысле, а в переносном. Такого запаха я даже не мог себе представить. Описать это невозможно. Я думаю, что это было бы под силу та- кому писателю, как Николай Васильевич Гоголь. Быстро справившись, я выскочил оттуда как ошпаренный, давая себе клятву, что больше никогда в жизни туда не зайду, но, опомнившись, понял, что клялся напрасно, так как ничего другого наш военный городок предложить не может и таки придётся ходить туда. (Впоследствии я так привык, что запаха даже не замечал.)
Пока в роте шла стрижка, наш временный командир взвода лейтенант Серёга Петренко знакомился со взво- дом. В порядке очереди каждый новобранец должен был встать, отдать честь и назвать свою фамилию, имя, возраст и так далее. Возникли проблемы с азербайд- жанцами: они почти все не знали русский язык. Один солдатик с помощью переводчика сказал, что живёт он высоко в горах и родители послали его вниз за хлебом. Внизу его схватили джигиты из военкомата и отправили в армию. Родители так до сих пор и не знают, куда он делся, хотя он по этому поводу абсолютно не пережи- вает.
Ладно – азербайджанцы, но то, что молдаване могут не знать русского языка, для меня явилось полной нео- жиданностью. У нас их оказалось двое: первый хорошо говорил по-русски и прекрасно ответил на все вопросы,
 
а вот его друг, второй молдаванин, не понимал ни одно- го слова. При этом у него были несколько расплющен- ный нос, как у боксёра, смешно оттопыренные уши, и он имел вид перепуганного человека, который не понима- ет, что вообще-то происходит. С помощью русскоязыч- ного молдаванина выяснили, что его фамилия Левинце, а имя Йове. Но перепуганный до смерти Левинце произ- носил своё имя очень быстро, невнятно, и у него, вме- сто «Йове» получалось «Ёв». Причём вторая буква «в» в его произношении больше походила на невнятное «б». Услышав такое, озверевший Петренко заорал на бедно- го Левинце страшным голосом: «Что!? Кого это ты ё...?». Нетрудно представить себе реакцию всего взвода.
Меня с Сашей распределили в конвойную роту, в которой служило много «блатных» – детей различных директоров магазинов, аптек и прочих начальников. Мы с Сашей попали туда благодаря особой музыкальной ис- ключительности. Причём командование полка опреде- лило это чисто интуитивно, по нашему внушительному внешнему виду, что и сыграло роковую роль в судьбе нашего третьего товарища, Игоря Матющенко, который
«не так смотрелся» и потому загудел в роту, которая ох- раняла зону, так что ему пришлось нести службу, стоя на вышке вместе с представителями дружественных кав- казских и среднеазиатских республик. Технику игры на виолончели это не развивало, но нужно отдать Игорю должное: хотя он прикасался к виолончели за полтора года армейской службы всего несколько раз, но сумел сохранить форму и остался прекрасным виолончели- стом. Игорь очень рано умер. Светлая ему память.
Самой грозной и опасной персоной в нашем полку был начальник политотдела подполковник Лебедев. Он всегда выглядел безукоризненно – при неулыбающем- ся, строгом лице. Даже офицеры старались реже с ним встречаться. У нас создался вокально-инструменталь-
 
ный ансамбль, который подполковник Лебедев по дол- гу службы как бы курировал. Мы с Сашей в нём пели, ес- ли так можно сказать. (Мы, конечно, были «уважаемым балластом» – и по возрасту, и по пению, и по внешности. Но нужно было до дембеля как-то продержаться.)
Ко мне и Саше Синельникову подполковник Лебе- дев относился, видимо, с каким-то доверием. Каждые 23 февраля и 9-е мая «музыкальных солдат» рассыла- ли по детским садам для патриотического воспитания маленьких деток, и меня с Сашей всегда посылали в детский сад, где была маленькая дочка Лебедева. Это считалось большой честью.
Каждый солдат после прибытия в воинскую часть из отпуска на родину вызывался к подполковнику Ле- бедеву для отчёта. После того как я съездил в отпуск в Харьков и Донецк, он меня вызвал и сказал: «Ну... при- знавайся!». Я не совсем понял, в чём я должен призна- ваться, и спросил его об этом. «Что ты дурака валяешь? Сколько пил, спрашиваю?» Я даже не сразу сообразил, что речь идёт об алкоголе. «Ну выпил рюмку на свой день рождения», ; сказал я. «Вот это и всё?» – недовер- чиво возмутился он. И когда я ему сказал, что вообще не пью спиртного, он посмотрел на меня как на диковинку и разочарованно сказал: «Свободен».
Через много лет я гулял в Харькове с маленькой доч- кой и вдруг увидел на улице Лебедева. Я к нему подо- шёл и представился. Он сказал, что меня не помнит, а также не помнит никого из вокально-инструменталь- ного ансамбля. Это было странно: я не думаю, что у них там всегда были «Песняры»2 такого класса. Ну да ладно. Но он мне поверил, что я из этой воинской ча-


2. «Песняры» ; широко популярный в советское время белорус- ский вокально-инструментальный ансамбль.
 
сти, так как я называл ему фамилии других офицеров. И вдруг он меня спросил: «А ты знаешь, за что меня понизили в звании и выгнали из воинской части?». Я сде- лал вид, что не в курсе и очень удивлён, хотя я это всё уже знал по рассказам старшины полкового оркестра Васи Белоуса, с которым потом часто виделся. И Лебе- дев мне рассказал (хотя я его об этом и не просил), что он напился вусмерть, отобрал автомат у часового, дослал патрон в патронник, сел на пол, приложил дуло к шее и начал плакать... Я не знал, как реагировать, но подумал: «Боже мой! Кого мы боялись...». Но и не это главное. Это каким же нужно быть дураком, чтобы самому рассказывать почти незнакомому человеку о своём позоре!
Мы с Сашей потихоньку начали познавать искусство конвоирования и обыска. Когда я в первый раз попал в тюрьму, самое большое впечатление на меня произве- ла огромная картина, висевшая в комнате обысков. На ней была изображена страшная бандитская физионо- мия, улыбающаяся беззубым ртом. Бандит был в пальто нараспашку, в руке он гордо держал паспорт гражда- нина СССР. В нижней части картины было написано: «Я покончил с позорным прошлым, а ты?». Первый свой обыск я провёл довольно бойко, как будто только этим всю жизнь и занимался. Единственное, в чём был мой недостаток, так это то, что я очень вежливо обращался с заключёнными, чем вызвал насмешки других солдат. Я говорил: «Так, пожалуйста, снимите рубашку, брюки и сапоги. Нет ли у вас запрещённых предметов?». При этом я ловко проверял все складки и карманы на оде- жде и шарил под стельками в сапогах. За то, что я не очень вписывался в эту обстановку, а также за весьма внушительную внешность и уже солидную лысину меня в роте прозвали старым чекистом.
 
Через много-много лет в Израиле мы с Сашей Си- нельниковым давали на радио интервью выдающемуся поэту Игорю Губерману, ранее сидевшему в тюрьме в СССР. Когда разговор зашёл о нашей службе в армии, он спросил меня: «Батенька, так ты виртуоз ; или вер- тухай?».
В скором времени мне удалось попасть в полковой духовой оркестр, где я срочно освоил игру на теноре. Саша Синельников тоже попал в духовой оркестр, но на полгода позже меня. За эти полгода он с головой окунул- ся в конвойную жизнь и, как утверждает, познал её с са- мых неожиданных сторон, – конечно, превзойдя меня в этом. Когда Саша занял в нашем оркестре место исполни- теля на большом барабане с тарелками, я смог наконец спокойно вздохнуть. Во-первых, мне было не совсем по себе, что я наслаждаюсь бездельем, в то время как Саша познаёт жизнь, а во-вторых, бездельничать вдвоём куда интересней. Мы спали в роте со всеми солдатами, но за пять минут до общего подъёма быстро сваливали в по- мещение оркестра, где досыпали уже в индивидуальном порядке. Приходили другие музыканты-сверхсрочники, которые жили в Виннице и являлись на службу, как на ра- боту, и начиналась репетиция. Весь строевой репертуар мы знали назубок, а на репетиции только переливали из пустого в порожнее. Нас такая служба очень устраивала. Единственным неприятным моментом была обязанность играть на похоронах. Но это оказалось неприятным лишь поначалу. Ведь лучше выехать за пределы воинской ча- сти и «отнести жмура» (так назывался процесс игры на похоронах), чем попасть в наряд на кухню. Хоронили мы различных родственников военных – тёть, дядь, бабушек, дедушек. Это превратилось в рутину.
К слову, на одном из кладбищ мы всегда проходи- ли мимо могилы с фамилией Жидовоз. Как оказалось,
 
этот человек был при жизни таксистом. Но это к делу не относится.
Иногда мы хоронили молодых парней, которых при- возили в цинковых гробах, – как нам говорили, с Дальне- го Востока. Родственников всегда убеждали, что смерть наступила от гриппа или пневмонии. Про Афганистан им ничего не говорили.
За полтора года службы я «отнёс» около 60 покой- ников.
После ужина мы возвращались в роту, где проводи- ли ночь. В роте кипела совсем другая жизнь: строевые подготовки, бесконечные уборки, ночные конвои (где- то через ночь мы ходили на обыски в тюрьму, а потом конвоировали зэков на вокзал. Так что настоящую служ- бу я тоже познал.)
Обычной в Советской армии дедовщины у нас прак- тически не было. Конечно, уборкой занимались солдаты с меньшим сроком службы. На вечерней поверке назна- чали уборщиков на утро, и нас с Сашей всегда посылали убирать за пределами воинской части. Нас это устраи- вало, но удивляло: почему на территории военного го- родка убирают другие, а мы только за пределами части? Солдаты нам завидовали и обязательно спрашивали по- сле возвращения с уборки: «Ну что, наловили сеансы?». Оказалось, за пределами части посылали убирать более взрослых и только женатых солдат, так как там, на улице, ходят не только мужчины, но и женщины. И вот поэтому молодых и зелёных туда не допускали. Женщины могли вызвать в молодом, неокрепшем организме внезапный протест против священной воинской обязанности и не- желание вернуться обратно в часть после уборки. Мы же с Сашей вызывали полное доверие. А «ловить сеан- сы» означало глазеть на проходящих женщин.
Иногда приходилось позаниматься и строевой под- готовкой. Говорят, что у меня это получалось очень ко-
 
мично. К зачёту по строевой подготовке мне удалось так натереть ногу, что о маршировании не могло быть и речи, и я сдал зачёт устно! Говорят, что это был един- ственный случай в героической истории советских воо- ружённых сил.
За время нашей службы мы пережили двух ротных старшин. Первый был совсем недолго: он вёл себя с солдатами не очень корректно, за что старослужащие однажды в столовой надели ему на голову бачок с бор- щом, после чего старшину перевели на другую долж- ность и убрали из роты. А вот борща было жалко. Вто- рой старшина был помягче. У меня с ним были особые отношения. Дело в том, что мне за время всей службы так и не выдали ботинки для парадной формы. Не было 42-го размера, а потом как-то забылось. Пришлось но- сить чьи-то старые ботинки. И как только старшина на- чинал себя плохо вести, я сразу спрашивал его: «А когда же я получу положенные мне ботинки?». Этот вопрос ставил его в тупик, и он сразу становился мягче и как-то человечнее.
Но зато в оркестре судьба подарила нам удивитель- ного старшину. Звали его Вася Белоус. Играл он на тром- боне. Это был человек удивительных душевных качеств. Меня с Синельниковым он каждую неделю отпускал в увольнение и, конечно, избаловал нас этим. Другие сол- даты из роты ходили в увольнение лишь иногда и очень нам завидовали. Потом уже Вася поступил в Харьков- ский институт культуры, и мы очень часто с ним виде- лись: он приходил ко мне в гости, и до сих пор мы с ним иногда продолжаем общаться по современным гадже- там. Я очень рад, что Вася играет в винницком оркестре, который создал мой давний приятель Георгий Курков – великолепный органист, пианист и дирижёр.
Когда мы с Сашей отправлялись в увольнение, глав- ной нашей целью было позвонить в Харьков, а мне ещё
 
и в Донецк, родителям. Ведь позвонить в другой город можно было тогда только с переговорного пункта. Я так привык звонить, что звонил откуда только можно, а главное – откуда даже нельзя.
Потом, во время моей концертной жизни, у меня всегда были при себе телефонные карточки разных стран: если я где-нибудь окажусь, чтобы сразу было чем позвонить. Ну а сегодня это вообще уже не про- блема.
Если мне по некоторым причинам не удавалось по- звонить домой, я невероятно волновался и изводил Са- шу своими переживаниями. Саша вёл дневник, и, когда нечего было записывать, он делал запись: «Рома волну- ется».
Мы с Сашей познакомились с семьёй Штромберг, центром которой была молодая, красивая и, несмотря на это, умная женщина Татьяна. Она преподавала форте- пиано в Винницком педагогическом институте и устро- ила нам два концерта в нём. Мы сыграли целую серию сонат для виолончели с фортепиано, благо возможность заниматься у нас была. Вообще эта семья очень поддер- жала нас и скрасила нашу армейскую жизнь. Спасибо им. Но мы не удовлетворялись увольнениями и самым наглым образом бегали в самоволки, чтобы позвонить домой. Делали это мы во время субботнего или воскрес- ного киносеанса. Весь полк был в клубе, и можно было полтора часа делать всё что угодно. Но это было очень рискованно. Помещение оркестра находилось рядом с забором. Переодевшись в гражданскую одежду, которая хранилась в оркестре, мы ловко перелезали через забор и мчались в город. Я несколько раз, будучи в самоволке, встречался в городском транспорте с нашими полковы- ми начальниками, но меня не узнавали. Но даже если бы они меня и узнали, то не поверили бы, что такой дисци-
 
плинированный солдат, как рядовой Красновский, может убежать в самоволку. Однажды Саша возвращался из са- моволки в полк. Перелез через забор ; и попал прямо в руки дежурному по полку. Офицер был в замешательстве (видимо, представил себя уже в более высоком звании), а Саша, закрыв руками лицо, вырвался из его объятий и с такой скоростью рванул через весь плац, что все, кто это видел, просто оцепенели. Сашу в гражданской одежде не узнали, а офицер нам потом рассказывал сокрушаясь, какого самовольщика он упустил. Саша с трудом сдержи- вал ухмылку.
Через несколько лет в Харькове я рассказал о наших геройствах Васе Белоусу, гостившему у меня. Вася был не просто потрясён ; он был восхищён нами. От двух праведных еврейских парней он не ожидал такой прыти.
На дембель мы пошли раньше всех. Руководство Харьковской филармонии написало прошение в нашу воинскую часть, чтобы нас – меня, Сашу и Игоря Матю- щенко ; отпустили как можно раньше, так как без нас жизнь симфонического оркестра чуть ли не останови- лась. Вот так мы оказались на свободе.
В первый же вечер в Харькове мы с Людой пошли в гости к Синельниковым, чтобы отметить возвращение и забрать некоторые мои вещи, которые были у Саши в рюкзаке. Мы переложили всё в нашу сумку, а потом так отметили дембель, что на обратном пути я забыл эту сумку в автобусе. Люда была очень недовольна.
Много лет после службы в Советской армии я ду- мал: почему у нас не было той ужасной дедовщины, о которой ходили печальные легенды, из-за которой сол- даты кончали с собой и совершали убийства своих му- чителей? Если даже у нас были элементы дедовщины, то это было на уровне соблюдения дурацких традиций
 
в несколько театрализованном стиле, с элементом шутки и без причинения боли и унижений.
Я думал над этим много лет, и наконец до меня дошло: у нас не было россиян. Ни одного человека из Российской Федерации у нас не было. Были украинцы, молдаване, несколько еврейцев, несколько кавказцев и много среднеазиатов. Я не хочу сказать, что все были ангелы. Нет, конечно. Но никаких ужасов у нас не про- исходило.
Простите, кому это не понравилось.
 
Глава 29
На сцене Харьковской филармонии я обнаружил клавесин. До моего ухода в армию его там не было. Оказалось, что это тот самый клавесин – «цэмбало», как произносил Сурен Гарникович Кочарян, Харьковского института искусств, на котором я играл там в камерном оркестре. Его перетащили в зал филармонии для ка- кого-то концерта и всё никак не забирали обратно. Не удивлюсь, если он стоит там до сих пор. Я начал играть на клавесине с различными солистами. С флейтистом Аркадием Войновым мы исполнили все шесть сонат И. С. Баха для флейты с клавесином. Успех был огромный. С Войновым мы сыграли ещё много произведений для флейты с фортепиано.
Не знал я тогда, как мне пригодится этот репер- туар через мно-о-о-о-го лет...
Я решил, что это мой звёздный час, и попросил на- чальство дать мне возможность выступить с сольным концертом на клавесине. Как ни странно, мне разреши- ли. Видимо, понимали, что концерт клавесинной музы- ки сделает большой сбор. Так и оказалось. Я исполнил
«Шесть французских сюит» Иоганна Себастьяна Баха. Успех был действительно большой, и мне стали изредка давать сольные концерты. Я решил исполнить цикл всех клавирных сочинений Баха. И действительно, четыре концерта этого цикла состоялись. Один даже трансли- ровался по радио. В нём прозвучали «Гольдберг-вари- ации».
На меня даже написали эпиграмму:

Роман наш очень знаменит. Весь город на концерт бежит,
На клавесина звуки баховских сюит.
 
Когда я рассказал о своём цикле приехавшему в Харьков на гастроли известному пианисту Николаю Пе- трову, он сказал, что если бы был в шляпе, то снял бы её передо мной. Но так как он был без шляпы в этот момент, то... Хорошо, что не снял, потому что я успел сыграть только четыре концерта цикла. Наш клавесин случайно при передвижке уронили. На этом баховский цикл и закончился.
Так что, как говорится, дело в шляпе.
Сегодня я понимаю, что дать возможность выступать с сольными концертами никому не известному музы- канту, который даже не имел официального «права на сольный концерт», да ещё и в зале филармонии, – это огромное доверие и героизм. Низкий поклон тогдашне- му худруку филармонии композитору Николаю Григо- рьевичу Стецюну.
Следующий худрук филармонии, Виталий Иванович Балабай, тоже никогда не отказывал мне в моих начи- наниях, а именно в дальнейшем исполнении баховского цикла и в новых моих идеях.
Однажды на филармоническом собрании один наш очень уважаемый музыкант внезапно обрушился на Ба- лабая и просто его размазал, совершенно незаслужен- но: как будто все филармонические проблемы шли от Виталия Ивановича. И никто не заступился за него. Я сидел как на иголках, но тоже промолчал: я ещё моло- дой выступать на собраниях – пусть ветераны оркестра выступают. Смалодушничал. Испугался чего-то. До сих пор не могу это забыть и себе простить. И Виталию Ива- новичу Балабаю – мой низкий поклон и благодарность.
 
Глава 30
И вот настал тот день, в приход которого я не верил.
10-го ноября 1982 года умер Леонид Ильич Брежнев.
Конечно же, у нас в филармонии отменилась репе- тиция, и вместо неё был траурный митинг. У портрета Брежнева стояли директор и парторг филармонии, а также начальство из отдела культуры при горисполко- ме. Произносились траурные речи. Заместительница начальника отдела культуры рыдала так правдоподоб- но, что мне показалось, будто она таки расстроена. На- верно, предвидела, что придётся отвыкать от привыч- ной жизни, такой удобной и благополучной.
За несколько недель до этого события мы с Людой решили снять комнатку и пожить вдвоём, без Людиной бабушки. Первое, что я сделал переселившись, – пошёл в радиомагазин и купил маленький телевизор, который нас радовал только два дня. Потом он сломался.
По закону после трёх гарантийных ремонтов в те- чение года телевизор можно было заменить. Итак, три ремонта не заставили себя долго ждать. Получив в ма- стерской справку о трёх ремонтах, я бегом отправился в магазин его менять.
В этот день хоронили Леонида Ильича Брежнева, и в магазине весь персонал стоял у включённых на прилав- ках телевизоров, наблюдая за этим историческим собы- тием. О работе и речи быть не могло. Все покупатели также застыли у телевизоров. В этот момент я ворвался в магазин и кинулся к прилавку с требованием заменить мне телевизор. Продавец совершенно опешил от моей наглости, сказав, что просто неприлично в такой момент, когда всё прогрессивное человечество прощается с Лео- нидом Ильичом, обращаться с такой низменной прось- бой. На что я, сделав стальное выражение лица, резко сказал, что, когда всё прогрессивное человечество про-
 
щается с Леонидом Ильичом, находятся ещё некоторые, как вы, товарищ продавец, которые используют похоро- ны Брежнева для безделья и ничегонеделания. Телеви- зор был в считаные секунды заменён, хотя и он вскоре сломался.
Все первые страницы газет пестрели некрологами и портретами генсека в траурной рамке. И, вероятно, не все помнят, что в газете «Советская культура» за 12 ноября 1982 года, в которой также две страницы были посвящены смерти Леонида Ильича Брежнева, с его огромным портретом, ; на пятой странице была фо- тография улыбающегося во всё лицо нашего главного дирижёра Вахтанга Георгиевича Жордания с большой статьёй о нём, конечно же, хорошей. Кстати, эту статью написал выдающийся дирижёр Одиссей Димитриади.
Эта газета с пожелтевшими от времени страни- цами лежит сейчас у меня перед глазами, и я заклеиваю её скотчем.
В этот период времени Жордания переживал оче- редную любовь. На этот раз его страстью была тогда ещё восходившая звезда скрипичного искусства Викто- рия Муллова.
Училась она в Московской консерватории у самого Леонида Когана, но страсть к нашему маэстро вынужда- ла её почти всё время находиться в Харькове.
Уж не помню, кто сделал первый шаг: или я, или Жордания, или сама Вика, но я оказался партнёром в её предстоящем концерте в Харькове. Задолго до концерта при обсуждении программы Муллова сказала, что, кро- ме прочего, она будет играть «Крейцерову сонату» Бет- ховена. (А среди «прочего» была Первая соната Брамса.) Я, конечно же, два месяца учил «Крейцерову сонату», как проклятый. Но когда Муллова приехала перед кон- цертом и встретилась со мной для репетиции, то оказа-
 
лось, что «Крейцерову сонату» она и не думала играть. А я зря учил.
Играла Вика на скрипке Страдивари из Госколлек- ции. В связи с этим возникла проблема такого плана: Вике во время репетиции приспичило в туалет. И вот тут-то встал вопрос – как быть: или взять скрипку с со- бой в кабинку, или оставить на крышке рояля под мо- им присмотром. После десятиминутных раздумий она всё же доверила мне присмотреть за скрипкой, хоть в филармонии кроме нас никого не было и отсутствовала Вика всего-то полторы минуты.
Кстати, за аренду скрипки Страдивари, которая в прошлом веке принадлежала великому польскому скрипачу Генриху Венявскому, Вика Муллова платила в месяц 9 руб.
Наш концерт прошёл очень хорошо. Она меня даже скупо похвалила, сказав: «Молодец! Всё, что я требова- ла, – всё сделал». Я уже рисовал себе радужные картины совместных дальнейших выступлений по всей стране, а может и дальше, как вдруг... Ну ладно, об этом потом.
Тем временем наша семья стала ждать прибавле- ния. Естественно, мы старались оберегать Люду от все- го, особенно от инфекций. Но однажды она явилась вся в какой-то сыпи. Мы кинулись к врачу, и она успокои- ла нас тем, что это аллергия на апельсины. Сначала мы успокоились, но апельсины скоро кончились, а аллергия усиливалась. Короче говоря, выяснили, что Люда за- болела болезнью, которой болеют дети в раннем воз- расте, а именно ветрянкой. И это на пятом месяце бе- ременности. Ровно в положенный срок, на 21-й день, я тоже схватил ветрянку. Впали в детство. Я очень хорошо помню этот день: я был в Харьковском оперном театре на спектакле «Севильский цирюльник», где партию До- на Базилио пел выдающийся бас Евгений Нестеренко. И мне стало так плохо в средине спектакля, что я ушёл
 
домой, несмотря на редкую возможность услышать Не- стеренко.
Вскоре всё прошло, и вот 30 мая 1983 года у нас поя- вилась Ирочка. Роды у Люды принимал студент-практи- кант из какой-то арабской страны, очень приятный, ин- теллигентный юноша по имени Фаррух. Но я перепутал его имя и называл его Харуф. Он при этом вздрагивал, но ничего не говорил. Уже живя в Израиле, я узнал, что
«харуф» по-арабски значит «баран». Уж он-то этого име- ни не заслуживал.
Может быть, я не объективен к своему ребёнку, но у неё был такой содержательный взгляд, что мне казалось, вот сейчас Ирочка откроет рот и скажет что-то умное. Но пока что она открывала рот в основном для рёва, сооб- щая нам таким способом, что недурно было бы сменить ей подгузник. В то время в Харькове ещё не было од- норазовых подгузников, и приходилось действовать по старинке. К моей чести, я довольно ловко расправлялся с какашками, пеленанием, проглаживанием пелёнок. Я настолько полюбил запах Ирочкиных пелёнок, что уве- рен: законодатели французской парфюмерии могли бы использовать этот аромат в своих целях. Это принесло бы им прибыль. Я бы, во всяком случае, точно купил не- сколько флаконов.
Так как у меня была возможность не каждый день ходить на работу, я целыми днями дефилировал с коля- ской по улицам. Жители близлежащих домов говорили про меня: «А, это тот, который, когда мы просыпаемся, уже гуляет, а когда мы идём спать, ещё гуляет».
Мои родители в Донецке затеяли обмен квартиры, и, хоть эта процедура не из лёгких, довольно скоро пе- реехали в Харьков.
За несколько дней до их переезда филармонию, да и весь город, да и всю страну потрясло непредвиденное событие. Наш маэстро Вахтанг Жордания и Виктория
 
Муллова, находясь на гастролях в Финляндии, решили не возвращаться на нашу любимую родину. В 1983 го- ду в СССР это было самым ужасным поступком. И если невозвращение Жордании было ЧП местного характера, то невозвращение Мулловой являлось ЧП всесоюзного масштаба. Восходящая звезда, недавняя победитель- ница Международного конкурса имени Чайковского, делегат съезда ВЛКСМ и ко всему ещё русская, а не ев- рейка, например. Мне казалось, что если Жордании нет, то жизнь остановилась. Филармонию просто закроют на замок.
Я позвонил в Донецк к родителям и высказал сомне- ние: стоит ли им переезжать в Харьков, если Жордания сбежал? Родители ответили, что я зря паникую и всё останется так, как было. Только на месте Жордании бу- дет кто-то другой.
В скором времени я с Людой и Ирочкой переехал в харьковскую квартиру моих родителей.
 
Глава 31
В нашем симфоническом оркестре партию первого кларнета исполнял Саша Плющ – тихий, спокойный и со- вершенно безобидный человек. Он никогда не участво- вал в скандалах, склоках, которых у нас филармонии, увы, хватало. Во время гастрольных поездок мужской состав оркестра делился на две части: одни, попав в но- вый город, тут же неслись в магазины, чтобы купить не- что, чего в Харькове нет, другие тут же начинали «шер- шеляфамить», то есть искать женщин, чтобы скоротать время между репетициями и концертами.
Саша Плющ всегда отправлялся к окраине города и старался по возможности обойти город вокруг по коль- цевой дороге пешком. Уж не знаю, что это ему давало, но он говорил, что только так можно познать новый го- род.
В гостиницах Плющ всегда жил со скрипачом Арноль- дом Ливером. В обычной жизни они не были друзьями, но в гостиницах могли уживаться только друг с другом. Оркестровые остряки называли их тандем «Манчестер и ЛиверПлющ».
Ливер тоже был тихим и спокойным человеком. Как- то оркестр выступал в городе Изюме, и после поселения в гостиницу все высыпали на улицу и выстроились в оче- редь к продавщице, торгующей пирожками. Ливер ре- шил сострить и несколько театрально при всех коллегах спросил: «У вас, конечно, пирожки с изюмом?». На что невозмутимая продавщица ответила: «Не… с ливером». Но вернусь к Саше Плющу. Однажды его избрали в местком на должность ответственного по квартирному вопросу. До Саши это была удобная должность, так как на филармонию квартир практически не выделяли и на этой должности можно было ничего не делать, хотя и считалось, что человек занимается общественной ра-
 
ботой. С приходом Саши филармония стала регулярно получать квартиры ;государственные и кооперативные. Каким образом он обольщал чиновников в высоких ин- станциях, мне неизвестно, но квартиры сыпались, как из козла какашки.
До рождения Ирочки нам квартира была не поло- жена, так как у нас было достаточное количество ква- дратных метров, как говорили в народе, ; кубатуры. Но вот родилась Ирочка, и кубатуры стало не хватать, хотя Ирочка занимала вроде не очень много места. В один прекрасный день мне выделили на работе трёхкомнат- ную кооперативную квартиру. Конечно, год-полтора нужно было ждать, пока дом построят, но это уже бы- ло не так страшно, так как мы уживались с моими ро- дителями довольно мирно, но прописаны были у Люды с бабушкой. Правда, при получении уже построенной квартиры начались проблемы с оставлением Людиной бабушки одной в двухкомнатной квартире. Мы же с Лю- дой и Иришкой выселялись. Это была большая пробле- ма, но Саша Плющ нашёл выход: отправили письмо из филармонии в горисполком о том, что я гений, равный Моцарту, и мне необходимо отделиться от бабушки же- ны, а её необходимо оставить в старой двухкомнатной квартире, в которой она жила. И, как ни странно, это сработало и мы всё-таки выписались, слава Богу и слава Саше!
Саше Плющу советовали для продвижения по обще-
ственной линии вступить в компартию, но оказалось, что его жена попевает в церковном хоре, и Саше дорога в компартию была закрыта.
Живя уже в Израиле, я узнал, что Саша Плющ внезап- но умер. Если Бог действительно даёт всем по заслугам, то Саша живёт сейчас в прекрасном дворце.
 
Глава 32
В СССР с религией было покончено в 1917 году. Боль- шое количество соборов было уничтожено, но нужно отдать должное: кое-что всё же осталось. В этом «ко- е-чём» городские власти размещали химчистки, скла- ды, почты, туристические агентства и так далее. А в на- чале шестидесятых годов в СССР была начата программа установки органов в филармониях. И вот тут какая-то светлая голова решила: чем использовать соборы в ка- честве складов, не лучше ли в них установить органы и использовать как залы органной и камерной музыки? Для советского правительства это было, на мой взгляд, весьма прогрессивное решение. И всё было бы хорошо, если бы не началась перестройка.
Религиозные общины начали справедливо требо- вать вернуть назад соборы, костёлы, синагоги. И нача- лась настоящая проблема: если в католическом соборе концертный орган не портил картины своим видом, хотя и был расположен на месте, где должен быть иконостас, а не там, где ему положено быть, – сзади или сбоку на хорах, ; то в православных орган никак не вписывался, так как не являлся атрибутом службы. В некоторых го- родах это кончилось трагедией: органы были выброше- ны на улицу новоявленными фанатиками православной религии. Конечно, я понимаю, как в тот момент «кипел их разум возмущённый», и понимаю их нетерпение очи- стить поскорее храм от скверны в виде органа. Но мне почему-то кажется, что если бы ветер повеял в другую сторону, как в 1917 году, те же люди разрушили бы не моргнув глазом православные соборы, даже не осквер- нённые органами. Да ну ладно.
Однажды я услышал краем уха, что в Успенском со- боре в центре Харькова полным ходом идёт реставра- ция и вроде бы будут устанавливать орган.
 
Честно говоря, я был несколько раз в своей жизни на органных концертах, но большого впечатления они у меня не оставили, а чтобы самому играть на органе, в мою голову не могло прийти в самых буйных фантазиях. И вот что-то в моём сердце ёкнуло, и я начал суетиться. Как раз недавно прошло несколько моих клавесинных концертов. Я был довольно известен и хорошо пони- мал, что Харьковский зал органной и камерной музыки на несколько лет станет местом паломничества огром- ного количества людей. Орган в СССР был диковинкой. На органные концерты стремились даже люди, которые никогда не слушали классическую музыку. Этот инстру- мент в СССР был посредником между безбожной жиз- нью и столь привлекательной, как всё запрещённое, ре- лигией.
Я понимал, что человек, который будет регуляр- но играть на харьковском органе, станет в городе му- зыкальной фигурой номер один. Ему достанутся все- харьковская любовь и восхищение. Ну а уж об успехе у женщин я и не говорю. Для советской женщины (и как оказалось, не только для советской) человек, играю- щий на органе, приравнивался к сверхчеловеку, а тут уж успех налицо. Нетрудно догадаться, как мне резко захо- телось стать именно этим Рембо. Поэтому сегодня, ког- да в различных интервью на вопрос, «почему вы почти в 30 лет пришли к органу?», я начинаю плести высокие ма- терии, – то это всё вранье. Я захотел стать органистом, только чтобы удовлетворить свои амбиции, а высокие материи пришли после первых встреч с органом. Ки- нулся я к директору филармонии Николаю Александро- вичу Салтовскому и говорю: «Хочу быть органистом». А он мне: «Хорошая идея, только научись на нём играть и принеси мне диплом».
Это, как говорится, и коню понятно. Но где же его взять?
 
В советских консерваториях официально не было класса органа, только факультатив. Но если пианист за- нимался органом серьёзно и достигал определённых успехов, то сдавал экзамены не только как пианист, но и как органист. И в дипломе была запись: пианист и ор- ганист. Какая-то логика в этом была: в СССР не имелось множества органов, и, как правило, органисты не требо- вались в большом количестве. Во всяком случае, я объ- явлений «требуется органист» на улицах не видел.
Ну а что же делать мне? Я окончил консерваторию давно и поступить куда-то снова на фортепианный фа- культет было нельзя. И вот тут я проявил невиданную для себя целеустремлённость и устроил себе месячную стажировку в Ленинградской консерватории. Обычно стажировку проходят, когда уже что-то знают. Я же к ор- гану никогда не подходил раньше. Вскоре я оказался в классе профессора Нины Ивановны Оксентян. И когда я взял первые звуки руками, а особенно ногами, то был потрясён тем, что звук идёт не из-под рук и ног, а совер- шенно из другой части комнаты. Это было блаженство! Я понял, что расстаться с этим волшебным инструмен- том я уже никогда не смогу.
Спрашивается, а в чём, собственно говоря, слож- ность игры на органе по сравнению с игрой на форте- пиано? А ни в чём. Владеющий фортепиано человек может через некоторое время довольно сносно освоить орган. Очень многие премудрости я узнавал в курил- ке от других студентов-органистов. Интересно, что два органиста, находясь вместе, говорят только об органах. Даже о женщинах говорят мало. Позже, когда мы рас- стались с моей женой Людой, у меня было несколько романтических историй с органистками, приезжавшими в Харьков на гастроли, и в паузах мы говорили только о регистрах, трактурах, органных скамейках, регистров- ках и о многом-многом другом. Органист – это диагноз.
 
За месяц занятий я научился немножко играть руками вместе с ногами. Смотрел, как играют другие. И, конеч- но, набирался знаний в курилке. В Харьков я вернулся с документом о завершении стажировки. Увидев мою справку, директор ухмыльнулся, намекнув тем самым, что справка моя хуже, чем диплом. Это я и сам знал.
Ирочка встретила меня сидя на горшке. Она проде- монстрировала мне новые слова её лексикона: одедяло (одеяло), одедательно (обязательно) и... орган. Слово
«орган» она не перевирала, так как с самого начала хо- рошо произносила букву «р».
 
Глава 33
В Риге выпускали электроорганы «Прелюдия». Они были с двумя мануалами (клавиатурами), с педалью и со скамьёй, то есть на них можно было разучивать ор- ганные произведения. Звучание было плохое, но это в конце концов не столь важно.
Вернувшись из Ленинграда, я должен был на чём-то заниматься. В соборе органа ещё не было. Орган «Пре- людия» можно было купить, но стоил он огромные деньги, ; по-моему, 3000 рублей. Зарплата тогда была 120-150 рублей. Но я узнал, что точно такой орган есть в Харьковском музыкальном училище, и пошёл на приём к директрисе.
По иронии судьбы директриса оказалась женой того самого генерала Маломужа, который так и не устроил нам воинскую службу в Харькове. Выслушав меня, она сразу же, без проволочек, разрешила мне заниматься два раза в неделю с 5.00 до 7.00 утра. Обычно в 4.30 на- чинали ходить трамваи, и как раз на первом трамвае я добирался до музучилища.
Случилось так, что музучилище находилось между двумя остановками, причём на довольно большом рас- стоянии от каждой. Я всегда пытался уговорить водите- лей трамвая, учитывая, что это ещё ночь, выпустить меня между остановками. Моя версия была почти беспрои- грышной. Войдя в трамвай и сделав озабоченное лицо, я начинал нервно и быстро рассказывать водителю, а ча- ще водительнице, что я ночью сбежал из постели жены к любовнице и сейчас, срочно, вновь должен оказаться в постели с женой, пока она не проснулась и не замети- ла моего исчезновения. Водители, особенно женского пола, включались в моё состояние и гнали трамвай как бешеные, чтобы я успел. Ну и, конечно, останавливали мне там, где было нужно.
 
Удивительно, какой восторг и сочувствие вызывает у женщин мужчина, отважно изменяющий своей жене, правда, если это не её собственный муж.
Поначалу мои занятия проходили нормально: я разу- чил какое-то количество органных произведений, но че- рез некоторое время я где-то после одного часа занятий начинал чувствовать запах гари – в органе что-то тлело.
Я сразу выключал его, двигал, нюхал со всех сторон и ничего не мог понять. Сказать об этом кому-то в му- зучилище я боялся, так как мне могли сразу же запре- тить заниматься. И так я мучился несколько месяцев: до
6.00 утра орган работал нормально, а с 6.00 и дальше начинался запах гари, который просто приводил меня в отчаяние.
Однажды, в очередной раз почуяв роковой запах, я в сердцах выругался и, подойдя к окну, распахнул его, чтобы подышать свежим воздухом. Мне в лицо сразу же повалил дым. Я глянул вниз и увидел дворника, сжига- ющего ветки. С этой процедуры в 6.00 утра он начинал свой рабочий день.
Но однажды, придя заниматься, я включил орган, но он не включился. Тут уже дворник был не виноват.
Мне известно, что директриса музучилища Марга- рита Петровна Маломуж была мало любима там, но это уже не моё дело. Мне она очень сильно помогла, и я ей пожизненно благодарен.
Через некоторое время я сумел купить себе орган
«Прелюдия», когда его сильно уценили в магазине. Все сотрудники сбежались посмотреть на того ненормаль- ного, который его купил. Он стоял там лет пять.
В это время в Успенском соборе возводили орган чешской фирмы “Rieger Kloss”, и я всеми правдами и не- правдами пытался на нём иногда заниматься. Директор филармонии Н. А. Салтовский почему-то стал покрики-
 
вать, как только видел меня за органом. Но органный мастер Гена Щетина, наоборот, просил меня каждый день, хотя бы один час, поиграть на органе. Ему было очень удобно таким образом выявлять различные по- ломки, и мне это было очень кстати. (Сейчас я убеждён, что органистом меня сделал именно Гена Щетина. Спа- сибо ему!) Неожиданно появлялся директор Салтовский и устраивал нам оглушительный скандал, но потом он резко менял гнев на милость и просил меня поиграть для каких-то нужных ему людей. Я, конечно, с радостью соглашался, но обязательно добавлял, что для того, что- бы кому-то сыграть, я ведь должен каждый день зани- маться и репетировать. «Ну ладно, играй», ; мягко гово- рил директор и прощался со мной и Геной. И так было почти каждый день.
Через много лет, когда мы приехали в Израиль, в аэ- ропорту Бен-Гурион меня, как и всех приехавших муж- чин, вызвали в одну комнату и стали выпытывать: были ли у меня контакты с КГБ? Я, конечно, сказал, что никогда с КГБ не контактировал. Но теперь я вспом- нил, что сказал тогда неправду: первое моё солидное выступление на органе состоялось по просьбе дирек- тора для приглашённых с какой-то целью и заполнив- ших собой до отказа зал на 500 мест работников КГБ с их жёнами с детьми. Так по своей забывчивости я в первый же день в Израиле обманул это нетерпимое ко всякой лжи государство.
Вскоре Дом органной и камерной музыки был от- крыт для широкой публики. Перед самым открытием кто-то обнаружил оплошность в оформлении фойе: по чьей-то неосмотрительности, а может и специально (хотя я не думаю), стены в фойе были усыпаны шести- конечными звёздами, напоминающими Звезду Давида (Маген Давид – символ Израиля), но, к счастью, это бы-
 
ло замечено, и в течение дня к шестиконечным звёздам ловко добавили ещё концы, и проблема утряслась. По- лучилось даже игривее.
На должность органиста взяли юношу из Ленингра- да, который был моложе меня на десять лет. Он дей- ствительно играл очень прилично, и я многому от него нахватался. Конечно же, настроение у меня было сквер- ное: кто-то другой занял место, о котором я так мечтал, хотя и без основания: никакого «органного» образова- ния у меня не было.
Выше я описал, как сложно было в моём положе- нии получить образование органиста. Я писал различ- ные письма в Министерство культуры СССР и РСФСР, но ничего не получалось. (К делу это не относится, но в Министерстве культуры РСФСР у сотрудницы, кото- рая пыталась мне помочь, была уникальная фамилия – Фишгангфин. Но даже это не дало ей возможности мне помочь.)
Киевский органист Володя Кошуба посоветовал мне не мотаться по министерствам, а написать письмо пре- подавателю по классу органа Горьковской консерва- тории Галине Ивановне Козловой, очень известной и замечательной советской органистке. Ответ пришёл не- замедлительно. Галина Ивановна советовала мне прие- хать в Горький и поиграть ей.
Я приехал, хотя и не совсем представлял, зачем. Был месяц май, а в это время вступительные экзамены не проводятся. Но я недооценил город Горький (теперь Нижний Новгород) и его консерваторию. Послушав ме- ня, Галина Ивановна предложила мне написать заяв- ление на имя директора и попросить зачислить меня в класс органа на второй курс.
Вскоре я был зачислен! Было впечатление, что я не в СССР, а на какой-то отдельно взятой территории, где можно без экзаменов, по одному заявлению, поступить
 
в консерваторию, причём в одну из лучших в стране. (Без экзаменов – потому что я уже закончил одну кон- серваторию, но всё равно это было невероятно!)
Но чудеса начались даже не с поступления, а с беспроблемного устройства в хорошую гостиницу, что в СССР было совершенно нереально. Мои окна выходили, по-моему, на Волгу. В Горьком сливаются вместе две мо- гучие русские реки – Волга и Ока. Я до сих пор точно не разобрался, где Волга, а где Ока. Так что не уверен, что; именно видел из окна, но думаю, что это была всё-таки Волга.
 
Глава 34
Как раз в это время моей жене Люде пришла в голо- ву мысль о том, что нам нужно было бы развестись. Если бы я описал всю историю нашего развода, то эта книга потянула бы на Нобелевскую премию по литературе. Но так как я не буду этого делать, то премии мне не видать, как собственных ушей.
Я был против этого блестящего решения, но Люда упорно настаивала на своём, и в том же самом ЗАГСе, где мы когда-то расписались, вскоре я получил в паспор- те штамп о разводе.
Помню, что вечером, после получения штампа, я был на концерте прекрасного органиста Сергея Дижура, и он после концерта, всю дорогу пройдя со мной пешком от Органного зала до его гостиницы, утешал меня.
Мои тёща и тесть, которые ко мне относились всегда не очень хорошо, вдруг оказались против разво- да и встали на мою сторону, хотя и это не помогло. Вскоре бывшая тёща Александра Алексеевна и тесть Алексей Иванович в прямом смысле спасли мне жизнь, и это затмило всё негативное, что было раньше. По- клон им от меня, и царство им небесное.
Ирочка отреагировала на наш развод весьма свое- образно: придя как-то в гости к моим родителям, она спросила мою маму: «Бабушка, скажи, ты любила ко- го-нибудь, кроме дедушки?». На что ошарашенная ба- бушка, естественно, ответила, что нет. Тогда Ирочка сказала: «Это нехорошо, бабушка. Женщина должна всё время кого-то любить».
Мы разменяли нашу новую квартиру, совсем не успев пожить в ней. Нужно отдать Люде должное: с Ирочкой я виделся почти каждый день. Часто забирал её к моим родителям и... регулярно ходил с ней в оперный театр.
 
Уже в четыре года Ирочка читала совершенно свободно, и как я ни пытался провести её незаметно мимо репер- туарной афиши Харьковского театра оперы и балета, у меня ничего не получалось. Ирочка всегда на этом ме- сте притормаживала и, пристально глядя на афишу, тя- нула меня за руку. Тоном, не терпящим возражений, она произносила: «Так… 3-го «Риголетто». Ага! А что ты дела- ешь 3-го вечером? А, ничего? Отлично! Папочка, 3-го ты ведёшь меня на «Риголетто», и не спорь, пожалуйста. А 5-го числа «Пиковая дама», а 8-го «Кармен»! Поня-я-я- тно». И так без конца.
Я вынужден был ходить регулярно в наш оперный театр, как на работу. Пришлось даже выслушать оперу Хренникова «В бурю». Причём Ирочка упорно высижи- вала весь спектакль до конца, а так как концовки опер обычно печальные, то мне потом доставалось на орехи. В финале оперы «Кармен», когда главная героиня пала от ножа ревнивого Хозе, Ирочка разрыдалась, чем по- веселила весь зрительный зал. Даже выход на поклон грудастой, пышущей здоровьем исполнительницы за- главной роли Ирочку не успокоил: ей сам факт был не- приятен.
В этот период времени в Советском Союзе шла пе- рестройка. Она принесла с собой очень важное музы- кальное событие: СССР посетил с концертами пианист Владимир Горовиц ; из США, а ранее из Бердичева и Ки- ева, живая легенда музыки. Он покинул СССР после ре- волюции и с тех пор на родине не появлялся, достигнув за эти десятилетия репутации, ставившей его в один ряд с такими гигантами, как Рахманинов и Лист.
Его родная сестра Регина Самойловна Горовиц рабо- тала в нашем Харьковском институте искусств на кафе- дре фортепиано и даже не была доцентом. Благодаря ей у нас была уникальная возможность слушать при- сылаемые её великим братом диски, которых в стране
 
тогда никто не слышал. Регина Самойловна ждала бра- та всю жизнь. Она была старше его на несколько лет и умерла буквально за пару лет до его приезда.
Концерт Горовица транслировался по телевидению, и, конечно, мы все уселись, предвкушая что-то непред- сказуемое. Ирочка, как только увидела старенького Горовица, идущего к роялю, так не придумала ничего лучшего, как сесть за пианино и весь концерт играть с Горовицем параллельно, даже чуть громче, чем великий Маэстро. Всякие уговоры были напрасны.
Через много лет будучи в Париже пару дней, я со- брался выйти погулять по ночному городу и неосмотри- тельно включил в номере отеля телевизор, пока одевал- ся. Там как раз начиналась трансляция записи концерта Горовица в Москве. Того самого. Осмотр ночного Пари- жа пришлось отложить на неопределённое время: два великих явления не могут быть вместе.
 
Глава 35
Тем временем я задумал исполнить с нашим орке- стром шесть клавирных концертов Иоганна Себастья- на Баха. Кинулся к нашему худруку Виталию Иванови- чу Балабаю, который почему-то всегда хорошо ко мне относился. Он сразу принял мою идею и даже выписал из Москвы нотный материал для оркестра, который я – внимание! – полностью перефотографировал и сделал оркестровые партии всех шести концертов. Это притом что фотографировать-то я особенно и не умел. Позже, когда эти ноты положили уже на оркестровые пульты, оказалось, что нужно было делать фотографии на мато- вой бумаге, а не на глянцевой, как это сделал я. Сегод- няшний читатель может не понять: почему я всё фото- графировал, а не переснял на ксероксе? Хочу напомнить, что в то время в СССР подобраться к ксероксу было поч- ти невозможно. Они все были зарегистрированы в КГБ и не имелись на каждом углу, как у нас в Израиле, да и не только. Наш главный дирижёр, который занял этот пост после побега Жордании, Александр Алексеев, был тоже не против исполнения мной этого цикла, но несколько побаивался, не вполне на меня полагаясь.
И чтобы афиша с шестью концертами Баха была не
такой пафосной, цикл решили разделить на два концер- та: в первом – три концерта Баха и Реквием Моцарта, а через два дня – три других оставшихся концерта и опять Реквием Моцарта. Конечно, мне хотелось исполнить все шесть концертов в один вечер (играл я их на рояле, а не на клавесине), но я не сопротивлялся, потому что беспо- лезно. Спасибо и за это.
Потом мне сказали, что один из концертов, а имен- но ре-минорный, наиболее популярный, исполнит дру- гая пианистка, ; видимо, влиятельная. Она, видите ли, хочет. Сколько я ни убеждал начальство в том, что это
 
мой цикл и она может выступить в другом концерте, а не в моём цикле, ничего не получилось. В итоге было так: в первый вечер «моего цикла» я не играл совсем. Она сыграла ре-минорный концерт, а потом был Рекви- ем Моцарта, а во второй вечер я исполнил два (!) кон- церта – соль-минорный и ре-мажорный, а потом опять звучал Реквием Моцарта.
Вот так я «исполнил» цикл из шести клавирных кон- цертов Баха и лишился такой замечательной, пафосной афиши.
После концертов Баха мне вдруг предложили выу- чить «Голубую рапсодию» Гершвина, и я играл её раз де- сять в разное время. Однажды я исполнял «Рапсодию» в городском парке имени Горького на открытой эстраде. На концерт привели маленькую Ирочку, и я краем гла- за видел, что ребёнок очень эмоционально переживает джазовые интонации рапсодии. Но когда начал звучать румбаобразный эпизод, Ириша вырвалась из цепких рук Люды и кинулась к эстраде. Там она выдала такую «Лам- баду» или даже «Макарену», что весь оркестр задрожал беззвучным хохотом и публика, конечно, тоже. А мне пришлось проявить немыслимую выдержку и самооб- ладание, чтобы доиграть до конца.
А в соборе я начал выступать в качестве органиста. Сначала я срочно заменял не приехавших на гастроли органистов. Дело в том, что 99 процентам публики было не столь важно, кто именно выступает: именитый орга- нист или я. Главное для них было послушать орган, поэ- тому билеты никто обратно не сдавал, узнав, что объяв- ленный солист заменён мной.
Я также умудрился выступить на межреспубли- канском конкурсе органистов в Киеве и даже пройти на второй тур. Председателем жюри был Леопольдис Дигрис – первый органист, которого я слышал в жизни. В перерыве конкурса мы встретились с ним в туалете
 
у писсуаров, где он сказал мне, что у меня блестящее творческое будущее, и, видимо, поэтому решил меня на последний тур не пропускать (и правильно сделал, потому что я к последнему туру и не готовил програм- му: я был уверен, что и на второй не пройду).
Харьковский органист в свободное от концертов вре- мя находился в основном в Ленинграде, где он прожи- вал, и в соборе хозяйничал я. Вот так я начал выступать на самой престижной сцене Харькова. Через какое-то время я уже получал и собственные концерты – сольные и с различными солистами.
Мне очень хотелось занять штатное место органиста, но оно было занято, ; как вдруг стало известно, что наш органист увольняется и уезжает домой в Ленинград. Я уже был на четвёртом курсе в Горьковской консерва- тории (я умудрился третий и четвёртый курс пройти за один год) и считал себя явным претендентом на это ме- сто. Со мной уже начали заигрывать филармонические вокалисты, которым хотелось выступать с органом. Я на поклон к директору не пошёл, решив, что это ни к чему: он ведь и без моих просьб всё знает.
Однажды, занимаясь на органе, я увидел одну на- шу вокалистку, заслуженную артистку Украины и члена худсовета. Вместо того чтобы мне улыбнуться и заиски- вающе поздороваться, как обычно, она прошла быстро мимо меня, почти не глядя в глаза, из чего я безошибоч- но заключил, что уже всё известно. Органистом будет кто-то, но не я.
Но кто? Кроме меня на органе в городе никто не играл. Приезжему нужно дать место жительства, что весьма проблематично.
Но кто мог подумать, что у председателя Харьков- ского горисполкома племянник только что закончил Московскую консерваторию по классу органа?
И вот тут-то я наконец обиделся.
 
Хотя с новым органистом у меня сложились очень хорошие отношения. Он был очень приятный парень. И он ведь совершенно не виноват. Дядю не выбирают.
Именно после этого удара я впервые подумал о том, что нужно уехать из СССР.
Моё имя вдруг перестали объявлять в концертах, как бы случайно. И делала это одна ведущая, музыко- вед, которая была вроде бы моей приятельницей. Об- винить её в антисемитизме было нельзя, так как она сама была еврейка. Апофеозом стало необъявление моей фамилии, когда я по телевидению играл соло на органе. Потом, после моих возмущений, она просила у меня прощения каждый раз.
Но пока что я регулярно выступал с органными кон- цертами, имел успех, имел поклонниц, хотя мне каза- лось, что их могло быть и больше, получал много цветов после концертов. Однажды я получил такое количество цветов, что как только я расселся на площади Дзержин- ского зашнуровать туфлю и положил все цветы рядом, ко мне кинулись люди с вопросом – почём цветы? Веро- ятно, я был похож на торговца цветами, у которого раз- вязался шнурок.
Цветы преподносят только в странах СНГ. Живя в Израиле, я переиграл огромное количество концертов в различных странах Европы и Америки. Удостаивал- ся потрясающего приёма публики. Но на сегодняшний день я вспоминаю лишь один букетик из трёх тюльпа- нов, который мне преподнесли в Голландии, в малень- ком городке Алмело.
 
Глава 36
Летом 1988 года в Таллине проходил ежегодный фестиваль органной музыки. В рамках фестиваля из- вестный немецкий органист Лео Кремер проводил Masterkurs. На это мероприятие съехалось множество советских профессиональных органистов и студентов со всей страны. Каждый мог сесть за орган и в порядке очереди что-то сыграть, получив советы маэстро. Я тоже рискнул вылезти. Должен сказать, что эта процедура не из приятных, и главным образом не из-за присутствия известного органиста, а из-за того, что за спиной игра- ющего находится добрая сотня органистов, только и ждущих (конечно, глубоко в душе), что маэстро устроит играющему крупный раздолбай.
По этой вполне понятной причине маститые органи- сты – слушатели этого семинара играть не выходили. Я ещё был студентом, и мне было всё равно, поэтому я и пошёл играть.
Играл я прелюдию и фугу D-dur И. С. Баха, которая на- чинается виртуозным педальным соло. Лео Кремер, же- лая посмотреть, видимо, как я буду распределять эти пас- сажи между левой и правой ногами, не придумал ничего лучшего, как встать на четвереньки и просунуть голову под скамью органа. Вот и представьте себе: за спиной
«чёрная сотня» советских органистов, подо мной – стоя- щий по-собачьи и разглядывающий мои ножки крупный немецкий органист, ну а я – за органом, как на троне, вер- нее, как на эшафоте или даже на электрическом стуле. Кремер меня не хвалил и не ругал. Просто позанимался со мной, как, впрочем, и с другими.
Семинар оставил неизгладимый след у всех, кто там присутствовал.
В СССР не было настоящей органной школы по чисто религиозной причине: из-за неиспользования органа в
 
православной службе. Хотя были, как я сейчас понимаю, отдельные органисты высокого класса.
Лео Кремер показал некоторые особенности игры на органе, которые помогали в большой церковной аку- стике, где часто все звуки сливаются в одно непонятное месиво, высветить фактуру и сделать игру более члено- раздельной. Правда, не всем это пошло на пользу: не- которые органисты так «преломили» в себе его советы, что их когда-то более или менее приличная игра стала просто комичной. Сейчас я понимаю, что он тогда ни- чего особенного не говорил, но для нас это было в то время, как открытие Америки.
Как-то раз во время перерыва я отозвал его в сторону и спросил, что он знает об органах в Израиле и есть ли они вообще. Он сказал, что понятия не имеет и никогда ничего об этом не слышал. Меня этот ответ не вдохно- вил. Я начал готовиться к эмиграции из СССР и в Израиль ехать не очень-то хотел, но понимал, что могу угодить именно туда. Поэтому наличие органов в Израиле меня очень волновало. Я уже начал догадываться, что орган, исключительно как светский инструмент, используется только в СССР. И Израиль, конечно, не лучшая страна для моей специальности, так как орган не используется в иудейской службе и в синагогах его нет, кроме рефор- мистских синагог на Западе. Но я ведь ехал не на Запад, а на Восток.
В Израиле орган – некошерный инструмент. Хотя в то время я даже этого слова – «кошерность» – не слыхивал никогда.
 
Глава 37
Для меня не было более загадочной страны, чем Из- раиль. Уехать в семидесятых годах в Израиль было рав- носильно падению в бездну или попаданию в другое из- мерение. Невозможно было даже представить, что этих людей когда-нибудь можно ещё увидеть. Казалось, что Израиль находится на совершенно другом глобусе, и уж, конечно, до Луны было ближе, чем до Тель-Авива, хоть лёту из Киева до Тель-Авива – менее трёх часов.
Как только началась пресловутая перестройка, это расстояние начало резко сокращаться. Людей стали выпускать в Израиль в гости, и бывшие эмигранты на- чали прилетать в СССР, чтобы увидеть своих близких родственников. Для того чтобы увидеть живого изра- ильтянина, многие ехали из одного города в другой, и когда наши близкие друзья из Донецка сообщили, что к ним из Израиля приехали родственники, семья Бильсон, которых я смутно помнил из детства, мама тут же пое- хала из Харькова в Донецк, чтобы на них посмотреть и, уж конечно, услышать их рассказы об этой загадочной стране. Израильтяне рассказали, что там очень хорошо, у всех есть крыша над головой и так далее. А так как на главе израильского семейства, дяде Мише, был насто- ящий кожаный пиджак (как уже в Израиле оказалось – турецкий), то мама поняла, что Израиль очень развитая, процветающая страна, и решила попросить для нашей семьи вызов. Попросила их рассчитать таким образом, чтобы где-то в апреле 1989-го года мы его получили.
Я думал: как раз получу диплом органиста в Горьков-
ской консерватории, подадим документы на визу и пре- красно уедем. Но вызова всё не было и не было. Между нами говоря, я был даже этому рад – ведь у меня была в то время неплохая жизнь: отдельная квартира, еже- дневный контакт с Ирочкой, работа, известность в горо-
 
де. После появления закона о кооперации в Органном зале мы начали устраивать кооперативные экскурсии с органной музыкой. Это стало приносить мне неожидан- ный доход. Я уже в душе надеялся, что вызов вообще не придёт, но чудес не бывает, и он пришёл. Правда, при- шёл в ноябре, а не в апреле, как мы хотели. Если бы он пришёл в апреле, то мы бы смогли уехать в США, где для меня было бы больше возможностей, но вскоре массо- вую эмиграцию в США по израильским вызовам при- крыли, и мы аккурат загудели в Израиль.
С момента получения вызова моя жизнь как бы остановилась: меня уже ничто не радовало и главное – предстоящее расставание с Ирочкой. Успокаивал себя тем, что будущий новый муж Люды был тоже иудейско- го происхождения и что не ровён час и они скоро пе- реедут к нам в Израиль. Ириша неожиданно для меня отнеслась к нашему отъезду с большим энтузиазмом, сказав: «Не переживай, папа. Мы скоро к вам приедем». Ей очень нравилось само слово «Израиль».
В международном аэропорту Будапешта мы не- сколько часов ждали вылета на Тель-Авив. Моё жуткое настроение неожиданно скрасила девушка Татьяна, которая летела туда же и по тому же поводу. Мы с ней сидели рядом в самолёте, когда летели из Москвы в Бу- дапешт. Собственно, место рядом с ней мне предложил её бывший муж, с которым Татьяна развелась буквально несколько дней назад, но вызов из Израиля был на них двоих, и они очень боялись бюрократических проблем в Израиле: чтобы там не подумали, что они развелись фиктивно, для некоторых материальных выгод. И вот поэтому эта бывшая пара старалась держаться подаль- ше друг от друга. А тут как раз и я подвернулся, что было для них очень кстати.
Таким образом ночь с 25-го на 26-е апреля 1990 го- да я провёл с чудесной девушкой Татьяной, сидя в Бу-
 
дапештском аэропорту на скамейке, глядя на звёздное небо и мечтая о том прекрасном, что нас, конечно же, ожидает на святой земле Израиля.
Израиль мне сразу понравилась. (Женское оконча- ние слова – совершенно не опечатка. Просто на иврите
«Израиль» женского рода, поэтому я предпочитаю даже в русском языке придерживаться ивритской граммати- ки. Хотя бы в одной главе.)
Понравилась она мне поначалу ощущением вечно- го курорта и безделья. Казалось, что мы сменили чёр- но-белый телевизор на цветной. И так как мы были сра- зу же устроены с квартирой (спасибо семье Бильсон), то всё было хорошо. Потом, правда, уже оказалось, что на этом самом курорте нужно много и тяжело работать, но это уже было потом.
Город, в котором мне и моим родителям сняли квар- тиру, называется Кармиэль. Находится она (тоже жен- ского рода) в Галилее, аккурат между Акко и Цфатом. Городок красив и достаточно чист... но об этом после.
Я сразу понял, что мне там делать совершенно не- чего и нужно перебираться в центр страны. Но так как я должен был пройти пятимесячный курс иврита, то я решил, что после этого курса обязательно покину Кар- миэль. Узнав, что в Кармиэле есть консерватория, я на- правился туда.
В Израиле понятие «консерватория» равнозначно музыкальной школе в СССР. А то, что в СССР называлось консерваторией, в Израиле именуется академией.
Надо сказать, что в Кармиэле в этот момент нахо- дилось более 100 пианистов, и все жаждали работы в консерватории. Я пошёл к директору. Он меня нехотя принял, и без ложной скромности должен сказать, что, сыграв ему этюд Скрябина Dis-moll и какую-то сонату Скарлатти, я был через несколько дней зачислен на ра-
 
боту, оставив добрую сотню пианистов с носом. Хотя се- годня, скорее всего, я с носом, а не они.
И когда «отцы и матери города» иногда, перечисляя перед народом свои благодеяния, говорили, что они якобы устроили Романа Красновского в консерваторию, то, не умаляя их помощи кому-то другому, должен ска- зать, что в консерваторию я устроился сам, без всякой помощи.
 
Глава 38
Живя ещё в СССР, я слышал об известном органисте, уехавшем в Израиль из СССР лет на 15 раньше меня, Валерии Майском (брате выдающегося виолончелиста Миши Майского), светлой памяти, который трагически погиб в автомобильной катастрофе в расцвете своей творческой жизни. Приехав в Израиль, я попытался уз- нать, а где же всё-таки он играл. И вот однажды я поехал в Тель-Авив. Места ночлега у меня не было, и я практи- чески не знал ни одного слова на иврите. В этой ситу- ации я должен был узнать, где находится некий собор с органом. Нужно заметить, что и на хорошем иврите вопрос о соборе с органом, заданный в Тель-Авиве, уже смехотворен: во-первых, никто никаких соборов здесь не знает, а во-вторых, что такое орган здесь тоже никто не знает. Израильтяне знают орган – электрический син- тезатор. Он имеется почти у всех. Но орган с трубами – это вопрос не для Израиля.
Но всё же я узнал то, что мне было нужно: прежде всего, орган на иврите называется «угав», и находится он в небольшой лютеранской церквушке Иммануэль (Immanuel church), на стыке Тель-Авива и Яффо, а самое главное, я узнал, на каком номере автобуса нужно ехать и где выйти.
Когда я вошёл в желанный собор и увидел орган, это был триумф победителя. Пришлось объяснить милой пожилой голландской женщине по имени Нель, дежу- рившей у входа, кто я, зачем и почему. Говоря проще, ка- кого чёрта я припёрся. Это был театр мимики и жестов, но благодаря фотографиям, где я запечатлён за харьков- ским органом, Нель поняла, чего я хочу. Она любезно проводила меня к органу, и я накинулся на него, как жа- ждущий на воду. Через несколько минут ко мне подо- шёл некий человек и, не отрывая от меня восхищённых
 
глаз, обрушил на меня кучу рукопожатий, объятий, ком- плиментов на непонятном мне иврите. Это был орга- нист собора Хуан с миллиардерской фамилией Онассис. Хуан сказал, что он день и ночь ждал того часа, когда в собор Иммануэль ступит нога приехавшего в Израиль органиста. Это мне уже перевела Марина Майская, вдо- ва Валерия Майского, которая в это же время чудом ока- залась в соборе. У меня было такое чувство, что Бог не случайно свёл всех в одном месте в этот момент.
Из собора я ушёл с назначенной датой своего соль- ного концерта. Дебют в Тель-Авиве! Об этом я даже не мог и мечтать. И я, счастливый, поехал в свой Кармиэль. Правда, не учёл, что это была вторая половина пятни- цы и начинался шабат. До Хайфы я ещё доехал, но там должен был поменять автобус на Кармиэль, а они уже не ходили из-за шабата. Положение ужасное. Денег на такси у меня не было, да и позволить себе такой расход было тогда невозможно. Как я добрался – не помню, но это было не так важно. Важно было то, что 16-го июня 1990-го года состоялся мой концерт. В программе бы- ли произведения И. С. Баха. Пришло довольно много слушателей. После весьма успешного концерта Марина Майская представила меня органному мастеру Гидону Шамиру.
Меня всегда поражал человек, который один, у себя во дворе, строит ни много ни мало ; орган.
До Гидона Шамира мне довелось знать одного та- кого человека. Зовут его Юра Крячко. Он феноменаль- ный органист и строитель органов из Горького и так же, как и я, учился у Галины Ивановны Козловой. Юра делал органы в подвале своей съёмной квартиры бук- вально из ничего. Вплоть до того, что сам разливал металл и делал трубы. Невозможно было тогда в СС- СР купить органные трубы с какого-нибудь списанно-
 
го органа. И Юра делал эту гигантскую работу сам. (С Юрой мы регулярно встречаемся в Брауншвейге. Он часто устраивает мне концерты на потрясающем ор- гане. В его доме также находится великолепный орган, сделанный его руками.)
У Гидона в этом плане возможностей побольше. У него есть связи с различными немецкими органостро- ительными фирмами, он может кое-что подкупить и заказать, но от этого его работа менее уважаемой не становится. В доме у Гидона я познакомился с Жераром Леви: в этот период Гидон строил орган для Жераровой квартиры.
Естественно, может возникнуть вопрос: а как это в обычной квартире может стоять орган? Как раз в этом нет ничего необычного: можно построить орган в лю- бом помещении, исходя из его размеров. Разумеется, орган в квартире не будет звучать так же великолепно, как в огромном соборе, и тем не менее, есть на белом свете люди, в квартирах которых стоят органы. Один из них Жерар Леви. Он родился и много лет жил во Фран- ции. С детства обучался игре на органе. И хотя это не было его специальностью, он настолько здорово разби- рался во французском органном репертуаре, что обще- ние с ним стало неотъемлемой частью моей жизни. Же- рар и его жена Рахель жили тогда в Иерусалиме и всегда принимали меня, как родного человека, почти как члена их семьи.
Не могу не вспомнить один поступок Жерара, ко- торый говорит сам за себя. У него в квартире был ве- ликолепный электронный орган голландской фирмы “Johannus” ; с тремя клавиатурами, множеством реги- стров и звучанием, близким к настоящему органу. Это была намного улучшенная аналогия моего органа «Пре- людия», который я перевёз в Израиль.
 
Можете себе представить, как я облизывался, погля- дывая на этот орган, а часто и поигрывая на нём. О том, чтобы приобрести такой инструмент, не могло быть и речи. Стоимость его была огромна, да и в Израиле они не продавались. Это нужно было специально заказы- вать такой орган в Голландии за огромные деньги, пла- тить за пересылку морем, платить налог на ввоз и так далее. Ситуация безнадёжная.
Так вот, когда у Жерара появился настоящий орган, сделанный Гидоном, он продал мне “Johannus” за такую малую сумму, что мне даже стыдно называть её. Как го- ворят, за символическую цену. Причём он взял с меня половину денег, сказав, что вторую половину мои внуки отдадут его внукам. У него-то уже были внуки, а моей дочке в этот момент – только 9 лет. Было ясно, что мои внуки отдадут деньги его внукам очень нескоро. Говоря по-простому, он намекнул мне, что эти деньги можно себе прикарманить. И, конечно же, он не рассчитывал их получить. И когда через некоторое время он получил от меня недостающую сумму, то не поверил глазам сво- им. В Израиле отдают долги очень неохотно, даже когда их требуют, а уж когда не требуют...
Возвращение финансового долга для израильтяни- на – это огромная травма, поэтому, чтобы не причинять натерпевшемуся и настрадавшемуся за многие тысяче- летия народу Израиля ещё одну травму, никогда не за- нимайте израильтянину деньги.
Приобретение бесценного для меня органа явилось важным событиям моей новой жизни, но не самым, я бы сказал, ключевым.
Как я описал ранее, работа в консерватории у меня появилась сразу, что и задержало мой переезд в центр страны на неопределённое время. Описывать уровень кармиэльской консерватории того периода не буду, так как не хочу о грустном. Не буду описывать также уро-
 
вень зарплаты, так как не хочу о трагическом. Но так как в моей группе по изучению иврита вообще никто не ра- ботал, то я ещё был на высоте, и мне все завидовали.
Жизнь в Израиле мне казалось курортом: солнце, много одиноких женщин, Средиземное море недалеко. И если бы не мои беспрерывные мысли о дочке, кото- рая осталась в Харькове, то можно сказать, что жизнь мне казалась раем. Правда, высыпался я не всегда хоро- шо, так как, во-первых, жарко, во-вторых, каждое утро, в районе 5.00, меня будили мусорная машина и громкая, непонятная речь рабочих, которые с грохотом опорож- няли мусорные баки, стоявшие прямо под моими окна- ми. Я их проклинал на чём свет стоит, но понимал, что выхода нет. А так ; всё было хорошо.
Директор консерватории порекомендовал меня на- чальнику канцелярии Кармиэльского муниципалитета господину Карми в качестве частного учителя музыки для его дочки. Карми был мной доволен, потому что его дочка делала неплохие успехи. Он, конечно, знал о мо- ей зарплате в консерватории и обещал подумать. И вот однажды, подвозя меня домой после урока, он, очень смущаясь, сказал, что есть одна неплохая работа для меня на первое время, но у него язык не поворачива- ется её назвать. Когда всё же язык повернулся, я узнал, что мне предложено место мусорщика на той самой машине, что будила меня по утрам. Первые секунды я был в состоянии оцепенения, но он сказал, что это вре- менно. Причём данная работа в муниципалитете ; госу- дарственная, со всеми вытекающими из этого благами, а кроме того, в 9.00 утра, а то и раньше, я уже свободен и могу делать всё что захочу. А что касается опасности для рук, то нужно надевать перчатки и быть осторожным.
В одной еврейско-русской песне есть слова:
«О-о-ой! Мама рада». Так вот, моя мама была совсем не рада. А даже наоборот.
 
Я тоже был не очень доволен и в первый раз ста- новился на подножку мусорной машины без особого удовольствия. Городок наш маленький, и у меня было уже довольно много знакомых, которые что-то где-то слышали о том, что я не совсем заурядный музыкант, и вдруг – я на мусорке.
В СССР обычно музыкант работал музыкантом, ин- женер – инженером, учитель – учителем, и если некая инженерша убирала какое-нибудь помещение рано-ра- но утром, то делала это в глубокой тайне от знакомых. А я должен был без всяких тайн разъезжать на подножке мусорки на виду у всего города. Но оказалось, что мно- гие новые репатрианты мне завидуют. Масса людей бы- ла вообще без работы, а другим приходилось тяжело работать на заводах или у каких-нибудь хозяев, которые могли и денег не заплатить за работу. В Израиле это слу- чается.
Ну а я всё-таки на государственной работе, и ра- боты-то всего на два с половиной – три часа, а потом можно готовиться к мировой карьере, из-за которой я вообще-то оставил СССР и приехал на Запад. Точнее, на Восток.
Первым, и очень важным, шагом к мировой карье- ре было то, что я умудрился вернуть все деньги в банк
«Идуд». Те самые деньги, которые выдают новым репа- триантам на первое время и которые списываются че- рез пять лет. Считалось, что через пять лет репатрианты так полюбят Израиль, что не захотят из него убегать. Без справки от этого банка не выдавался заграничный па- спорт. Наконец заграничный паспорт был мной получен, хотя ехать-то была некуда. Никто меня нигде не ждал, кроме дочки в Харькове. Но это уже особая история.
Я не представлял себе, как можно, живя в Кармиэле, встретить того самого импресарио, который сделает из меня мировую знаменитость.
 
Глава 39
Самолёт израильской авиакомпании “Arkia” летел по маршруту Тель-Авив – Франкфурт-на-Майне. Не знаю, как другие пассажиры, но одна дамочка была очень взволнована, и таки было чем. Все панели в самолёте дрожали настолько убедительно, что можно было пред- положить – самолёт вот-вот развалится на множество кусочков.
Дамочка повернулась к своим двум соседкам по креслу (те были типичные европейки) и спросила на иврите: «Как вы думаете, самолёт всё-таки долетит?». К счастью, одна из европеек хорошо знала иврит и, ко- нечно, была очарована искренностью этого вопроса. Ев- ропейки начали успокаивать дамочку и опекали её не только до конца полёта, но и помогли ей во Франкфурте пересесть на другой самолёт ; до Дюссельдорфа. Но и это ещё не всё. Уже из дому они позвонили через не- сколько часов в Дюссельдорф (дамочка оставила им но- мер дюссельдорфского телефона) справиться, нормаль- но ли она добралась до места назначения. Дамочка была настолько растрогана их вниманием, что дала им свой израильский телефон и взяла с них слово: как толь- ко они будут опять в Израиле, то обязательно посетят её. Вероятно, эта банальная история не стоила бы вни- мания, если бы дамочка не жила в Кармиэле. Это была жительница нашего города Вирола Мазей, жена извест-
ного в городе врача-гинеколога Аркадия Мазея.
Через некоторое время европейки снова приехали в Израиль, правда, уже не вдвоём, а втроём: швейцарка Маргрит Пфистер, немка Урсула Гизен и, наконец, гол- ландка Анна Элизабет Мария Паулина фан де Валь. Не- смотря на большое количество имён у голландки, это всего лишь один человек, которого сокращённо назы- вают Аннеке. Живут они все в Германии в небольшом
 
городке Фройденберг, что в Вестфалии. Так вот, приехав в Израиль, эти женщины решили посетить в Кармиэле Виролу с её мужем, а та устроила в их честь по ещё не забытому русскому обычаю шикарный обед и, на моё счастье, пригласила на этот вечер свою знакомую ; но- вую репатриантку из СССР Ларису Гендельман.
Почему «на моё счастье», скоро станет понятно. Лариса настолько понравилась им, что они пригла-
сили её к себе в гости в Германию. Лариса это пригла- шение с удовольствием приняла и вскоре отправилось гостить к ним. Там она рассказала, что в Кармиэле некий органист занимается очисткой города от мусора и меч- тает концертировать по миру, а так как европейки очень тянулись ко всему новому и необычному, то в следую- щее посещение Израиля (благо нашу страну они часто посещали) через Ларису предложили мне с ними встре- титься.
Как позже они вспоминали, в комнату вошёл мужчи- на в костюме и даже в галстуке, что для Израиля уже са- мо по себе странно, и, то краснея, то белея от смущения, официально представился.
Я-то понимаю, как им было забавно смотреть на разодетого ради них мужичка. Конечно, в Европе мой костюм с галстуком не произвёл бы должного впечат- ления, потому что там все так ходят. Но в Израиле, где вполне нормально одеваться в майку, шлёпанцы и ко- роткие штаны, часто опущенные до такой степени, что вполне отчётливо виднеется верхняя часть задницы (да ещё и почёсывать наружные половые органы), ; костюм с галстуком имеет тот же эффект, как если бы я пришёл совсем голым.
Немного отвлекусь и расскажу, как однажды, бу- дучи по делам в Тель-Авиве, я незапланированно попал на концерт Израильского симфонического оркестра.
 
Дирижировал Зубин Мета. Исполнялась симфония «Ту- рангалила» моего кумира ; классика двадцатого века французского композитора Оливье Мессиана. Партию фортепиано исполняла жена Мессиана, выдающая- ся пианистка Ивон Лорио. Но и это не самое главное. Главным было то, что сам великий Мессиан находился в зале. Для меня знать, что в зале находится Мессиан, это равносильно тому, как если бы в зале находился Бах, или Бетховен, или Моцарт. На мне были шлёпанцы с базара за 10 шекелей и какая-то запотевшая майка (в Израиле ведь очень жарко). Спасибо маме, она насто- яла, чтобы я надел длинные брюки. Если бы не мами- на настойчивость, я бы был в шортах. Так мало того, что я в этом виде всё же пошёл на концерт, так я ещё набрался наглости в этом виде подойти к Мессиану, поговорить с ним через переводчика и взять автограф. Ну и на прощанье пожать его руку. После этого я в том же виде (а где же взять другой?) подошёл к Ивон Лорио, и наша короткая беседа закончилась дружеским поце- луем. Теперь я могу официально заявить, что первой француженкой в моей жизни, с которой я целовался (пусть хоть по-дружески), было жена классика двадца- того века Оливье Мессиана ; выдающаяся Ивон Лорио.
А теперь представьте меня, стоящего в костюме, ру- башке и галстуке по стойке смирно перед тремя жен- щинами ; только потому, что они из Европы. До этого я практически не контактировал с иностранцами, тем бо- лее из таких стран, и, естественно, несколько преувели- чивал разницу между людьми, живущими в различных системах, ошибочно не понимая, что основные челове- ческие ценности везде одни и те же, за небольшими ис- ключениями.
Пообщавшись, мы вместе отправились в гости к Ви- роле с Аркадием и за обильным столом, а потом и за пи-
 
анино, продолжили наше знакомство. Мои новые зна- комые уехали домой в Германию, а я остался с новыми надеждами.
Через некоторое время мне передали, что меня ищет Лариса для какого-то важного сообщения. Тут же зайдя к ней, я узнал, что она получила письмо от Маргрит, где та написала ей, что осенью у меня несколько органных концертов в Европе: во Фройденберге, Дюссельдорфе и Базеле. Началось!!!
Или, как говорил кот Матроскин: «Ура! Заработало!».
 
Глава 40
Купив билет на самолёт компании «Люфтганза» по маршруту Тель-Авив – Франкфурт-на-Майне, я начал не- истово нервничать, но не из-за концертов, а из-за того, что меня вдруг в аэропорту Тель-Авива не выпустят за границу, решив, что я хочу удрать из Израиля. Финансо- во я был с Израилем в расчёте, но мне казалось, что в аэропорту мне предъявят ещё какой-нибудь счёт. Успо- коился я лишь тогда, когда лайнер поднялся в небо. То, что я не такая важная персона, чтобы в срочном поряд- ке посадить обратно самолёт и меня из него выдворить, я понимал хорошо. Но во мне сидел советский вирус боязни быть не выпущенным за границу. Честно гово- ря, сидел довольно долго. У советских людей выезд за границу был большой редкостью. Если кто-то побывал, например, в Болгарии или в Польше, то такой человек вызывал у других чувство зависти и восхищения. А если кто-то бывал во Франции, США, Швейцарии, то это был человек совсем уже из другой материи. Сегодня жите- ли бывшего СССР бороздят просторы земного шара, а тогда, в 1991 году, сойдя с самолёта на землю Западной Европы, я почувствовал себя ну очень респектабельным мужчиной.
Германия восхитила меня, как профессионального
мусорщика, поразительной чистотой, а как професси- онального органиста – количеством органов. В таком малюсеньком городке, как Фройденберг (он даже по- меньше моего Кармиэля будет), имеются целых три вполне приличных органа. Я был необычайно горд, что выступаю в Западной Европе, пусть даже в таком город- ке, как Фройденберг. К сожалению, в тот раз в Дюссель- дорфе концерт не состоялся, но зато их будет много в дальнейшем. Предстоял ещё концерт в швейцарском городе Базеле, который меня, конечно же, очень волно-
 
вал. Во-первых, это крупный музыкальный европейский центр, и для начала концертной деятельности – это со- всем не так плохо. Во-вторых, Базель – это родной город Маргрит Пфистер. Здесь она родилась, жила, имела дом (не один, как оказалось), имела множество родственни- ков и знакомых, поэтому мой успех в Базеле придавал ей уверенность в правильности её чисто интуитивного решения помочь мне.
Следующий день после концерта у меня был свобо- ден, и Маргрит посоветовала мне утром поехать в ка- кой-нибудь швейцарский город погулять. У билетной кассы мой взгляд вдруг остановился на утреннем поезде на Париж. Меня как молнией пронзила шальная мысль: чем три часа ехать из Базеля, например, в Женеву, ; я могу добавить ещё два часа и приехать в город общече- ловеческой мечты. Для советского человека побывать в Париже значило очень преуспеть в жизни на зависть всем окружающим. Я, имея израильский паспорт, могу свободно купить в кассе билет и осуществить неосуще- ствимую мечту почти всех советских людей.
Мой базельский концерт прошёл хорошо, хотя я уже и не помню даже, в каком соборе тогда играл (в Базеле их много). Но мои мысли были уже не на концерте, а в Париже, который я должен был увидеть завтра.
Если бы мне кто-то сказал, что я буду когда-нибудь ехать поездом Базель – Париж, то, во-первых, я бы в это не поверил, во-вторых, я бы представил себе ту ре- спектабельную публику, которая должна сидеть в ваго- нах этого поезда. Это должны быть убелённые сединой капиталисты-пенсионеры, средних лет мужчины в ко- стюмах от Кардена, с дипломатами, ну и, конечно, жен- щины-красавицы, шикарно одетые, благоухающие до- рогими духами, надменные и неприступные. На самом деле оказалось, что самым респектабельным в моём вагоне был я. Остальные выглядели куда скромнее. Эти
 
люди просто не знали, как должны выглядеть пассажи- ры поезда Базель – Париж в представлении советского человека.
Видимо, в школе я успевал по географии лучше, чем по истории. Взяв карту города в турбюро Восточного вокзала, я довольно ловко разобрался по картинкам, где находятся собор Парижской Богоматери, Эйфеле- ва башня, Елисейские поля, Гранд-опера и так далее. Я, держа перед собой карту, пошёл знакомиться с париж- скими символами. Честно говоря, когда я вышел из вок- зала на улицу, у меня дыхание спёрло на весь этот день. Когда я подошёл к собору Парижской Богоматери, пер- вое, что меня сразу же удивило, – огромный мусорный бак, переполненный мусором. Потом лишь я заметил собор. Вот что значит профессионал!
Не очень обширные знания по истории привели ме- ня к комической ситуации: увидев на карте станцию ме- тро «Бастилия», я решил, что уехать из Парижа и не по- смотреть на Бастилию просто непростительно, и пошёл искать эту площадь. Я нашёл её довольно быстро, но вот Бастилии на ней так и не оказалось, хотя там красовался оперный театр, что меня в тот момент никак не утешило. Историю в школе надо было учить.
Вообще-то я иногда попадаю в забавные ситуации. Когда-то в Риме, точнее, в Ватикане, я заглянул в Сик- стинскую капеллу с твёрдым намерением наконец-то увидеть... «Сикстинскую мадонну». Я обошёл всю пина- котеку Ватикана и её не обнаружил. Злости моей не было предела. Я решил, что эту картину вывезли в дру- гой музей для показа. Из Ватикана я ушёл раздражён- ный и неудовлетворённый, с чувством того, что зря потратил немалые деньги. Через несколько дней я соо- бразил, что эту самую «Мадонну» нужно было искать в картинной галерее Дрездена, а не там, где я искал.
 
Проведя прекрасный день в Париже, усталый, но счастливый, я вернулся на Восточный вокзал и поехал обратно в Базель в купейном вагоне, так как ехал ночью. В вагоне было всего два пассажира: я и ещё одна ми- ловидная француженка где-то моего возраста. Встрети- лись мы с ней в коридоре вагона у окна. Она улыбнулась мне и сказала: «Бон суар». Я ответил тем же самым. На этом мой французский закончился. Мне отчётливо по- казалось по выражению её лица, что она ждала разви- тия нашей беседы, но я разочаровал её, и мы разошлись каждый в своё купе. Полночи я ворочался, думая о том, как важно знать иностранные языки, особенно француз- ский.
Хорошо выспавшийся (увы) в поезде, я, переполнен- ный впечатлениями, ворвался в базельский дом Мар- грит, и мы тут же поехали на машине в Германию, во Фройденберг.
На этом можно было бы и закончить описание моего первого и маленького турне, если бы, приехав в Фрой- денберг, мы тут же с Урсулой и Аннеке не поехали в Кёльн посмотреть на Кёльнский собор. Должен сказать, что одного взгляда на этот собор достаточно, чтобы на какое-то время забыть про Париж вообще.
В то время я даже предположить не мог, что ког- да-нибудь буду играть и в соборе Парижской Богомате- ри, и в Кёльнском соборе, и не только там.
То, как я описываю сегодня впечатления от своей первой поездки, может быть, и не имело бы смысла. Сейчас туда ездят все. Ну а в то время, когда я там по- явился в первый раз, для советского человека это было событие. Мне трудно было в то время переварить то, что я могу подойти к кассе, купить билет и поехать куда я хочу. Поэтому-то я описываю это так подробно и даже наивно.
 
Вернувшись в свой родной Кармиэль, я вступил в но- вый период своей жизни, который назвал бы лжепопу- лярность. Этот период успешно продолжается и по сей день. А началось это так: к нам в город приехала съё- мочная бригада первого канала израильского телеви- дения во главе с известным израильским тележурнали- стом Даном Смама ; снимать репортаж о каком-нибудь заметном новом репатрианте.
И, конечно, мой случай оказался для них просто на- ходкой.
Ещё бы! Мусорщик с двумя высшими образования- ми, да ещё после европейского турне (хотя и небольшо- го), играющий на каком-то ещё органе. Я был польщён, но вспомнив, как в Харькове мои коллеги мечтательно говорили, что на Западе снимающийся на телевидении человек получает астрономические гонорары, задал во- прос, как мне будут платить: чеком или наличными? А так как в съёмке заняли всю нашу мусорную бригаду, да ещё после работы, я начал требовать оплату также для них для всех.
Теперь могу передать моим коллегам в Харькове, что всё это враки: ничего не платят. Репортаж обо мне был показан в утренних и вечерних новостях. Назавтра или уже даже на сегодня обо мне говорила вся страна. Звонили какие-то люди, предлагали мне помощь. Прав- да, я так и не узнал, какую именно помощь: высыпать за меня мусорные баки или ассистировать мне на орган- ных концертах?
Не узнал потому, что повторно никто уже не звонил.
Помощь главное предложить, а там уж как-нибудь.
 
Глава 41
Год прошёл довольно быстро, и вот я опять играю в Европе. На этот раз не только в Германии и Швейцарии, а также в Голландии и Австрии. Хотя должен сознаться, что Австрия мне больше понравилась как туристический объект, чем концертный.
Разве можно забыть прекрасный день, который я провёл в Зальцбурге! А Венская опера! Я там слушал
«Свадьбу Фигаро» Моцарта. До этого я даже не пред- ставлял, ка;к может играть оркестр и могут петь солисты. Это выходило за рамки всего того, что я раньше слышал. Хотя это был самый рядовой спектакль и среди соли- стов не было ни одной мировой знаменитости. Правда, одну знаменитость я хоть и не услышал, но увидел на улице возле Венской оперы: Хосе Каррерас выбежал ку- пить газеты в ближайшем к опере киоске, но мгновенно сбежал.
Что касается моих выступлений в Австрии, то, несмо- тря на то, что всё прошло довольно успешно (в городе Фельдкирх я даже сорвал аплодисменты посреди кон- церта, что для Австрии совершенно невозможно – там аплодируют один раз в самом конце), я чувствовал се- бя несколько дискомфортно. Со мной ездила одна из опекавших меня женщин, Урсула, которая, как немка, к австрийцам относилась очень подозрительно и всюду искала какой-то подвох и меня настроила на это. После моего концерта в Граце устроитель концертов пригла- сил нас в ресторан. Я был с Урсулой, а с ним было ещё человек 8-9. Нам предложили заказать на ужин всё что мы захотим. Но Урсула попросила меня, чтобы я сделал вид, что не голодный, и ограничился кофе с булочкой. И сама сделала то же самое, хотя мы умирали от голо- да. Остальная публика заказала цыплят, бефстроганов, шницели и так далее. И всё это, конечно, с пивом.
 
После ужина оказалось, что вся эта трапеза была мо- им гонораром за концерт.
Даже в Израиле так бы не поступили.
Зато в городе Леобен на концерт пришёл хозяин го- стиницы, где я жил, и остался настолько доволен, что разрешил мне каждый вечер – а был я там пять дней – заказывать в ресторане всё что захочу за счёт его гости- ницы. Вот так сработал закон сохранения энергии.
Устроитель концертов в Австрии показался мне очень странным мужчиной. Ездил на все концерты и вообще ходил за мной по пятам. Во время прощания я почувствовал, что он мной остался недоволен. Позже я узнал: оказывается, таким образом он пытался добиться моей любви, «а я, дурочка, этого не поняла».
Как бы ни было, в Австрию я с концертами больше не ездил никогда.
В Германии меня представили большому знатоку органной музыки и довольно влиятельному человеку в музыкальной жизни города Марбурга ; Петеру Бру- зиусу. Марбург – небольшой университетский город. В Марбургском университете учились Ломоносов и Па- стернак. Одной из достопримечательностей этого горо- да является грандиозная Elisabethkirche с великолепным органом. Концерты в Elisabethkirche стали главным пун- ктом моих выступлений в Германии. Ну и, конечно, за- помнились прекрасные дни в Марбурге, где Петер и его жена Утэ оказывали мне поистине царский приём. А так как их квартира обвешана, обставлена и завалена орган- ной символикой, атрибутикой и литературой, то я про- сто плавал в пучинах океана компакт-дисков, книг, нот и бесчисленных фотографий органов. С подачи Петера и органного мастера Эрвина Альтхауза я записал свой первый компакт-диск (CD) на фирме “H;nssler“, ; конеч- но же, на органе Elisabethkirche.
 
Записывать CD и легко, и трудно. Легко, потому что любую фальшивую ноту или неудачно сыгранный эпи- зод можно переписывать заново. Вот это и вся лёгкая часть процесса записи CD. Ну так что же трудно, если са- мое главное так легко устраивается?
Прежде всего, трудно раздобыть деньги на запись CD и на его издание. Хотя у меня эта проблема реши- лась относительно легко: Маргрит устроила у себя в доме мой фортепианный концерт, и почти вся сумма была собрана. Одна пожилая дама, фрау Кастэн, выло- жила 7.000 немецких марок. Думаю, что этот факт мог бы иметь место в Книге рекордов Гиннеса как самая большая цена за билет на фортепианный концерт, да ещё и домашний. После этого её поступка я считал себя пожизненно обязанным ей, но Маргрит меня несколько успокоила, сказав, что все эти деньги ей потом учтут при уплате налогов, так что ничего страшного. Но я всё равно ей благодарен.
Другая трудность состоит в том, что при записи нуж- но уложиться в положенное время. Не уложишься – за- платишь ещё больше. А помех и задержек может ока- заться очень много. Прежде всего, это собственно игра, когда ничего не клеится, и всё, что в концертах пролета- ет незаметно, в записи вдруг становится камнем прет- кновения, и приходится каких-нибудь два такта пере- писывать несколько раз, завершая каждую неудачную попытку отборным русским матом.
Трудно при повторных дублях какого-то эпизода играть в том же темпе, который был в предыдущих ва- риантах. Ведь слушатели не должны догадываться, что запись, которую они прослушивают дома и, может, даже восхищаются ею, содержит большое количество швов.
Следующая трудность состоит в умении в каком-ни- будь десятом дубле имитировать вдохновение, как в
 
первый раз. Вообще вдохновение перед микрофоном посещает исполнителя неохотно.
Ещё трудность – это капризы природы и звуки окру- жающей среды: играешь какой-то эпизод, и вдруг са- молёт пролетит над собором или машина начнёт сиг- налить, и всё рушится к чёрту. Однажды даже пошёл дождь и нарушил все планы. Нам пришлось под дождь записывать несколько громких эпизодов из различных произведений, а потом в соседнем кафе пить пиво. Дождь прошёл, и мы записали тихие эпизоды, которые мой тонмейстер Увэ Вальтер потом так складно слепил, что даже я на записи этого не замечал. Можно сказать, что мой первый компакт-диск оказался довольно удач- ным. Через год после его выхода фирма “H;nssler“ вы- пустила компакт-диск “Majest;tische Orgel“, в котором были задействованы сразу несколько очень крупных европейских органистов, таких как Фрёшле, Хазелбёк и другие. Открывало этот компакт-диск моё исполнение прелюдии и фуги ре мажор Баха, которую отобрали из моего сольного диска.
Правда, моего разрешения на это никто не спраши- вал и за это мне никто не заплатил. Но всё равно очень приятно.
 
Глава 42
Однажды в моей квартире раздался телефонный звонок. Звонили из Иерусалимской академии музыки и танца с предложением приехать на встречу с директо- ром академии, известным мировым дирижёром Мэнди Роданом.
Он сразу же мне предложил вести класс органа на полставки. Я, правда, не совсем понимал, как можно об- учать игре на органе там, где органа нет. Был электрон- ный орган “Johannus”, как у меня дома, но это не инстру- мент для серьёзного обучения.
Как бы то ни было, я внезапно попал в элиту музы- кального Израиля.
Чтобы добраться в Иерусалим, мне нужно было каждый вторник просыпаться в 4.00 утра (как и каждый день), до 7.00 заниматься уборкой города, потом бежать домой, бриться, мыться, принимать профессорский вид и, превышая дозволенную скорость, ехать в Иерусалим. (Интересно, что от моего дома в Кармиэле до академии в Иерусалиме ровно 200 км. Не больше и не меньше.) Там я работал шесть часов, и снова 200 км за рулём, что- бы вернуться домой. Однажды я даже попал в аварию, что описал на первых страницах этой книги.
Моими коллегами в академии были люди, о знаком- стве с которыми раньше я и мечтать не мог, а теперь я на равных пил кофе в учительской с Евгением Шенде- ровичем, выдающимся и знаменитым пианистом-ак- компаниатором в Советском Союзе, партнёром Евгения Нестеренко и других выдающихся певцов, с виолонче- листом Михаилом Хомицером, со звездой Большого театра в прошлом ; девяностолетним тенором Соло- моном Хромченко, не говоря уже о великой балерине Большого театра Нине Тимофеевой.
 
Мне трудно сегодня представить, как можно было, проснувшись посреди ночи и отработав на тяжёлой работе мусорщика, прибежать домой, привести себя в порядок и на своей машине нестись в Иерусалим, с пробками и заторами, успеть на работу, поработать там шесть часов и вернуться домой в Кармиэль! После этого иногда ещё шёл «на гульки».
Но это так было.
Через короткое время мне позвонили и позвали на телевизионное шоу Дана Шилона – самую популярную в Израиле развлекательную программу.
Рано утром в день программы в Кармиэль приехала съёмочная группа и сняла меня в качестве мусорщика, а к вечеру в студию повезли орган из академии. Гото- вилась сенсация. Среди гостей – участников ток-шоу, кроме остальных, был видный израильский политик, министр окружающей среды того времени Йоси Сарид. Предполагалось, что встреча перед камерой министра окружающей среды и выдающегося мусорщика произ- ведёт сенсацию. К слову, на программе кто такой Йоси Сарид я не знал, но понимал, что это кто-то важный. По- том, в Кармиэле, мне объяснили, кто это был.
Я сел за орган и сыграл «ширпотребную» токкату ре минор Баха (правда, без фуги). Другая музыка там была не нужна. А в этот самый момент телезрителям показы- вали видеосъёмку моей утренней работы. Эффект был достигнут. Министр Йоси Сарид был настолько растро- ган музыкальным уровнем кармиэльского мусорщика, что подарил мне поцелуй прямо на программе. Когда шоу было прервано рекламой, он хотел взять мой но- мер телефона, чтобы чем-то помочь мне, как он сказал, но пока он доставал из кармана ручку, закончилась ре- клама и началась программа. Больше к этому вопросу мы не вернулись. Забыл или раздумал. Бывает.
 
Возвратившись в Кармиэль, я, на удивление своим коллегам, ещё в эту же ночь попёрся на работу по убор- ке, а после работы собрался, как всегда, поспать, но не тут-то было: мне начали звонить без конца.
Я до сих пор не понимаю – кто и зачем? Все говори- ли мне, что я «мотэк», то есть «симпатяга», «коль ха-ка- вод», то есть «честь и хвала». Но более умного никто ни- чего не сказал. После тридцатого звонка я сказал маме, что должен спать. И если будут звонить люди ниже по статусу, чем какой-нибудь министр, пожалуйста, меня к телефону не звать. Я, конечно, пошутил. Но не успел я закрыться в комнате, как постучала мама и сказала:
«Ты хотел министра, так подойди к телефону». Звонила
«русская» секретарша министра абсорбции Яира Ца- бана. Она сказала, что министр в восторге от меня (что естественно) и он спрашивает, что мне подарить – мо- жет быть, фрак? Я сказал, что у меня есть фрак от Карде- на. Она несколько сменила тон, сообразив, видимо, что дешёвка не проканает. Я пытался ей объяснить, что мне подарков не нужно, так как у меня всё есть, но она на- стаивала, и я завершил разговор тем, что если министр действительно хочет сделать для меня что-то ценное, то пусть постарается, чтобы я работал в Академии музыки постоянно и на ставку. Она ответила, что это мысль.
Должен сказать, что министр абсорбции Яир Цабан действительно пришёл в Академию музыки на встречу с новыми педагогами-репатриантами с главной целью, конечно же, увидеть меня. Я ему даже отдельно по- играл. Он был, естественно, очень рад. Директор Ака- демии Менди Родан присутствовал при этом и заверил его, что у меня всё хорошо и всё прекрасно. И министр решил, что свою миссию он выполнил, так что к нему у меня претензий особых нет.
Ведь никто не предполагал тогда, что новый дирек- тор через четыре года сократит меня (и правильно сде-
 
лает – я ведь преподавал без инструмента и практиче- ски без студентов. Это был факультатив для пианистов). Но свою биографию я тогда очень украсил.
Итак, после звонка секретарши министра абсорб- ции я пошёл опять спать, сказав маме, что к телефону подойду, только если позвонит президент Израиля или премьер-министр Ицхак Рабин, не меньше. Не успел я закрыться в комнате, как мама опять постучала в дверь со словами: «Ты хотел Рабина? Иди к телефону». Звони- ла секретарша Рабина и сказала, что Рабин видел меня вчера и он в восторге от меня (что естественно), а также сказала, что через некоторое время меня позовут на ка- кую-то тусовку с Рабиным, чтобы я что-то там сыграл.
Через некоторое время меня действительно позвали в канцелярию премьер-министра Рабина. Из Академии музыки перевезли орган, и впервые за всю историю Свя- той земли и народа Израилева в канцелярии его главы были исполнены хоралы Баха, которые являлись обра- ботками песнопений на евангельские сюжеты. Правда, на всякий случай названия хоралов я не объявлял. Не всё сразу. Если бы я, например, объявил, что исполняю хорал “Ich ruf zu dir, Herr Jesu Christ”, то не уверен, что кого-то из слушателей не хватила бы кондрашка. Кто не понял, объясняю: в иудейской религии Иисус Христос не является сыном Божьим.
Как-то я пошёл на концерт Зиновия Гердта, кото- рый котируется как интеллектуал. На выступлении он всё время подчёркивал своё еврейство, вышел в кипе и в конце, подбадривая недавно приехавших в Израиль евреев, сказал: «Всё у вас будет хорошо! Не отчаивай- тесь! Христом Богом молю».
После моего выступления Рабин очень тепло побла- годарил меня, сказав, что он меня хорошо знает, так как слушал мой концерт по радио. На радио в тот период я
 
ни разу не выступал, но... по радио так по радио. Спорить я не стал. Я подарил ему свой новый компакт-диск, а он вручил мне почётную грамоту, на которой написано, что она предназначается Роману Красновскому – отличив- шемуся работнику канцелярии премьер-министра. Во как!
Видимо, других бланков у них не было.
Ицхак Рабин был очень популярен у русскоязычных репатриантов из СССР потому, что при нём стали официально праздновать День Победы 9-го мая. До правления Рабина местные израильтяне не знали об этой дате. И когда 9-го мая 1990 года в первый раз
«русские» дедушки, обвешанные медалями и ордена- ми, вышли организованно на улицы, то все местные не поняли, что это ещё такое, и на всякий случай разбе- жались по домам. Когда им объяснили, в чём дело, они не поняли, какое отношение имеет СССР к победе над фашистской Германией, – победила-то фашизм Амери- ка. Когда им и это объяснили, они не понимали, почему все обвешаны медалями, – в Израиле войны без конца, и почти все на них воевали. И ни у кого нет ни одной ме- дали или ордена, и никто этим не бравирует. И именно Рабин это попытался разрулить.
Если сравнить канцелярию премьер-министра в Из- раиле с ЦК КПСС в СССР, то, бесспорно, израильское ру- ководство ближе к народу. В ЦК КПСС я, конечно, не был, но в харьковском обкоме партии мне довелось дважды выступать. Там всё сверкало, как во дворце: потряса- ющие ковры, роскошные двери, изысканная отделка. Обкомовские работники – угрюмые и неприступные. После выступления там мне позволили купить в буфете коробку конфет, которых в широкой продаже и близко не было. Когда моя совсем ещё маленькая дочка высту- пала в составе детского хора на концерте в харьковском
 
обкоме партии, то им всем вручили очень дефицитные конфеты «Курочка Ряба». Она была так горда, что в тот вечер разговаривала со мной с явным снисхождением. Даже ребёнок понимал, что побывал там, где не всяко- му дано.
В канцелярии израильского премьер-министра ни- каких особых отличий от простого израильского учреж- дения нет. Всё как везде. Люди не высокомерные: все жали мне руку и спрашивали «ма нишма?», то есть «что слышно?». Всё как на израильской улице. Что касается еды, то после моего выступления был фуршет. Я вообще не в восторге от израильской еды, но туда, как мне пока- залось, специально свезли всё самое невкусное. Это же надо было очень постараться, чтобы приготовить такую чушь. Во всём этом я вижу близость израильской вла- сти к народу и превосходство израильской демократии над советской. Должен добавить, что когда меня на ми- нистерской машине везли в канцелярию премьер-ми- нистра, то мы стояли в пробке минут сорок. То, что это министерская машина, никакого значения не имело. Ни- какой полиции с мигалками не было. Как все.
Вскоре я вновь был приглашён в ток-шоу Дана Шило- на. На этот раз я сидел, вальяжно развалившись на сту- ле, и создавал впечатление плюющего на всех и на всё, не вылезающего из заграницы (в Израиле это предмет особой зависти), преуспевающего «руси».
На следующее утро я начал коситься на телефон в ожидании огромного количества бесполезных звонков. Но на этот раз мне никто не позвонил. «Преуспеваю- щие» здесь никому не интересны.
 
Глава 43
В первых главах этой книги я написал, что после то- го как меня похвалил Арам Хачатурян за мои компози- ции, я навсегда прекратил писать музыку. Но случилось иначе. Убили Ицхака Рабина, с которым я не так давно встречался.
Я, как и весь мир, был в шоке.
Мне давно хотелось, чтобы на «некошерном ин- струменте» – органе звучали еврейские интонации, и я очень жалел, что я не композитор и не могу заполнить этот пробел (хотя такие произведения были – просто я их не знал).
Убийство Рабина разбудило во мне желание сочи- нить грустную, с еврейскими интонациями, мелодию, которая явилась бы основой моего первого органно- го сочинения с названием “Trauer um Jitzhak Rabin”3 («Скорбь по Ицхаку Рабину»).
Первое исполнение состоялось во Франкфур- те-на-Майне в Katharinenkirche. Этого концерта я с тре- петом ждал полтора года и полетел во Франкфурт с па- лочкой, хромая на одну ногу, так как аккурат за неделю до концерта порвал мышцу правой ноги, переусерд- ствовав на «мусорной» работе. Этот концерт отменить было невозможно, и я решил, что в крайнем случае мне сделают укол, как спортсменам, и я всё-таки сыграю. Напоминаю, что на органе играют ногами так же, как и руками. К счастью, ко дню концерта боль в ноге почти прошла сама.
Моё произведение было хорошо принято публикой и критикой, хотя я понимаю: это настолько деликатная тема, что негативно принять моё произведение было бы


3. Здесь, как и в ряде других названий, ; немецкий язык.
 
просто невозможно, особенно в Германии. А вот в Из- раиле можно: многие соплеменники сказали мне, что я конъюнктурщик и вообще ; нашёл о ком писать и о ком горевать.
Тем не менее, начало было положено. Я имею в виду мою композиторскую деятельность.
В эти же дни мне пришлось поиграть на органе на по- хоронах Урсулиной тёти Гертруды. На поминках Маргрит Пфистер подкинула мне идею: сочинить что-нибудь по этому поводу для Урсулы. Так возникло произведение “Ursula, von ferne her begleitet”; что-то типа «Урсула, хра- нимая Небом». (Сразу скажу, что все эти названия не я придумывал.)
Потом я сочинил пьесу для Маргрит, которую на- звал “Auf dem Velo durch Basel”, ; что-то типа «На вело- сипеде по Базелю». Несколько неожиданное название для органной музыки, потому что Маргрит, как и мно- гие базельчане, передвигалась по этому городу только на велосипеде. К слову сказать, я был хорошо знаком с мэром Базеля. Она (женщина) часто приезжала на мои концерты, и всегда – на велосипеде. Мерседесов с со- провождением у неё не было.
Наконец, я сочинил пьесу, которую посвятил Анне- ке: это комические вариации на известную голланд- скую тему, которые я назвал “Auf der Suche nach Hollands “Bergweg”, ; что-то типа «В поисках голландского Берг- вег». “Bergweg” по-русски – это горная дорога. В моём произведении “Bergweg” ; это всего лишь название троллейбусной остановки, возле которой жила тётка Аннеке, до которой я, как-то будучи в Голландии, мучи- тельно добирался один на троллейбусе, не зная, куда ехать, где выходить и как объяснить водителю, что мне нужно.
Для голландцев юмор заключается ещё в том, что в этой стране нет ни одной горы, и «горную дорогу» мож-
 
но искать бесконечно. Горы нет, а троллейбусная оста- новка есть.
Все три произведения я собрал в единый цикл, кото- рый назвал “Europ;isches Triptichon”, ; что-то типа «Ев- ропейский триптих». В дальнейшем две пьесы из «Евро- пейского триптиха», посвящённые Маргрит и Урсуле, я записал на новые компакт-диски. Пьесу, посвящённую Аннеке, пока ещё не записал. Ждём-с.
А вот со «Скорбью по Ицхаку Рабину» получилось интересно: я эту пьесу также записал на компакт-диск, и всё было тихо и спокойно. Через несколько лет мне по- звонил мой друг Петер Брузиус и сообщил, что эта пьеса неожиданно вошла в набор дисков под общим названи- ем “Musica et memoria”. Говоря по-простому, в Антоло- гию мировой траурной музыки, а ещё более по-просто- му – в Мировую похоронную музыку.
Я был польщён, но не придал этому большого зна- чения.
Ровно через десять лет я об этом вспомнил и попро- сил свою дочку Ирочку, которая к этому времени уже жила и работала в Базеле, разыскать эти диски и купить для меня. И в скором времени я получил набор этих
«похоронных» компакт-дисков. Когда я увидел их свои- ми глазами, а главное, когда я раскрыл прилагающуюся книжку с комментариями, в которой я прочёл свою био- графию на разных языках рядом с биографиями своих коллег ; Баха, Бетховена, Шопена, Брамса, Пендерецко- го, Сен-Санса и ещё некоторых других, то… мои мозги поехали. Ещё бы: я стал классиком мировой похоронной музыки! Ну хотя бы так.

* * *
Во время путешествий я неоднократно попадал в различные комические ситуации, часто по рассеянно-
 
сти, часто по не очень хорошему знанию языков. Расска- жу о некоторых из них.
В Европе множество людей перед принятием пищи читают молитву. Находясь у Маргрит, я не начинал за- втракать, обедать или ужинать, пока она не прочтёт мо- литву, которая всегда заканчивалась словом «амен», как и должно быть. После этого «амен» она всегда произ- носила «эгуэта», что на швейцарском диалекте означает
«приятного аппетита». Я к этому сочетанию «амен – эгу- эта» настолько привык, что однажды попал в смешную ситуацию, притом что причина была совсем не весёлая. В одном из концертов я должен был играть своё произ- ведение «Скорбь по Ицхаку Рабину». Меня предупреди- ли, чтобы перед этим произведением я сделал большую паузу, во время которой пастор прочтёт молитву по Ра- бину, а так как молитва заканчивается словом «амен», то после этого я должен начинать своё произведение. Он прочёл молитву, сказал «амен», а я не играю. Уже пу- блика начала поднимать головы к органу, не понимая, что случилось. А случилось вот что: я не начинаю, так как жду, когда пастор после «амен» скажет «эгуэта».
А чего стоит случай, когда, играя регулярно в малень- ком городке Кёнигсфельд, я всегда жил в гостеприим- ной семье Глитч, не понимая почти три года, что живу в семье дочери великого немецкого пианиста Вильгельма Кемпфа, имя и пластинки которого я знал и боготворил этого мастера с детства. Конечно, мне это сказали, но из-за моего плохого немецкого я не врубился и понял это через несколько лет.
Летом 1999 года я играл концерт в маленьком не- мецком городке Шопфхайм. В программе была толь- ко что сочинённая мной «Еврейская симфония» для органа. Это была как бы маленькая премьера перед большой в Берлине, в Kaiser-Wilhelm-Ged;chtniskirche. Концерт прошёл прекрасно. Потом был ресторан. Еда
 
была выше всяких похвал. Во время десерта мне кто- то подсунул книгу отзывов, в которую я тут же написал, что такой вкусной еды я ещё не ел. Все бывшие рядом со мной, в частности местный органист, прочтя мою запись, подозрительно притихли и стали смотреть на меня как-то странно. Я же сиял, самовосторгаясь своим остроумием. После небольших объяснений оказалось, что мне дали книгу отзывов отнюдь не ресторанную, а соборную, надеясь, что я напишу о своих впечатлениях об органе и концерте, но уж совсем не о шницеле. Сме- ха было много. Я так ловко дописал некую витиеватую фразу о концерте, что получилось даже оригинально: я убил двух зайцев ; и шницель, и орган.
На этом месте я бросил писать эту книгу, по-мо- ему, в 1998-м году. Всё, что дальше, продолжено уже в 2022-м, но описываются события с 1998-го года и даль- нейшие.



С Ирочкой в четыре руки
 
Глава 44
Можно сказать, что жизнь налаживалась. Я активно концертировал в разных странах, преподавал в иеруса- лимской академии, а также в кармиэльской консервато- рии, выпустил несколько компакт-дисков на известной фирме. Дочка стала прилетать каждое лето, первые два раза даже с моей первой женой Людой. Я несколько раз прилетал в Харьков к дочке и играл там концерты. Я помню очередь в кассу на мой концерт в Харькове ; длиной с очередь в Мавзолей В. И. Ленина. Харьковское телевидение сделало передачу обо мне с названием
«Кого мы потеряли!». (Сейчас зарыдаю.)
Была куплена квартира без особых долгов, правда, с родителями, но меня это не волновало.
Я также не был обделён женским вниманием. Общую картину портило то, что основная моя рабо-
та – мусорщик в муниципалитете. Но это одновременно и была моя фишка, которая придавала мне некоторый шарм. Я же воспринимал её как утреннюю трёхчасовую пробежку, но с зарплатой.
Про меня регулярно снимали разные фильмы и фильмики. Я получал неплохую зарплату, а на всех ра- ботах вместе ; даже очень хорошую, и это, когда многие репатрианты ещё находились в безденежье и неустро- енности.
В общем, всё было отлично, но…
Мне было уже больше сорока лет, и нужно было бы жениться, а мне не хотелось! Мне и так было хорошо, и зачем брать на голову новые проблемы? Я успокаивал себя тем, что подходящей невесты для меня нет: на кар- миэльской женщине я категорически не хотел жениться, а переезжать к гипотетической жене в другой город – это сразу потерять то благополучие, к которому я так привык, и обретать новые, ненужные мне проблемы.
 
Я присматривался к женщинам в Европе, но тоже ни- что не состоялось. Я даже полетел в Нью-Йорк, найдя там свою школьную любовь Ларису, но, проведя вместе прекрасную неделю, мы поняли, что мой переезд к ней, кроме новых неприятностей и лишений, ничего нам не даст. Кроме всего прочего, Лариса слишком часто слу- шала записи Любы Успенской. В общем, дело швах.
Но я не сильно переживал: мне было и так очень хо- рошо.
Некто из активных жителей нашего города подска- зал мне, что у меня в доме можно устраивать концерты на домашнем органе, благо звучал он (и звучит) очень прилично. Напомню, что это была середина девяностых годов прошлого века.
Надо сказать, что проводил я эти концерты с удо- вольствием: приходили красиво одетые люди, в основ- ном приехавшие из бывшего Советского Союза, и обыч- но после таких домашних концертов у меня появлялась новая подруга, что меня тоже вполне устраивало. Од- нажды на таком домашнем концерте я ухватил глазом одну девушку, и первая мысль была, что вот если мне суждено ещё раз жениться, то жениться нужно только на ней. Пообщаться с ней тогда не удалось: обстановка не способствовала, так как было много людей. В итоге я нашёл её.
Мы встретились и не расстаёмся до сих пор. Зовут её Оля. Моя коронная шутка с тех пор, что «моя жена – простая еврейская девушка из Днепродзержинска, Оль- га Степановна Чабаненко». Кстати, за двадцать пять лет я так и не вернул ей 15 шекелей за тот концерт. Жлоб!
Еврейской её можно назвать с большой натяжкой, но формально, по бабушке со стороны мамы, ; да. Я не слу- чайно это подчёркиваю, потому что жениться в Израиле можно только религиозным браком, и для нас это было возможно. Но мы не хотели связываться с рабанутом и
 
решили это сделать на Кипре, как это делают «смешан- ные» пары. Из-за этого нам пришлось год подождать, так как у Оли не было заграничного паспорта. Тогда за- граничный паспорт сразу не выдавали. Представьте се- бе получасовой полёт на огромном трёхрядном боинге, в котором находятся только женихи и невесты.
И вот 13-го октября 1998 года состоялось наше бра- косочетание на Кипре, в деревне Хермасогея рядом с городом Лимассоль. Но печать на «Свидетельстве о бра- ке» мы получили на следующий день, 14-го октября, в городе-столице Никосия.
В израильском паспорте наше супружество подтвер- дили и записали в отделении Министерства внутренних дел в городе Акко 15-го октября. (Без записи в израиль- ском паспорте это «Свидетельство о браке» можно бы- ло порвать на мелкие кусочки и выбросить в корзину для бумаг.)
Так что я не знаю, какого числа мне следует покупать букет и поздравлять Олечку с таким счастьем. Можно выбирать.
С этого момента я буду Олю называть Ольця ; так, как я её называю в жизни.
Вот так, в одну минуту, Ольця нарушила все мои сте- реотипы: не жениться на девушке из Кармиэля, да ещё у которой ни кола ни двора. Это потом уже, работая ар- хитектором, она стала зарабатывать больше меня, что и делает по сей день.
Как воспоминание о нашем бракосочетании на Ки- пре я сочинил органную эротическую фантазию, кото- рую посвятил своей молодой жене (всё же на девять лет моложе) и которую назвал «Кипрские ночи». Написать в нотах, что это эротическая фантазия, я не мог, так как играю в соборах, а там это название просто не пройдёт. В музыке я пытался изобразить экзотику, романтику и
 
сладострастие, но на самом деле всё было с точностью до наоборот.
Нас поселили вроде бы в неплохой гостинице в го- роде Лимассол: близко от моря, вокруг довольно всё приятно, неплохие магазины, ; конечно же, всё дешев- ле, чем в Израиле, но оказалось, что в нашей комнате живёт сверчок.
Прежде меня всегда умиляло стрекотание сверчков издали, но вы себе не представляете, что такое сверчок на близком расстоянии. Стоило нам только выключить свет, как он начинал неистово кричать (при свете он, гадёныш, молчит). Это как сирена в номере. Найти его было невозможно. Договориться с руководством гости- ницы о переходе в другой номер – тоже невозможно: они делали вид, что не понимают, о чём я говорю. Так что романтических кипрских ночей у нас не получилось, даже элементарно поспать тоже не получилось. Но хотя бы в музыке изобразил.
Через некоторое время я исполнил «Кипрские ночи» ни много ни мало в Кёльнском соборе, а ещё через како- е-то время даже, как говорил знаменитый актёр Михаил Пуговкин в фильме «Операция Ы», в знаменитой Notre Dame de Paris, что в переводе означает собор Париж- ской Богоматери. Где уж тут «Эротическая фантазия». Я же не Виктор Гюго.
Кстати, для того чтобы описать строгий, «нордиче- ский» характер моей Ольци, расскажу один эпизод.
Представьте себе, особенно женщины, как на кон- церте, где Ольця присутствовала в переполненном со- боре Парижской Богоматери, перед исполнением этой пьесы встаёт их епископ и объявляет тысячной публике, что «эту пьесу исполнитель посвятил своей жене Ольге, которая находится здесь»...
Как потом сказали мне друзья, сидевшие рядом с Ольцей в соборе, «Оля даже слегка улыбнулась».
 
Глава 45
Сейчас не помню, как про меня узнала завотделом культуры израильского Министерства иностранных дел Дебора Бен Давид (в миру – Деби), но она связа- лась со мной и предложила устроить мне поездку по Молдавии и Украине, чему я был очень рад. Во-первых, в Харькове жила Ирочка, моя дочка. Во-вторых, когда ты едешь в концертную поездку, которую устраивает такое солидное учреждение, у тебя нет проблем ни с переездами, ни с гостиницами. Всё идёт гладко, ком- фортно и спокойно.
Первый концерт в Молдавии был в Кишинёве, в их органном зале. Потом был Киев, потом Харьков (самая главная цель моей поездки) и Львов. Во Львов Ирочка полетела уже со мной, после концерта мы вернулись в Киев, а оттуда она поехала поездом в Харьков, а я поле- тел в Израиль.
Кроме всего прочего, эта поездка льстила моему са- молюбию: кто бы меня раньше подпустил к киевскому Дому органной и камерной музыки, ; который потом сгорит в 2021 году, оставив без работы всех моих прия- телей, киевских органистов?
Или Львов: кто бы дал мне играть там сольный кон- церт? А теперь за мной носили чемоданы. Во Львове по всему городу висели афиши: виртуоз Израиля Роман Красновский. И адрес Дома органной музыки: улица Степана Бандеры, 8. Тогда это произвело на меня боль- шое впечатление. Я даже взял одну афишу с собой в Из- раиль. Во время концерта Дом органной музыки охра- нялся нарядом полиции. Ирочка была в восторге!
Уже в Киеве моим шефом стал заместитель посла Израиля в Украине господин Зеев Бен Арье, что перево- дится на русский как Волк, Сын Льва. Через несколько лет Зеев очень сильно поможет моей дочке Ирочке по-
 
лучить визу в Германию для её первой поездки в Евро- пу. Визу-то она могла получить свободно, но чтобы её получить, в немецкое посольство нужно было войти, а очередь на вход была на несколько месяцев вперёд. И Зеев помог ей попасть туда, а дальше уже было всё не- сложно. Но это уже случилось потом.
В дальнейшем Двора Бен Давид стала атташе по культуре в израильском посольстве в Германии, в Берли- не. Для меня это вылилось ещё в два интересных визита в Берлин, где, в первой поездке, я играл на фестивале
«Тель-Авив нон-стоп». Меня даже снимало берлинское телевидение и показывало в вечерних новостях. Там я играл сольный концерт в Berliner Dom на невероятном, сказочном органе. А второй раз – просто органный кон- церт в одном из берлинских соборов. (Вообще в Берли- не я часто выступаю и сам по себе.)
Вернувшись из Киева в Израиль и приехав из аэро- порта в Кармиэль, мы с Ольцей ещё успели зайти на приём к врачу, где нам сообщили, что через 9 месяцев у нас должен появиться ребёнок. Так что поехать со мной на концерт в Кёльнский собор, где я, кроме прочего, исполнял посвящённые Ольце «Кипрские ночи», Ольця уже не могла: за пару дней до концерта в больнице На- гарии родился Димочка.
Я хочу, чтобы уважаемый читатель представил себе ситуацию, когда у меня концерт в Кёльнском соборе, который можно отменить только в случае собственных похорон, а ребёнок всё не рождается, хотя сроки уже наступили. Мне все вокруг говорят: «Рома, как же ты по- летишь в Германию и оставишь Олю одну в такой ситуа- ции? Ты что, не человек?».
Что мне делать? Как мне быть?
20-го августа я должен вылетать. 22-го концерт, ко- торого я ждал всю жизнь. А 23-го утром в аэропорту Франкфурта, в восемь утра, я должен встречать свою
 
дочку Ирочку, которая впервые вылетела в Европу для прослушивания в Академии музыки в Базеле.
Помоги мне, Господи!
Но это ведь Израиль! Страна чудес! Тут возможно всё!
18-го вечером я сажаю Ольцю в машину и везу в На- гарию, в больницу, с идеей, чтобы в приёмной женского отделения она сказала, что что-то там уже почувствова- ла. Пока она там что-то лепетала, я подошёл к дежурно- му врачу. Им оказался «русский» парень (хотя если бы был и не «русский» или даже араб, то было бы то же са- мое). Я ему подробно объяснил всю ситуацию с Кёльн- ским собором.
Он всё понял и сказал мне: «Не бздо! Сейчас родим». (Я извиняюсь.) Он положил Ольцю в палату, нажал на живот, воды отошли – и вперёд! (Я вспомнил романс Рахманинова «Весенние воды».)
Я был на родах от начала до конца, и мне даже по- нравилось. В пять утра 19-го августа 2000-го года родил- ся Димочка.
Интересно, что именно 19-го августа, но в 1978 году, состоялось моё первое бракосочетание.
Обычно в Израиле таких имён, как Дмитрий, не да- ют. Но мы дали в честь Дмитрия Шостаковича. У Димоч- ки есть и второе имя – Давид, но он им не пользуется... пока. Вечером я выехал в аэропорт Израиля имени Да- вида (опять-таки) Бен-Гуриона.
Конечно, концерт в Кёльнском соборе – это особое событие. Кроме Ольциных «Кипрских ночей», я ещё играл свою «Еврейскую симфонию» и, конечно же, Баха, которого я исполнил ужасно, ; но всё компенсировал
«Еврейской симфонией», которая взорвала зал, и про моего Баха все забыли. Потом был ресторан, где я про- изнёс историческую речь о том, что Кёльнский собор в своей многовековой истории видел всё, но он ещё не
 
видел и не слышал, чтобы в нём «Еврейскую симфо- нию» исполнял израильский мусорщик.
На концерт приехали из Марбурга (это далеко от Кёльна) мои друзья Петер Брузиус и Эрвин Альтхауз, и мы после ресторана поехали в Марбург. После короткой ночи к восьми утра я уже был в аэропорту Франкфур- та (это далеко от Марбурга) и встретил там свою дочку Ирочку.
Но на этом приключения не закончились. Из франк- фуртского аэропорта мы поехали в Базель поездом и при пересадке забыли в вагоне главную Ирочкину сум- ку с вещами, нотами, подарками для Маргрит и всем остальным. К счастью, паспорт и билеты были у неё в ручной сумочке. В Базеле мы заявили о пропаже. Обыч- но в Германии и Швейцарии забытые в поездах вещи на- ходятся и возвращаются, но не так было в этот раз.
Это было платой за счастье.


На Рейне. Я, сын Димочка, дочка Ирочка, первая жена Люда, вторая жена Оля
 
Глава 46
Маргрит устроила Ирочке прослушивание в Базель- ской академии музыки у молодого, очень перспективно- го профессора Адриана Оетикера. Мне, честно говоря, было чуть обидно, так как в соседних классах препода- вали Рудольф Бухбиндер и даже Кристиан Цимерман. Ирочка в дальнейшем часто заходила в класс Цимерма- на, который приятельствовал с Оетикером и даже играл с ним в четыре руки. (Она вспоминала, как Цимерман в безукоризненном костюме, с дипломатом в руке, приез- жал на работу в академию на самокате.)
Но Оетикер оказался замечательным профессором, несмотря на то что был чуть старше Ирочки. Учился он в Джульярдской музыкальной школе в Нью-Йорке у Бел- лы Давидович.
Немного отвлекусь от темы. Я не скучаю по жизни в СССР, но с ностальгией вспоминаю, что каждый год в Харьков, да и в Донецк, приезжали с концертами Белла Давидович, Николай Петров, Дмитрий Башкиров, Лев Власенко, Оксана Яблонская (с которой мы теперь ча- сто болтаем по телефону), Яков Зак, Яков Флиер. Даже божественный Григорий Соколов, на концерты которо- го сегодня люди выезжают в другие страны, приезжал в Харьков каждый год. Разве можно забыть наши с Со- коловым разговоры? Он не отмахивался от человека и досконально объяснял всё, о чём шла речь (а знал он всё на свете). Он у меня спросил, что я сейчас играю, а я готовил «Ночной Гаспар» Равеля на госэкзамен. Он сел за рояль и начал играть «Ундину».
Я оцепенел: услышать и увидеть такое вблизи ; это был божественный подарок. Такого совершенства я себе раньше не представлял. Через несколько лет я попал на его концерт в Москве, в зале Чайковского.
 
Когда, после сказочного концерта, я робко заглянул в артистическую, он радостно спросил: «Роман, а как вы здесь оказались?».
Не так давно вышел фильм Надежды Ждановой о Г. Соколове «Разговор, которого не было». Я очень гор- жусь тем, что в конце этого фильма моя фамилия в списке тех, кому авторы выражают благодарность.
А разве можно забыть, как необъятный по своим размерам Николай Арнольдович Петров рекомендовал мне «особый» рецепт похудения: следовало в полнолу- ние (или новолуние) несколько дней есть только груши с водой, ; правда, предупредил, что нельзя переборщить с грушами (есть лимит), а то случится, как у него: по его словам, «он хотел проср..ться больше, чем стать лауреатом Ленинской премии». Я наивно спросил, где же взять груши зимой. Николай Арнольдович сказал:
«Ромочка, ты можешь сходить на рынок и раз в жизни купить за три рубля килограмм груш?». Я неуверенно сказал, что могу. «Так вот пойди и купи», ; приказал он. Но, наблюдая Николая Петрова в дальнейшем, я убе- дился, что эта диета ему явно не помогла.
Хочу выдать ещё одну тайну: много лет назад Ни- колай Петров играл на Центральном телевидении
«Картинки с выставки» М. Мусоргского, и там есть номер «Два еврея, богатый и бедный». В титрах напи- сали «Богатый и бедный», проигнорировав слова «Два еврея». Я прямо спросил его – а почему так? Он груст- но мне ответил: «Ромочка, я записывал “Картинки с выставки” на телевидении два раза: на Молдавском и на Центральном. На Молдавском я вытребовал фразу
«Два еврея, богатый и бедный», а вот на Центральном не смог”».
А с Беллой Давидович я никогда не общался, но её регулярные концерты в Харькове были незабываемы.
Господи, куда это всё делось!
 
Но вернёмся к Ирочкиному прослушиванию. Оети- кер послушал её несколько минут у себя дома и велел нам на следующий день прийти в Академию. Там он повёл нас в кабинет директора, Ирочка в кабинете им поиграла минут пять. Потом меня с Маргрит попросили выйти, и через минуту нам сказали, что Ирочка принята, на экзамены приезжать не нужно, а гармонию и соль- феджио ей и так зачтут, так как они хорошо знали, что в СССР эти предметы изучали железно. Всё!
 
Глава 47
На восьмой день еврейскому мальчику делают обре- зание. Если следовать за Иисусом Христом, то выходит, что традиционный Новый год, который весь мир празд- нует с 31-го декабря на 1-е января, приходится на день его обрезания, ровно на восьмой день после Рождества (конечно, не православного). И хотя Димочка является греко-украино-евреем, но формально он еврей, и по за- конам Галахи на восьмой день нужно было… сами пони- маете.
Я на этом мероприятии не присутствовал, хотя мне следовало бы. После Кёльнского собора у меня было ещё несколько концертов в Европе. В утро обрезания у меня был органный концерт (утренний) в каком-то немецком городе. В тот самый момент орган внезапно перестал играть, и концерт пришлось прекратить. Публика встала и пошла домой. Такое у меня случилось на концерте един- ственный раз в жизни (пока). Я, человек, который не ве- рил до тех пор ни в какую мистику, задумался.
А ещё меня смутил другой мистический эпизод. Мы меняли очередную машину: старую оставляли в мага- зине, а новую забирали (trade in называется). В момент, когда мы уже перекладывали вещи из одной машины в другую, вдруг старая машина, в которой ни разу в жиз- ни не включалась противоугонная сирена, стала сигна- лить без остановки во всю мощь. Остановить её было невозможно. Я полез в мотор и выдернул провод, но... она вопила. У нас с Ольцей слёзы полились градом, и тогда она перестала. Машина рыдала, и мы вместе с ней. Я этого не могу забыть.
Уверяю вас всех: в вещах есть душа.
Рождение Димочки, конечно же, изменило нашу жизнь. Мы с Ольцей купили ещё одну небольшую квар-
 
 

Моя семья

тиру не очень далеко от нас, и туда переехали мои роди- тели. Олины же родители получили вполне приличную двухкомнатную квартиру в хостеле для пенсионеров, тоже поблизости. Должен заметить, что в нашем городе всё близко.
В общем, жизнь вступила в новую стадию.
Дочка Ирочка тоже неплохо обосновалась в Базе- ле. Во время обучения она поучаствовала в Цюрихском конкурсе “RAHN”, на котором получила первую премию, звание лауреата, кучу денег, концерты по Швейцарии на пару лет и исполнение Второго фортепианного концерта Бетховена с оркестром в “Tonhalle” Цюриха. Во как!
Я узнал об этом, сидя в шикарной ванне отеля перед сольным концертом в Basilica di Santa Maria degli Angeli e
 
dei Martiri в Риме. Её (базилику) в 86 лет спроектировал сам Микеланджело. Это был его последний архитектур- ный проект, и он, видимо, старался. Во всяком случае, Ольця, как архитектор, его работу оценила. Единствен- но, что ей не понравилось, так это небольшое кладбище прямо на территории базилики, в переходе к служебной части. Пока я репетировал, ей пришлось отнести ключи в эту часть помещения и идти в темноте мимо этих мо- гил, а потом ещё и обратно. Она от страха даже не обра- тила внимания на могилы великого художника Сальва- тора Розы и Папы Римского Пия IV. Так спешила.
Второй проблемой оказался переход дороги перед базиликой. Я думал уже, что концерт отменится или в лучшем случае задержится: перейти её даже по пеше- ходному переходу из-за итальянской манеры вождения было нереально. Но мы это сделали! Как – не помню уже.
Принимали меня, как Лючано Паваротти или Мон- серрат Кабалье, а это уже плохо. Во время таких, не очень частых, триумфов я при поклонах, конечно, держу улыбку на лице, но грустную, потому что знаю: больше меня туда никогда в жизни не позовут. Так было уже и в Кёльне, и в Праге, и в Мюнхене. Все исполнители-со- листы, кроме органистов, приглашаются филармониями через импресарио, и большой успех – это гарантия но- вых приглашений. Органист же приглашается на концерт другим органистом, тем, который работает в данном со- боре, и ему триумфальный успех приезжего органиста просто не нужен. Поэтому таких уж тёплых приёмов я боюсь как огня. Хотя приятно, конечно.
В Notre Dame de Paris я тоже удостаивался большого
успеха, даже два раза, и был приглашён в третий раз. Но 11-го января 2020 года мой концерт, как и другие, был отменён из-за пожара в соборе.
 
Выступая в этом месте, исполнитель обречён на успех: само название собора, несколькотысячная публи- ка (многие люди пришли не на концерт, а просто зашли посмотреть собор), божественное звучание органа, не- зависимо от качества исполнителя, – всё это гарантирует триумф. После концерта ты, как Квазимодо, спускаешь- ся вниз на улицу, а там разгорячённая толпа ещё выхо- дит из собора. И на тебя никто не обращает внимания, так как не знают, что это именно ты играл. Орган-то под потолком, и исполнителя никто не видит.
Я даже не предполагал, что смогу выступить в Notre Dame de Paris. Но мой старый приятель, живущий в Па- риже, потрясающий органист Эдуард Оганесян, который в СССР был де-факто лучшим органистом, передал мой диск кому следует, и меня позвали там выступить.
Отвлекусь и похвастаюсь. К тому времени у меня были записаны на компакт-диск все три мои органные симфонии: первая – «Еврейская симфония», посвящён- ная моим родителям, вторая – «Маргрит-симфония», посвящённая Маргрит Пфистер, и третья – «Брузи- ус-симфония», посвящённая Петеру Брузиусу. Этот диск был записан на изумительном органе фирмы “Seifert” в немецком городе Реде (Rhede). Этот орган дал нам бесплатно на растерзание на несколько ночей милейший парень и отличный органист Стефан Мюл- лер (редкая фамилия в Германии, так же, как «Иванов» в СССР). А записывал меня мой старый друг, тонмейстер из Берлина Кристиан Хадулла. Диск вышел в Берлине.
Существует избитая и банальная фраза: «Вот те- перь я могу спокойно умереть». Когда я увидел этот компакт-диск своими глазами, то произнёс эту изби- тую и банальную фразу.
Так вот, Эдик Оганесян передал этот мой диск смо- трителю органа Notre Dame de Paris Филиппу Гийонне, и
 
Филипп потом написал Эдику, что прослушал этот диск без остановки три раза подряд, то есть: три симфонии умножить на три равняется девять. А каждая длится приблизительно полчаса. Это и решило судьбу моих выступлений в знаменитой Notre Dame de Paris, что в переводе означает «собор Парижской Богоматери», как сказал на века Михаил Пуговкин в роли прораба в филь- ме «Операция Ы».
Интересная глава получилась: начали с обрезания, а закончили «Операцией Ы», ; хотя и тут «операция», и там «операция», так что смысловая линия проведена.
 
Глава 48
Второе моё выступление в соборе Парижской Бого- матери было омрачено пренеприятнейшим событием: меня обворовали на моих же глазах в парижском метро, когда мы с Ольцей и чуть подросшим Димочкой ехали в собор на репетицию. Мы решили взять Димочку в Па- риж, чтобы доставить ему радость, чтобы он посмотрел этот волшебный город, чтобы услышал папу в таком ме- сте! Но всё это было перечёркнуто в одно мгновение. Конечно, только такой беспечный человек, как я, мог разгуливать по Парижу со всей суммой наличных де- нег, которые оказались в кошельке. В этом же кошельке были всякие пластиковые карточки: банковская карточ- ка, водительские права, больничная карточка и многое другое. В этот момент нужно было сообразить, как от- менить банковскую карточку, и о репетиции и концерте я думал меньше всего.
Был такой полуанекдот-полузагадка: чем отличается Париж от мужчины? И ответ: Париж всегда Париж. Ха- ха-ха.
Увы, сейчас Париж – это не тот Париж, который я зна- вал раньше. Весь город наводнён сомнительными лич- ностями, явно не украшающими его. Мы сами видели, как в супермаркетах эти личности берут всё что они хо- тят и проходят мимо кассы не расплачиваясь, а кассир- ши ни слова не говорят... Куда мы катимся?
В программе концерта, кроме прочего, было моё новое сочинение «Прелюдия и фуга на имя “Эдуард”», которое я посвятил Эдику Оганесяну и где каждая бук- ва его имени соответствовала определённой ноте. Я не люблю оправдывать свою плохую игру какими-то посто- ронними событиями, но тут явно был деморализован этим мерзким эпизодом. Даже знакомство с великим органистом Жаном-Пьером Леге, работающим в этом
 
соборе, не облегчило моего состояния в тот момент, ; но в памяти осталось надолго. Кстати, он второй, после Луи Вьерна, слепой органист Notre Dame de Paris.
У меня был назначен и третий концерт в Notre Dame de Paris, где я собирался реабилитировать себя после прежнего концерта, но это, как было сказано, не состо- ялось из-за пожара. Однако я дал концерт на феноме- нальном органе в Saint Eustache, а чуть раньше ; в со- боре Дома инвалидов, того, в котором находится гроб Наполеона.
На этом мои парижские выступления пока закончи- лись.
После слова «Париж» сразу, по инерции, возникает слово «Лондон». Даже песня есть: «Ведь не зря в сапо- жках наших ходят Лондон и Париж». По правде сказать, люди в российских сапожках ни в Лондоне, ни в Париже мне на глаза не попадались, хотя, возможно, я кого-то пропустил.
Но вернёмся к Лондону. В Лондоне я играл в гранди- озном St. Paul’s Cathedral. Там огромный орган (и очень красивый), но его клавиши чуть короче обычного по дли- не. И вот на репетиции, когда я играл что-то на верхней клавиатуре (там их пять), в одном и том же месте орган каждый раз переставал играть. Какая-то мистика. Я уже был в отчаянии, как вдруг меня осенило: из-за того, что клавиши чуть короче, чем везде, я средней косточкой третьего пальца в одном и том же пассаже незаметно цепляю клапан на панели органа ; клапан, который от- ключает звук. А если бы я не догадался? Вот смеху-то было бы.
И ещё: перед репетицией органист Кафедрала по- казывал и объяснял мне особенности этого органа и, указав на несколько регистров, попросил меня ими не пользоваться, так как они используются только в случае присутствия в соборе английской королевы. Я, сделав
 
разочарованную физиономию, спросил: «А что, она не придёт завтра на мой концерт?». ; «Нет. Не придёт», – совершенно серьёзно ответил он. Я так и не понял, все- рьёз ли он воспринял мой вопрос или это английский юмор?
Играл я и на феноменальном органе в Кембридже, в знаменитой King’s College Chapel. Жил я там же, в от- дельной комнате студенческого общежития. Меня по- вели в роскошный зал ; как в английских фильмах. Я остолбенел: можно было подумать, что сейчас выйдет какой-нибудь лорд Бекингем или другой подобный. Но зал оказался студенческой столовкой. Самое пикантное, что на конверте с договором было напечатано: “King’s College, Cambridge. Professor Roman Krasnovsky”. Так что я профессор Кембриджского королевского колледжа. Кто не верит – могу документ показать.
Но все эти красивые (и не очень красивые) «истории с географией» не освобождали меня от многолетних ежедневных вставаний в четыре, а потом и в три часа ночи. Попив кофе у компьютера и успев сделать на нём всякие важные вещи, я шёл на работу, то есть на мусор- ную машину.
Там была другая жизнь, другие коллеги и другой спо- соб общения. Мой приобретённый, а иногда и наигран- ный, аристократизм (всё-таки органист) тут был никому не нужен, и мне приходилось «белые перчатки» менять на рабочие и быть как все. Что значит «быть как все» – объяснить не могу, потому что меня тогда обвинят в ксенофобии и ещё бог знает в чём. Кстати, двое моих
«коллег» изъявили однажды желание поехать со мной на мой органный концерт в Иерусалим, и оба остались очень довольны. Так что музыка – великая сила.
А сейчас о перчатках. Когда я в первый раз вышел на мусорную машину, то понял, что нужно работать в перчатках, а то останусь без своей аристократической
 
специальности: проще говоря, можно руки поранить ка- ждую секунду. И на следующий день я явился в перчат- ках, которые нашёл в наших багажных шмотках. Меня подняли на смех и коллеги, и шофёр. Дескать, с таким работничком далеко не уедешь и много не наработа- ешь. Через пару дней ещё один «коллега» пришёл в перчатках, потом за ним подтянулись остальные. И это стало нормой: без перчаток никто не выходил на ра- боту. Потом руководство стало закупать перчатки для всех. Странно, что им раньше они были не нужны. Ну да ладно.
Меня продолжали донимать телевизионщики и журналисты. Меня снимали для новостей в Испании, в Австралии, в агентстве «Рейтер», не говоря уже об из- раильских СМИ. Я был лакомым кусочком для них, но Ольця сказала: «Стоп». И убедила меня отказаться от репортажей, где главной темой была моя «утренняя ра- бота». Исключение сделали для телепередачи «На тро- их» с Игорем Губерманом и Александром Окунем. Игорь Губерман сам позвонил моей жене и сумел убедить её разрешить мне сняться в их передаче, в которой, конеч- но же, муссировался контраст моих профессий. И ещё пришлось уступить давлению немецкого режиссёра, ко- торый делал большой фильм о не устроенных по про- фессии музыкантах из бывшего СССР (я же фактически был устроен: четыре года проработал в Иерусалимской академии музыки, а в консерватории своего города ра- ботал 30 лет, до самой пенсии). Кроме моей, были исто- рии ещё о трёх музыкантах из разных стран. Понятно, что моя история была самой пикантной.
Фильм получил какой-то приз на чешском кинофе-
стивале. Во как!
 
Глава 49
Однажды, позвонив Ирочке на мобильный телефон, я услышал восторженный голос: она мне сообщила, что сейчас едет в поезде в город Морж к великому тенору Николаю Гедде! O-o-o-o! Mein Gott! Живая легенда! Ес- ли бы она мне сказала, что едет в дом к Шаляпину или Энрико Карузо, то для меня это было бы то же самое.
Как-то Ирочка с другом заехали в Италии в авто- ремонтную мастерскую, и слесаря-ремонтника звали Энрико Карузо.
Она ехала к Николаю Гедде, чтобы проаккомпаниро- вать кому-то на частном уроке, которые маэстро иногда давал.
Меня когда-то в Швейцарии попросила одна изра- ильская певица проаккомпанировать ей на уроке в до- ме у Элизабет Шварцкопф, но у меня в этот день был концерт, и я не смог.
Этот незабываемый день Ирочка помнит до сих пор, тем более что забыла у Гедды свой шарфик. А я любуюсь их совместными фотографиями у маэстро во дворе. Не- смотря на очень почтенный возраст, он оставался кра- савцем мужчиной с необычайным обаянием. И его уже нет. Я грустно сострил, что теперь у Ирочки с Николаем Геддой есть совместное имущество – шарфик.
Ирочкина тяга к вокальной и камерной музыке при- вела её на место концертмейстера (коуча) в Базельский театр.
В СССР были «театры оперы и балета», а в Базеле он как бы театр оперы и драмы, но называется просто
«Театр». Только природная скромность не даёт мне на- писать, какой конкурс Ирочка прошла на это место, да ещё будучи единственной с украинским паспортом (что
 
не помогает) среди европейцев. Я как-то неосторожно пошутил, сказав, что если Ирочка получит швейцарский паспорт, то я, непьющий, напьюсь до поросячьего визга. Через какое-то количество лет она мне его показала по Скайпу. Я таки выпил рюмочку.
Перечислять, с кем из вокальных звёзд она работала за эти годы, не буду. А когда она создала на YouTube свой канал “PocketPianist”, то стала мегапопулярной у вокали- стов мира. Лично моей гордостью является её доскональ- ное знание, кроме всего прочего, опер А. Берга «Лулу» и «Воццек» (музыканты меня поймут), а также тот факт, что её часто приглашают в качестве солистки-пианистки играть с Базельским симфоническим оркестром. Обычно пианистов-концертмейстеров на такие проекты не зовут. Мой второй ребёнок, Дима, с первых же дней сво-
ей жизни был обречён слышать только классическую музыку, кроме той, что часто и громко неслась из изра- ильских окон. Но он сразу понял, что «вкуснее»: Бах с Прокофьевым ; или песни типа «Ялла, Моти, лэх а-бай- та» (переводить не буду – и так всё ясно). Я-то всё время занимался или на органе, или на фортепиано, а тут уж... сами понимаете.
Когда подошло время учить Диму музыке, я попы- тался усадить его за фортепиано, но из этого ничего не вышло. Он явно не хотел учиться у меня, а я тупо не хо- тел отдавать его кому-то другому, утешая себя тем, что у кого же можно учиться в Кармиэле, если не у меня, любимого? (Хотя учиться было у кого на тот момент. И учиться по-настоящему.) Но где-то глубоко в душе я был рад, что он не хочет заниматься, зная, как невозможно устроиться настоящему музыканту в этой жизни, и ду- мал, что пусть лучше знает и любит музыку, чем её игра- ет. Но судьба распорядилась иначе.
Самый распространённый вопрос к мусорщику это о том, что; можно в мусоре найти. Сразу скажу, что найти
 
можно многое, ; как в самом мусоре, так и в том, что люди выставляют рядом с мусорными баками. А вы- ставляют они телевизоры, холодильники, стиральные машины, собрания сочинений классиков, для приобре- тения которых мы когда-то писали номерки на руках, стоя ночью в очередях; мебель, иногда пригодную; оде- жду, иногда новую и запечатанную, и многое-многое другое. А главное – пустые бутылки. Именно на бутыл- ках и на металлах (особенно меди) мои коллеги делали бизнес. Бывали и деньги: очень много разбросанной ме- лочи (это я подбирал: жалко, если пропадёт). Бумажные деньги я находил всего несколько раз за 30 лет. Суммы были на скромный поход в супермаркет. Лично я, кроме этих денег, ничего не брал.
Вру! Однажды нашёл запчасть для своей посудо- моечной машины. Если эту мелкую запчасть заказывать на фирме, она бы стоила больше самой машины.
Раньше косился на книги, но Ольця запрещала мне брать их «из мусора». Хотя они и не из мусора, а выстав- ленные рядом.
Однажды наш шофёр Нери от скуки выскочил из кабины и стал помогать моим коллегам разгребать вы- ставленные предметы (он любил находить молотки, плоскогубцы, отвёртки, гаечные ключи и так далее) и вдруг, подозвав меня, как единственного музыканта в нашей бригаде, сунул мне флейтовый футляр с вполне прилично выглядевшей флейтой ленинградской фа- брики. Я сказал, что она мне на фиг не нужна. На что он вполне справедливо заметил: «Так что же, выбрасывать её? Разве не жалко?». Мне стало её жалко, и я взял, не зная на кой... Дома мы её тщательно протёрли, хотя она была в приличном состоянии, но проверить я её не мог, так как даже не знал, с какой стороны к ней подойти.
Мой десятилетний Димочка вдруг проявил к флейте интерес и даже извлёк из неё вполне флейтовый звук.
 
Я нашёл нашу кармиэльскую консерваторскую препо- давательницу флейты Тальму Дерои (был август, и все были в отпуске), и она вынесла вердикт, что эту флей- ту следует выбросить в мусор опять в том же месте, где взял. Ремонтировать её, то есть заменить все подушечки на клапанах, будет стоить гораздо дороже, чем вся она стоит, тем более что на ней система старого типа: соль с соль-диезом и си с си-бемолем перепутаны местами, и сейчас на таких системах почти не играют.
Вот тебе раз! А Дима уже захотел на ней учиться.
Но мы эту флейту не выбросили: она у нас лежит в шкафу как исторический экспонат.
Первого сентября Дима начал обучаться на флейте у Тальмы в нашей консерватории, где ему выдали вполне приличную флейту тайваньского производства. Я выде- лил слово «тайваньского», потому что эта страна сыгра- ла большую роль в моей жизни, о чём я напишу позже.
Вот так эта случайная находка изменила всю нашу жизнь. У Димочки уже были супербольшие достижения на флейте, и каждый раз я ставлю шофёру Нери бутылку виски. Не потому, что я такой щедрый, а просто этой бу- тылкой я благодарю Всевышнего через Нери. Ведь Все- вышний дал нам флейту именно через него.
 
Глава 50
Мой папа умер в 88 лет в 2011-м году. За несколько лет до этого ему делали «плохую» операцию, но, види- мо, сделали хорошо, и к этому мы больше не возвраща- лись. Только раз в полгода нужно было проверяться, и всё. К слову сказать, папу наблюдал доктор Насралла. Прямо как лидер Хизбаллы.
Так что папа умер не от этого, а от Альцгеймера. У меня это совпало, как всегда, с концертом, от которого нельзя было отказаться, в Washington National Cathedral. А за два дня до этого ещё и в National City Christian Church в центре Вашингтона. Я в шутку говорю, что один концерт – на «маленьком» органе, а другой – на «боль- шом». Так вот, «маленький» орган был гораздо больше, чем такие органы-гиганты, как в Домском соборе в Ри- ге и в соборе Парижской Богоматери, а про «большой» орган в вашингтонском Кафедрале я вообще не говорю: это было что-то непостижимое по своим размерам. Для органистов скажу, что на обоих органах в педали бы- ло 64 фута. Чтобы объяснить это неорганистам, скажу: представьте себе свой личный автомобиль, какую-ни- будь «тойоту» или «ауди» – размером с «Боинг-747».
И вот мой папа лежит несколько дней без сознания в реанимации, а я должен лететь. Даже моя мама, ко- торая всегда мне говорила, чтобы я делал всё что мне надо и не зависел от обстоятельств, сказала мне: «Рома, ну куда же ты полетишь? Ты же понимаешь, что...».
В день выезда (или невыезда) в аэропорт мы пришли к папе в реанимацию. Положение аховое. Я в двойном отпаде. Не знаю как мне быть. Ко мне подходит дежур- ный медбрат – низенький араб, страшно похожий на ак- тёра Александра Адабашьяна, и спрашивает, почему я такой озабоченный? Я, показывая ему на папу, рассказы- ваю свою ситуацию. Он спросил, на какой срок я улетаю.
 
Я сказал, что ровно неделю меня не будет. (В Вашингтон долго лететь, с пересадками.)
И он мне сказал: «Лети! Мы твоего папу продержим неделю. Приедешь, папа будет в таком же состоянии». Я спросил: «А если?..». Он сказал: «Никаких “если”. Лети!».
Конечно, на двух вашингтонских органах я играл не в лучшем настроении, но... всё состоялось.
На следующий день после моего возвращения при- летела моя дочка Ирочка из Швейцарии. Прилетела в гости – явно не на похороны, но в этот же вечер нам по- звонили из больницы...
Когда я рассказал вашингтонскому органисту «ма- ленького» органа, что ищу флейту для своего сыниш- ки, он завёл меня в свою артистическую комнату, до- стал футляр с серебряной флейтой известной фирмы “Armstrong” и сказал, что может продать её мне за 250 долларов. Я думаю, что только серебро, из которого она сделана, стоит гораздо дороже. Проверить её я не мог, но, конечно же, взял, потому что, уже зная цены на флей- ты, понимал, что это даром. Флейта оказалась вполне приличной, даже с нижней нотой «си» (флейтисты меня поймут), и первые большие Димочкины достижения бы- ли именно на этой флейте.
Дима развивался как флейтист с такой скоростью, что ровно через год я не побоялся его вставить в свои органные концерты в соборе Иммануэль в Тель-Авиве и в зале «Гехт» Хайфского университета (там орган, сде- ланный Гидоном Шамиром), в которых он играл совсем взрослые виртуозные вещи, как «Тамбурин» Ф. Госсека и даже знаменитую “Badinerie” («Шутку») И. С. Баха. Ви- димо, флейта всё же таки не такой сложный инструмент, если на ней через год можно играть такие вещи (это я пошутил). Записи этих выступлений имеются на Ютубе, а это доказательство, что я не преувеличиваю.
 
Позже Димочка выступал со мной и в Китае, и на Тайване, и в Германии, включая Берлин, и в Мадриде, и даже в знаменитом Карнеги-Холле в Нью-Йорке. Хотя стоп! В Карнеги-Холле не он со мной выступал, а я с ним. Ольця вычитала в интернете, что в США проходит ре- гулярный конкурс по видеозаписям “American Prot;g;” и победители выступают в Карнеги-Холле. (Ха! Ниче- го себе! Попробуй победить!) Дима давно уже бредил этим словом, и вдруг пожалуйста: побеждай – и вот тебе Карнеги-Холл. Целых шесть минут, не больше ни на одну
секунду.
Я с Димой, вернее, Дима со мной, записали несколь- ко совершенно «взрослых» пьес и послали. Мы, конеч- но, ни на что не надеялись, но визу в США для Ольци и Димы на всякий случай сделали (у меня виза уже была). Через несколько месяцев мы получили сообщение, что Дима занял первое место и 3-го марта 2013 года у
него (и у меня заодно) выступление в Карнеги-Холле. Мой шофёр Нери получил первую бутылку виски.
В Нью-Йорк Дима полетел простуженный, и это нас очень беспокоило, так как на флейте лучше играть без простуды, да ещё и в таком зале. Спасла нас Лана Кра- ковски, органистка и большая энтузиастка, которая в ин- тернете вела группу “Organ focus”, и её знали все орга- нисты мира. По невероятному стечению обстоятельств она жила на одной улице, почти напротив, с нашим Мишей Пархомовским (см. главу 20). И это в невероят- ном по размерам Нью-Йорке! (Лана Краковски годом раньше помогла мне выступить в Нью-Йорке. А её папа Александр Маркович, тубист и настройщик на фирме “Steinway”, убедил меня продолжить писать эту книгу, которую я забросил почти 24 года назад. Как всё связано в этой жизни!)
Мы, конечно же, остановились у Миши и Эды.
 
Мише я подложил страшную свинью, взяв случайно билет не в нью-йоркский аэропорт им. Дж. Кеннеди, от которого до Мишиного дома 15 минут езды, а в аэро- порт Нью-Арка. Бедному Мише пришлось ночью полто- ра часа ехать в ливень нас встречать в Нью-Арк, а потом полтора часа с нами домой.
Когда наконец мы добрались до Бруклина, моя устав- шая Ольця, давно предвкушавшая встречу с Нью-Йор- ком, оглянувшись по сторонам, сказала лишь одно сло- во: «Днепродзержинск».
На следующий день Лана Краковски связала нас с их семейным детским врачом, и мы, используя оформлен- ную в Израиле медицинскую страховку, пошли в поли- клинику. Врач была русскоязычной, хотя к делу это не относится. Она обследовала и осмотрела Диму доско- нально.
Я бы не писал об этом, если бы не один эпизод: Ди- ме нужно было дунуть в спирометр. Когда туда дуешь, поднимается верхняя деталь с делениями, по которым определяют объём воздуха в лёгких. А медсестра была афро-американкой (это важно здесь), и её действитель- но красивые глаза были чуть-чуть выпучены. Когда три- надцатилетний Дима, не напрягаясь, дунул в эту штуку, то верхняя деталь с делениями, которая должна была чуть приподняться, резко, с шумом выскочила из пазов и упала на пол. Глаза нашей медсестры мы запомнили на всю жизнь: Луи Армстронг скромно курит в сторонке. Вот что такое духовик, хотя и маленький!
Врач нам сказала, что если бы Диме не играть через пару дней в Карнеги-Холле, то она бы ему ничего и не прописывала, а так – выписала ему слабенькие антибио- тики на всякий случай и сказала посидеть дома. Попро- буй сидеть дома, если это Нью-Йорк. Но Диме Нью-Йорк как таковой был не очень интересен, потому что у Пар- хомовского был компьютер, а Диме больше и не надо.
 
 
На нашем с Димочкой концерте однажды оказал- ся Даниил Трифонов, и даже досидел до конца

Предконцертную репетицию нам назначили в день концерта в 7.00 утра, ровно на пять минут. В 7.05 была репетиция уже кого-то другого. Мы подумали: концерт в 15.00; из Бруклина, где мы жили у Миши с Эдой, до Кар- неги-Холла добираться минимум один час, пять минут поиграть, а потом ехать обратно, а к 15.00 или раньше нужно опять быть на Бродвее, где находится этот зал. И мы решили проигнорировать репетицию и выйти на Ве- ликую Сцену сразу на концерте. На языке музыкантов это называется прорепетировать прямо на концерте. Такое случается, но это же Карнеги-Холл! И тем не менее, мы поступили именно так. Вышли на сцену, зная её только по картинкам. Очень успешно сыграли сонату для флейты с фортепиано Г. Доницетти, уложившись в пять минут и пятьдесят секунд. Так что 10 секунд у нас ещё осталось в запасе. На концерте людей было много. Из моих знако- мых была семья Пархомовских, Лана Краковски и знаме- нитый на весь русскоязычный Нью-Йорк друг моего дет-
 
ства Саша Избицер, которого я не видел – страшно сказать сколько лет. На следующий день, гуляя, мы пришли на то же место. Дима многозначительно посмотрел издали на здание Карнеги-Холла и произнёс историческую фразу:
«Папа, ты же понимаешь, если бы не я, то хрен бы ты тут когда-нибудь сыграл».
 
Глава 51
В 2008 году в моей израильской квартире зазвонил телефон. Звонил Владимир Анатольевич Хромченко и пригласил меня выступить в Ливадии на органном фе- стивале. Конечно же, я с радостью согласился.
Я знал, что в Крыму один человек по имени Влади- мир Хромченко построил орган, и ничего особенного от этого органа я не ждал (чего можно ожидать от само- пального органа?). Но решил поехать из-за великолеп- ных условий. Да и в Крыму я был в последний и един- ственный раз 50 лет назад.
Но когда я вошёл в зал и увидел всё это...
Что сказать: это было чудо красоты необыкновенной, зал совершенно сказочный, но когда я услышал орган и поиграл на нём, то мне стало стыдно за мой скепти- цизм. Это был четырёхмануальный орган высочайшего класса! Представить, что такой орган мог создать один человек на голом энтузиазме...
Строил он его 18 лет. Помогал сын. Нельзя забывать, что в СССР невозможно было приобрести нужную дре- весину и металл, тем более что для органа требуются особые материалы. Это в Европе органостроитель-лю- битель может купить трубы и многое другое со списан- ных органов. Здесь это было невозможно. Хромченко также спроектировал интерьер зала (это бывшая элек- тростанция Ливадийского дворца). То есть представить и осознать, что смог этот человек сделать своими сила- ми, просто нереально.
Я вспоминаю его рабочий день. Он приезжал утром в зал уже в чёрном костюме и белой рубашке. Жара минимум 30 градусов. Начинал что-то ремонтировать, лёжа в этом же костюме на полу. Любой орган тре- бует регулярной профилактики и мелкого, а иногда и крупного, ремонта. Потом, встав с пола, он идёт играть
 
на органе дневной концерт или проводит экскурсию. Потом снова – под орган (в этом же костюме и белой концертной рубашке). Жара уже 33-35 градусов. Опять концерт. Потом хозяйственные проблемы: сад, фонтан перед входом в зал (всё было на нём) ; и снова высту- пление. При этом он ещё прихрамывал. И так день за днём.
С его статусом и известностью он мог бы выступать по всему миру. Его все знали и готовы были пригласить выступить где угодно, но он был настолько привязан к своему органу, что не мог оставить его даже на короткое время.
Увы, второго января 2022 года он оставил орган на- всегда. Нет больше Володи Хромченко.
На следующее лето меня опять позвали в Ливадию. И опять было прекрасно. Всё, кроме моря: вода холод- ная, и галька вместо песка. Это ужасно. Почему туда все стремились?
В Крыму я встретился со своим армейским товари- щем Васей Шкинем, с которым мы нашлись в сети «Од- ноклассники». Вася, один из немногих сослуживцев, остался в моей памяти как человек, ни разу не запятнав- ший себя ничем. А в условиях Советской армии это ох как сложно.
Ещё с детства я мечтал попасть в пионерский лагерь
«Артек». В 7-й главе я описал, как, будучи ребёнком, со- чинил пьесу для фортепиано «Лето в Артеке» ; в наде- жде, что меня за это туда пригласят. Дурашка. Но мечта побывать в Артеке хоть десять минут прошла через мно- гие годы. (Чуть было автоматически не написал «через всю жизнь». Нет. Сейчас я в Артек не хочу. И вообще с 2014-го года в Крым не хочу.)
Позвонил Вася и сказал, что он будет ехать из Форо- са мимо Ливадии, где я находился, в «одно место» на
 
короткое время, и если я хочу, то он по дороге за мной заедет и мы поедем вместе в это «одно место». А если я сейчас не хочу, то он на обратном пути из «того места» заедет за мной, и мы поедем к нему в Форос. Мне нуж- но было не только гулять, но и репетировать, и я попро- сил его заехать за мной на обратном пути. Вася заехал, и я вдруг спросил его: «А что же это за “одно место,” куда ты ездил?».
Он ответил: «Та, нужно было заехать в Артек, прове- дать дочку»...
Это называется не судьба.
Но всё же один раз в пионерском лагере я был. Это было рядом с Донецком, в местечке Галициновка. Мне было 11 лет. В этом лагере было пол нашего двора, пол моей школы, мой молочный брат Борька Хвалабов и т. д. Буквально на второй день меня и Борьку заставили целый день драить щёткой лагерный бассейн. Драили мы два дня. Пока все купались и веселились, мы, два ев- рея на весь отряд, приводили в порядок то, что долж- ны были делать явно не мы. Через неделю приехала моя мама на родительский день, и мы с Борькой устроили такой рёв, что меня мама забрала домой. Все девочки из отряда прибежали уговаривать меня остаться, но я был непреклонен. Сегодня я был бы более покладист и уступил бы просьбам такого количества женщин. Но тогда – не уступил. Меня забрали. Борьку – нет. Прав- да, его забрали на следующий день. Мои два письма из лагеря домой хранятся до сих пор. Это два литератур- ных шедевра.
 
Глава 52

Когда-то, ещё в СССР, после моего органного кон- церта турист из Западной Германии подарил мне touch calculator. Я такого ещё никогда не видел и был потря- сён. Сзади было написано: “Made in Taiwan”. Я не знал, что такое Тайвань, и меня это заинтересовало. По- том, уже в Израиле, мои телевизор, видео, стереоап- паратура были “Made in Taiwan”. Даже Димина первая флейта была “Made in Taiwan”. Что же это за Тайвань такая (или такой)?..
Мне давно некто проболтался, что посол Израиля в Тайване Рафаэль Гамзу (в дальнейшем – Рафи) знает обо мне и хочет, чтобы я сыграл концерт на умопомрачи- тельном органе в огромном Национальном концертном зале в столичном городе Тайпей. (Почему-то по-русски пишут «Тайбэй», но мне так не нравится.)
Вернее, Рафи был не посол, а представитель Изра- иля в Тайване, так как по просьбе Китая Израиль, как и многие другие страны, как бы не признавал Тайвань са- мостоятельным государством. Ну да ладно.
Я долго ждал его телефонного звонка, и, когда пе- рестал ждать, он позвонил. Рафи мне сообщил уже на- значенную дату концерта, если я, конечно, согласен, и попросил выслать программу. Дело закрутилось. Я таки начал заниматься серьёзно. Орган-то на сцене, а не на хорах наверху, как в соборах, где исполнителя никто не видит (в Notre Dame de Paris можно играть в шортах, и никто не заметит), а я отвык играть прямо перед людь- ми. Ну а в этом зале, говорят, три тысячи мест. Ой!
За пару недель перед поездкой Рафи позвонил и спросил, всё ли у меня в порядке, здоров ли я, потому что все билеты уже проданы и дороги назад нет. Ой! Я же мусорщик, и с моими руками и ногами – я же орга- нист – каждую секунду может случиться всё что угодно.
 
После этого он выслал мне электронной почтой би- лет в бизнес-класс, хотя я его об этом не просил. Когда я посмотрел на цену билета, то понял, что обязан эти дни находиться дома, не выходя на свою работу. Я срочно побежал к врачу, сказав, что у меня побаливает горло (а у меня горло всегда красноватое). Врач дал мне боль- ничный. Прости меня господи, а что же мне было де- лать?
Успокоился я только тогда, когда целым и невреди- мым добрался до Бен-Гуриона (израильский аэропорт). Всё, что дальше, уже зависит не от меня.
А потом длительный, но очень комфортабельный полёт в Гонконг, прекрасное время там в аэропорту со всеми примочками бизнес-класса, а потом уже корот- кий перелёт в Тайпей. В бизнес-классе можно лететь и на Луну. Я понял, почему всем правительствам мира на людей наплевать: потому что им хорошо.
В Тайпее меня встретил Рафи Гамзу и отвёз в шикар- ную гостиницу на улице Дехуи (кто не верит – проверь- те). Больше всего меня потряс унитаз, вернее, его крыш- ка со всеми прибамбасами: мойка, сушка и, по-моему, даже проверка анализов. Тогда, в 2009 году, это было мне в новинку. Так как я был “vip persona”, мне полагал- ся завтрак не со всеми в «общей зале», а в отдельной комнате для избранных, о чём я очень пожалел, так как туда приносят очень мало еды, хоть и хорошей, а вот в
«общей зале», когда я туда украдкой заглянул, было изо- билие. Ну уж ладно.
Вообще в Тайване подчёркивают статус человека и социальные различия между людьми. Мне это отврати- тельно, и Рафи тоже. Мы из Израиля, и у нас этого нет, хотя бы на бытовом уровне (в Израиле ты не отличишь миллионера от бомжа). Когда, в конце поездки, я пару дней жил у Рафи в квартире, то сразу был поражён неве- роятным лифтом. Так вот, когда его домработница, про-
 
стая китайская женщина, однажды поднялась к нему на этом лифте, Рафи тут же позвонили и сказали, чтобы она в этот лифт не заходила. Это только для жильцов и их гостей. А для обслуживающего персонала есть другой лифт, попроще. Вот так! Как мне рассказал Рафи, сооб- щить ей об этом было самым сложным во всей его ди- пломатической работе.
Поэтому Рафи меня предупредил, чтобы я не делал из себя простачка и скромника, а надувал щёки: тут так надо.
Национальный концертный зал построен в виде огромной пагоды, и напротив него стоит точно такая же пагода – это их театр. Две эти «пагоды» находятся на грандиозной площади имени Чан Кайши. Название пло- щади иногда меняется в зависимости от политических взглядов руководителей страны.
Но красота необыкновенная.
Меня принимали в переполненном зале так, что опи- сывать это просто неприлично. Так как концерт имел как бы чуть-чуть дипломатический статус, Рафи попросил ме- ня ещё раньше, по телефону, «неожиданно» сыграть на бис гимн Тайваня (который мне пришлось ещё дома най- ти и выучить), а также ещё одну очень популярную тай- ваньскую песенку. Я начал спорить: как это можно на ор- ганном концерте в таком зале играть на бис песенку, – это всё равно что играть на органе в концерте «Расцветали яблони и груши», но он попросил меня всё-таки подумать и... оказался прав. Что было в зале – не передать. (После поездки я сочинил «Вариации на тайваньскую тему для органа», на ту самую песенку, и посвятил Рафи и Михаль Гамзу. Михаль – это его жена. Жутко сложнючее произве- дение – сам мучаюсь.)
После концерта нужно было почти час раздавать ав- тографы и с каждым фотографироваться. А это сложнее, чем сыграть концерт. Но вспоминать приятно. Потом бы-
 
ло ещё два органных концерта: в Тайнане и Гаосюне. (В Тайнане я жил на 38-м этаже – это ужасно.) Органы там были поскромнее, но успех такой же. Интересно, что в Гаосюне Рафи мне сказал без его сигнала гимн не играть, так как там другое отношение к стране: на юге многие считают северян своими поработителями. Но когда он увидел много тайваньских флагов, то дал добро. Забав- но всё это.
В этих городах на улицах висели флаги с моей физи- ономией. Я попросил принести мне парочку, а то же не поверят. И ещё выпустили японские часы с бриллианти- ком в мою честь якобы. На них была фраза на иврите, которую я никак не мог прочесть. Рафи тоже не мог про- честь, но наутро он всё понял: они написали её слева на- право, а нужно было справа налево. Это придало часам особую уникальность. Я их храню, но не ношу.
Обратно я летел так же шикарно, как и туда. Но ту- да летел через Гонконг, а обратно через Бангкок. Тот же шик бизнес-класса, но есть некая разница между изра- ильтянами, летящими в Гонконг и в Бангкок (Таиланд). А если есть разница между пассажирами, то есть разница и в сервисе, хотя вроде всё то же самое. Вроде!
Дома меня не было десять дней. Я эту поездку на- звал Десять дней, которые потрясли мир. Есть такая кни- га Джона Рида.
 
Глава 53
Будучи с концертами в Нью-Йорке и Бостоне, я со- звонился с бывшим учеником Диминого педагога по флейте Тальмы, Мароном Хоури – израильским арабом (правда, христианином, а не мусульманином), флей- тистом оркестра Метрополитен-опера, и мы пошли с ним в самый знаменитый в мире флейтовый магазин “Flute center” и выбрали там Диме флейту.
Кстати, по поводу Марона Хоури: вот что случается с израильскими арабами, если они серьёзно учатся лю- бимому делу, а не бегают по улицам и кидают камни в проходящие машины.
В магазине Марон тут же начал с кем-то обниматься. Это оказался его коллега, первый флейтист оркестра Ме- трополитен-опера Stef;n Ragnar H;skuldsson. Сегодня он первый флейтист Чикагского симфонического оркестра. Они вместе стали выбирать Диме флейту, чтобы была самой лучшей и не самой дорогой, и выбрали флейту японской фирмы “Altus”.
Чтобы у читателя сложилось правильное мнение о цене флейт, то скажу, что видел там флейты и по 90 ты- сяч долларов, но наша дешевле. Хотя если учитывать, какие флейтовые мировые гиганты эту флейту выбира- ли, то ей вообще нет цены.
Эта покупка случилась за год до Диминого (ну и мо- его) выступления в Карнеги-Холле, и, конечно, Дима играл там на этой новой флейте, хотя все записи, кото- рые определили его первое место на конкурсе, он де- лал ещё на старой.
К чести фирмы “Altus”: когда через несколько лет нужно было менять подушечки на клапанах (довольно дорогое удовольствие) и я написал на фирму в Японию письмо с просьбой выслать мне комплект, и решил сво- ей еврейской головой приложить к письму несколько
 
видеозаписей маленького Димы, то получил вскоре посылку с комплектом подушечек бесплатно ; с припи- ской, что с такого флейтиста они деньги брать не могут. Ну и хорошо. Спасибо им.
Вскоре Дима получил второе место на всеизраиль- ском детском конкурсе духовиков. Победа на таком конкурсе сложнее, чем в Нью-Йорке: там было по виде- озаписям, а тут нужно играть вживую. Премии давали не по инструментам, а по секциям: деревянные инстру- менты и медные. Первую премию получил кларнетист, а Дима вторую, но фактически среди флейтистов она была первой.
Так мой шофёр Нери разжился второй бутылкой ви- ски.
В это же самое время по рекомендации Тальмы Ди- ма начал брать уроки у первого флейтиста знаменитого оркестра Израильской филармонии (Зубинметавского оркестра) Йоси Арнхайма. Нужно было теперь раз в две недели возить его в Тель-Авив. На первом уроке я в ужа- се ждал, что Йоси Арнхайм скажет, что у Димы непра- вильное дыхание, неверное звукоизвлечение, уголов- ная вибрация и т. д. Такое часто случается. Но он ничего этого не сказал, а сразу начал работать над музыкой, из чего я понял, что Тальма учила Диму правильно. Неда- ром она получила почётный диплом из Карнеги-Холла как педагог победителя конкурса. Низкий ей поклон!
В доме Йоси Арнхайма я как-то встретил знакомую пианистку Ирит Руб. Оказалось, что она выступает с ним как партнёр по камерному ансамблю и аккомпаниатор. Как тесен мир!
В нашем Кармиэле проходит ежегодный фестиваль танца. И однажды, когда Дима только родился, меня по- звали участвовать в выступлениях венесуэльского балета. Это была вокально-хореографическая постановка одного из произведений нелюбимого мной Карла Орфа ; «Кар-
 
мина Бурана» (в русскоязычной газете нашего города на- писали «Крамина Барана» – так перевели с иврита). Оно написано для оркестра, хора и солистов, но существует версия для двух фортепиано и ударных инструментов вместо оркестра. Эту версию я и играл вместе с пианист- кой из центра страны Ирит Руб. И вот мы вдруг у Йоси встретились.
Я мог бы об этом не вспоминать, если бы не одна забавная деталь. Было четыре представления: два ; в нашем городе на фестивале, потом – в тель-авивской опере и последнее – в Иерусалиме. Кроме хора Изра- ильской оперы в этом проекте ещё участвовал детский хор нашей кармиэльской консерватории, состоящий практически из одних девочек ; маленьких и доволь- но взрослых, 14-16 лет. Понятно, что мужчины-танцоры венесуэльского балета – молодые, стройные балетные красавцы – сразу же заинтересовали наших подросших хористок. Как раз в этот период времени по разным программам телевидения показывали мексиканские сериалы.
Когда наши девушки начали знакомиться с танцора- ми, то оказалось, что этих парней зовут: Луис-Альбер- то, Хуан-Карлос, Мигель-Фернандо, Педро-Серджио, Альберто-Хулио, Хосе-Игнацио, Рафаэли-Идальго и т. д. Ну что тут скажешь, прямо комический сериал «Санчо с ранчо» моего кумира – гениального российского режис- сёра Юрия Мамина. Его фильм «Окно в Париж» помнят все.
Скажу по секрету: в этом сериале играет роль Про- сто Хуаны очаровательная жена режиссёра ; актриса Людмила Самохвалова, и вот это подталкивает меня часто смотреть сериал по Ютубу, хотя сериал и без этой пикантной детали бесподобен, как и всё, что де- лает Юрий Мамин.
 
Но вернёмся к нашим баранам, то есть к нашему фестивалю: когда кармиэльские дэвушки услышали их имена, то гормональный фон у них достиг такой высокой планки, что даже перепуганные мачо стали смотреть на них с опаской.
И вот теперь мы встретились с Ирит у профессора Арнхайма дома. Ирит занимала в оркестре Израильской филармонии какую-то административную должность, и когда через несколько лет Дима (со мной) играл на прослушивании, чтобы выступить с оркестром Израиль- ской филармонии с самим Зубином Метой, то в пустом огромном зале рядом с великим маэстро сидела Ирит Руб. Диму отобрали, и он сыграл, но об этом позже.
 
Глава 54

У известного украинского композитора, жившего в Харькове, Виталия Губаренко, дома над роялем висел плакат: «Ни ноты без банкноты».
Известная израильская оперная и камерная певица Мира Закай, которая даже участвовала в записи «Бори- са Годунова» под руководством самого Ростроповича и также выступающая со мной в органных концертах, поучала меня: «Рома, запрещено выходить из кварти- ры, если не принесёшь обратно минимум 700 шекелей». В 1995 году это было довольно много.
Вот как! У каждого свои правила. Моим же правилом было не вылетать из Израиля просто так, без концерта.
Так вот, это своё правило на сегодняшний день я на- рушил только четыре раза. Первый раз – когда мы с Оль- цей летали на Кипр жениться.
Второй раз – пришлось с Ольцей полететь в Прагу (где я раньше уже играл) на экскурсию «конца недели» от её работы. Ольця взмолилась: «Рома, все с мужьями и жёнами. Только я одна». Пришлось полететь.
На третий раз был полёт в Базель: давно не видел свою дочку и внука Максимилиана-Розарио (прямо как в мексиканских сериалах, точнее в итальянских, если та- кие есть). Он у нас наполовину итальянец. До недавнего времени говорил только на итальянском, но сейчас уже сносно говорит по-русски благодаря маме. А теперь и по-немецки будет, так как скоро пойдёт в детский сад. Да... совсем забыл: ещё умеет считать до десяти по-гре- чески и по-корейски, так как его папа тренер по тхеквон- до, а там корейская терминология.
И четвёртый раз – полетел с Ольцей отдохнуть на Ро- дос. Но там я всё равно умудрился поиграть на органе, хотя и не на концерте. «Свинья всегда свою лужу най- дёт».
 
Боюсь, что придётся ещё не один раз летать просто так, без концертов. Внезапно скончалась Маргрит Пфи- стер. Это был удар. Всем достигнутым за тридцать лет я фактически обязан ей. После этого, через некоторое время, умирает Петер Брузиус, который на несколько лет моложе меня. Его кончина добила меня. Почти все- ми моими компакт-дисками да и многим другим я обя- зан ему.
Ещё несколько важных для меня персон или сконча- лись, или ушли на пенсию. Грустно...
Но у меня уже определена некоторая перспектива.
Всё ещё будет да и уже есть!
Очень сильно нагадила корона. Когда только нача- лась эпопея с короной, я сочинил новое произведение и назвал его «Коронатокката».
Обычно, когда я что-то сочиняю, то не потому, что музыка из меня просится наружу, а только если я хочу кому-то сделать приятное в ответ на оказанную мне помощь. И этому человеку я посвящаю новое произве- дение. Вот, например, очень известный итальяно-фран- цузский органист Доменико Северин сообщил мне, что выучил одно из моих произведений и исполнил аж в Париже, в L’;glise de la Madeleine. Меня это очень взволновало, и я сочинил и посвятил ему свою “Toccata Domenicale”. В названии я обыграл его имя Доменико и понятие «воскресная токката», так как «воскресение» по-итальянски “domenica”. Однажды даже слушал, как он её играл: сначала не узнал своей музыки, а потом, уже в записи, мне понравилось.
Но «Коронатоккату» я сочинял не для кого-то, а про- сто так. Я её задумал как бурю в стакане воды ; трагико- мическое произведение на три минуты. И предполагал исполнять в маске и в резиновых перчатках, уже даже начал разучивать её в перчатках. Но всё оказалось на- много серьёзнее, и от юмористического прочтения при-
 
шлось отказаться. Внезапно я посвятил её своему това- рищу Дову Луховицкому, которого мы все зовём Боря.
Он почти моего возраста и учился у меня дома игре на органе, для себя. Боря здорово разбирается в элек- тронике и всегда приводил в порядок мой компьютер и телефон. Вернее, ему даже не нужно что-то делать: сто- ит ему войти в квартиру, и всё само начинает работать. Когда в городе Зихрон Яаков открылся концертный зал с органом в гостинице «Эльма», Боря занимался пригла- шением зарубежных органистов туда на концерты. До Бориной активной деятельности там играл в основном только я, но потом появились многочисленные приез- жие органисты, ну и я, конечно, играл, но пореже.
Боря всё время доставал меня, чтобы я что-то посвя- тил ему, но я отмахивался, говоря: «Подожди, придёт и твоё время». И когда я сочинил «Коронатоккату», то по- нял, что лучшей кандидатуры, чем Боря, для посвяще- ния нет. Я её уже несколько раз исполнил в Иерусалиме и за рубежом: всем нравится, а главное – Боря счастлив.
 
Глава 55
В предыдущей главе я несколько перескочил в собы- тиях, но такой литературный приём часто используется у больших писателей. Я и позаимствовал это у них.
Со временем я стал задумываться о своём месте в музыке, понимая, что оно ничтожно. Но однажды меня внесли в список “International Top-Organists”. В этом спи- ске было около 200 органистов. Мне об этом сообщил мой незабвенный друг Петер Брузиус. Гордости моей не было предела. Я начал козырять этим. И так было лет пять. В один прекрасный день я открыл, как всегда, ин- тернет, чтобы взглянуть на этот сайт и ублажить своё са- молюбие, но... этого сайта не оказалось. Вот и всё! Вот от чего мы зависим сегодня. Я успел этот список отпечатать себе раньше, но это уже не то.
Как-то раз я долго ехал с сыном Димой на машине из Тель-Авива. Он подключил через блютус свой телефон к машинному радио и включил Apple Music. Там класси- ческие записи всех выдающихся музыкантов, особенно с «Дойче граммофон». Едем и слушаем Кристиана Ци- мермана.
Я робко спрашиваю: «А меня там случайно нет?». Он смотрит на меня как солдат на вошь и говорит: «Папа, там только выдающиеся музыканты...».
Ну я это, естественно, съел. Хотя смотрю – он что-то ищет в телефоне и вдруг ка-а-ак закричит: «Па-а-а-па- а-а, да тебя тут полно! А ты от них деньги получил?».
Я, конечно, ни черта не получал и даже не знал об этом.
И мы стали слушать мои записи. Он был так потря- сён этим фактом, что даже минут десять разговаривал со мной почтительно. Вот так-то!
Дима умудрился ещё раз попасть в США, но уже на Западное побережье. Он прошёл по конкурсу во всеиз-
 
раильский детский духовой оркестр «Ноар» и поехал с ним в США, частично за государственный счёт, а частич- но – за наш с Ольцей. Сан-Франциско, Лос-Анджелес, Сан-Диего. В Сан-Франциско он купил себе... дирижёр- скую палочку. Перед этим он позвонил и попросил раз- решения (экономный мальчик). Конечно, я разрешил, хотя дирижёрскую палочку можно купить и в израиль- ском музыкальном магазине. Можно и самому выстру- гать. Можно и без палочки дирижировать, а некоторые вообще зубочистками дирижируют.
Дирижирование – это его мечта, и дирижёрская па- лочка, купленная в Сан-Франциско, это большой стимул для дальнейших устремлений. Но самым важным собы- тием для него (и других детей) было катание на жутких аттракционах “Six flags” возле Лос-Анджелеса. Мне на это даже смотреть страшно.
Потом Дима прошёл в Детскую израильскую филар- монию. Это симфонический оркестр, который собирает- ся из лучших детей-музыкантов два раза в году. Играют они потрясающе.
И наконец наступил день, когда Дима выступил со- листом с оркестром Израильской филармонии с самим Зубином Метой.
Чтобы читатель понял, что значит для меня это имя, расскажу один эпизод. В конце шестидесятых годов я, донецкий мальчишка, решил сам составить музыкаль- ный кроссворд. У меня, конечно, ничего не получилось, но... первый вопрос по вертикали у меня был: «великий американский дирижёр?» – из четырёх букв. И ответ должен был быть: «Мета».
И вот, почти через пятьдесят лет, мой сын играет с этим самым Метой. Мне это казалось невероятным. Более того, лично мне пришлось перед ним играть на прослушивании, аккомпанируя Диме финал флейтового ре-мажорного концерта Моцарта. Пианисты-аккомпа-
 
ниаторы знают, насколько сложно играть переложения для фортепиано моцартовских оркестровых аккомпане- ментов, особенно проигрышей. В огромном зале сидит Зубин Мета, нога на ногу, и рядом его помощница Ирит Руб (о ней я писал в 53-й главе) – и больше никого. Мне пришлось учить этот аккомпанемент усердней, чем я го- товлюсь к сольным концертам.
Обычно духовики играют в сольных выступлениях по нотам. Уж не знаю, почему это так: видимо, чтобы не перенапрягаться. По нотам играют органисты, мотиви- руя это тем, что ноты нужны для ассистента, чтобы он видел, где и что ему нужно переключать, и так далее. (Отличная отмазка. Тогда мне непонятно, почему кла- весинисты играют по нотам, а не наизусть: им-то асси- стент не нужен. Я, почти не выступая на фортепиано, знаю множество вещей наизусть, а выступая на органе, наизусть не знаю произведений, которые играю больше тридцати лет, потому что знаю, что на органе можно не напрягаться и играть по нотам. Конечно, кроме токкаты и фуги Баха ре минор (или не Баха – никто точно не зна- ет). Но эту вещь я могу сыграть не то что наизусть, а и с отрубленной головой. Это не в счёт.
Так вот, Дима, как правоверный духовик, всегда играл по нотам, и именно выступая с Зубином Метой, ему вдруг приспичило играть наизусть. Нашёл место и вре- мя для эксперимента! Мне это стоило ещё нескольких седых волос (если их можно различить на моей лысине), но всё прошло блестяще. Видео, которое нам предло- жили за хорошую сумму сделать профессионально, ока- залось отвратительным: они сняли так, что Зубина Меты не видно, только в начале и в конце. Да и звук плохой. Хорошо, что я сам снял телефоном с верхнего яруса.
После этого Диминого выступления у меня возник почти шекспировский вопрос. Правда, у Шекспира он звучал: «Быть или не быть?», а у меня: «Как быть даль-
 
ше?». Ведь когда у ребёнка первый зарубежный концерт сразу в Карнеги-Холле, а первый дирижёр – сразу Зубин Мета, то таки следует задуматься, как быть дальше.
А дальше всё было проще простого: пришло вре- мя служить в армии. Обычно от израильской армии не косят ни мальчики, ни девочки. Всех умиляет, когда по улице идёт красотка в явно не солдатской форме с авто- матом «Узи» наперевес. Это значит, что она приехала из армии домой на выходные, а автомат оставлять нельзя. В Израиле имеется такая тенденция, когда очень продвинутый музыкант, танцор, спортсмен и, вероятно, ещё кто-то, пройдя специальный экзамен, может полу- чить право служить в армии до обеда, а после учиться в академии музыки, например. У музыкантов это назы- вается «музыка;и мицтае;н». Дима этот экзамен прошёл, а также поступил в Академию музыки в Тель-Авиве в класс своего же педагога, профессора Йоси Арнхайма. Поступление прошло не очень гладко, так как с теорией музыки и сольфеджио Дима был не в ладах. Это, конеч-
но, был мой «косяк», но как-то это разрешилось.
Конечно, такая учёба была неполноценной, ведь все групповые занятия проходят утром, а Дима должен был находиться в армии до 14.00, но, как сказал царь Соло- мон, всё проходит, и это пройдёт. Правда, Соломон не сказал, когда.
 
Глава 56
«Всё течёт, всё меняется», – сказал древнегреческий философ Гераклит и повторил в несколько изменённом виде артист эстрады Аркадий Велюров из культового фильма «Покровские ворота».
Действительно, менялось всё, кроме моей утренней работы. Менялись мусорные машины, менялись соста- вы рабочих групп, менялись шофёры и маршруты, даже зарплата менялась, правда, очень медленно. Не менял- ся только я. Вернее, я-то сам менялся: старел, матерел, толстел (хотя были дни, когда я проходил пешком по 20 километров). Не менялся мой образ жизни: я, как и пре- жде, вставал в три часа ночи и, посидев с чашкой кофе у компьютера, шёл на работу.
Мои коллеги начинали в пять часов утра, а я начи- нал пораньше без них: шёл вытаскивать мусорные баки и сокращать им работу, например, из десяти мусорных ёмкостей делать шесть или семь. Я выхаживал огром- ное количество километров. Вес мне это не снижало, но хотя бы не давало ему расти – учитывая мою страсть к
«вредным» продуктам. Также через каждые 40-50 ми- нут я садился покурить, хотя после работы почти не ку- рил. На вопросы врачей – курю ли я, отвечал, что нет, а потом вспоминал, что фактически – да, я курю. В это время коллеги делали что-то другое. Это давало мне возможность встречаться с ними уже ближе к концу ра- боты и много ходить пешком. Мой рекорд 21 километр, а 13 – 16 километров – это было регулярно.
Средства массовой информации обо мне забыли. Да я и сам приложил к этому руку: надоело однобокое освещение моих несовместимых деяний. Хотя не так давно мне вдруг позвонили с телевидения и пригласили на какое-то очень популярное в Израиле шоу. Конечно, опять смаковать мои несовместимые профессии. Я эти
 
шоу не смотрел и не знал, о чём они. Но мой сын Дима знал и заявил, что если я соглашусь на это шоу, то он уй- дёт из семьи и поменяет фамилию. В результате чего я сообразил, что мне лучше на это не соглашаться.
Диме моя работа не нравилась, но однажды, когда коллектив Детской израильской филармонии куда-то везли в автобусе и, делая перекличку, назвали его фа- милию, то вдруг все дети замолчали, привстали и по- смотрели на Диму – как оказалось, из-за меня. Потом с уважением спрашивали, мой ли он сын.
Незадолго до этого мне позвонил известный изра- ильский пианист Арье Варди, профессор Тель-Авивской и Ганноверской академий музыки, и позвал меня в свою знаменитую телевизионную программу “Intermezzo with Arik”, где он проводит интервью со знаменитыми музы- кантами. Сначала я решил, что меня кто-то разыгрыва- ет: я не думал, что могу его интересовать после Евгения Кисина, Андраша Шиффа, Даниэля Баренбойма и других подобных. Но это действительно был он.
Снимали передачу в Зихрон Яакове, в концертном зале с новым органом гостиницы «Эльма». Прослышав о моём сыне Диме, Варди захотел, чтобы Дима тоже сыграл что-то с органом. Незадолго до этого мы были с Димой на гастролях на Тайване (я – второй раз) и в Ки- тае, где я играл все концерты на рояле – соло и с Димой. Оттуда мы привезли изумительную китайскую песенку, которую в дальнейшем Дима играл с органом. Вот это мы и сыграли с ним на передаче, ну и несколько пьес я сам. Передачу записывали сразу, от начала до конца без дублей. Беседовали мы у органа об органной музыке, об устройстве органа и так далее. Подвоха я не ожидал, как вдруг Арье Варди задал мне вопрос: «А что может делать концертирующий органист в Кармиэле?». Я рас- терялся и замешкался, но сообразив, что выхода нет –
 
запись ведь прямая, – раско- лолся и нарушил табу на тему моей утренней работы.
Моя мама уже почти трид- цать лет всё переживает, что я не так устроился в жизни, как она мечтала, но, видя мой вполне приличный уровень доходов,  понимает,  что  без
«моей мусорки» его бы не бы- ло.
Да. Нет ничего более по- стоянного, чем временное.
Я ведь начинал эту работу как временную. Даже не делал «керен ишталмут» – это такая накопительная программа, когда ты платишь малую сумму с зарплаты, а работодатель платит в два раза больше, и через како- е-то количество лет ты получаешь кругленькую сумму. Так вот, даже такую программу я не делал, надеясь на то, что скоро брошу эту работу. Потом, правда, сделал. И не пожалел.
10 января 2021 года, в день моего рождения и акку- рат за год до пенсии, случилось то, чего я 29 лет опа- сался: я сломал указательный палец на правой руке, а именно – фалангу, то место, которое контактирует с кла- вишей. Со мной и раньше случались различные ушибы и травмы, но в этот раз это было символичным апофеозом того, что могло произойти.
Вся моя жизнь пронеслась перед глазами в этот мо- мент. Я тут же начал вспоминать, какие концерты и где мне нужно будет срочно отменить. Но отменять ничего не пришлось: ничего и не было. Была только пандемия коронавируса, и всё отменилось само, без моего пальца. Рентген показал перелом, и хирург забинтовал мне палец на фиксаторе, предварительно подклеив каким-то
 
клеем неприятно болтающиеся кусочки мяса, и сказал через месяц прийти показать палец и продлить больнич- ный. Дома я попытался забинтованным пальцем поиграть на фортепиано и, поняв, что играть я могу и, видимо, смо- гу в дальнейшем, страшно обрадовался – возможности пару месяцев не ходить на работу.
В детстве я радовался, когда болел, – чтобы не хо- дить в детский сад, и за шестьдесят лет ничего не изме- нилось.
Я представил, что могло быть, если бы это случилось, например, перед моим концертом на Тайване... Не зря я тогда взял больничный перед поездкой, воспользовав- шись своим красным горлом.
В период заживления злополучного пальца я вспом- нил одно из правил пианиста: когда не знаешь, что учить, поучи левую руку. Так я и делал. А ещё учил Второй этюд Шопена, легко касаясь забинтованным «вторым паль- цем» нужных клавиш. Пианисты меня поймут, а другим это и не надо знать. Лучше не знать.
Как раз перед пандемией я успел выступить в Пари- же, в Saint Eustache, на умопомрачительном органе и в Цюрихе – во Fraum;nster, который все туристы знают по витражам Марка Шагала, и тоже на потрясающем орга- не. В Париже ко мне на концерт пришла врач-гинеколог из моего Кармиэля Рая Нир, которая подгадала к дате моего концерта поездку к дочке в Париж. Они же вдво- ём и записали этот концерт на видео. Молодцы.
Теперь есть память о таком (!) концерте.
Как раз за несколько месяцев до этого у меня отме- нилось третье выступление в соборе Парижской Бого- матери по причине пожара, а концерт в Saint Eustache, где орган отнюдь не хуже, чем в Notre Dame de Paris, стал неплохим утешением для меня. А тут ещё и Цюрих, где я раньше не выступал.
 
Ну а так как рядом с Цюрихом находится город Ба- зель, где живёт моя дочка, то у меня ещё была возмож- ность познакомиться со своим внуком Максимилиа- ном-Розарио, которого я увидел тогда в первый раз.
 
Глава 57
Я с детства помню такое понятие как «Издание Мо- цартеума». Вероятно, в каких-то моих нотах так было написано. Я понимал, что этот Моцартеум в Зальцбур- ге, – это нечто очень далёкое, недоступное и очень значительное, раз так в моих нотах написано.
Мой сын Дима решил сменить Тель-Авивскую ака- демию музыки на что-то другое. Но не в этом была загвоздка, а в том, что он решил это сделать в период пандемии коронавируса. Он подал заявления в несколь- ко учебных заведений, куда послал свои записи. По ре- зультатам прослушивания этих записей претендента до- пускают или не допускают к экзаменам. Чтобы читатель понимал, как это работает, заранее скажу, что в этот пресловутый Моцартеум было подано более 100 запи- сей претендентов, из которых выбрали только семерых, включая Диму. Но все-то были европейцы, которые мог- ли сесть на поезд, натянув маски на физиономии, и при- ехать в Зальцбург, а Диме нужно было вылететь из Изра- иля на самолёте, когда аэропорт Бен-Гурион был почти закрыт. С Божьей помощью он таки вылетел и попал на экзамен.
Приняли Диму и ещё одну девушку из Сербии.
Дима потом рассказывал, что когда играешь на экза- мене и видишь в окне парк Мирабель, то всё получается само собой.
Играл Дима на новой японской серебряной флей- те “Muramatsu”, которую мы купили в Израиле. Дол- жен сказать, что от флейты к флейте цены повышаются в такой пропорции, что мы в ужасе: ведь может скоро появиться нужда в ещё лучшей флейте. Хотя мы сами хотим, чтобы так было. В крайнем случае не поменяем старый автомобиль на новый – можно и на старом ещё долго ездить. Подумаешь!
 
Ещё нужно было сдать теорию и сольфеджио, а это была не самая сильная Димина сторона. Но экзамен длился одну минуту, и спросили такую ерунду, что да- же Дима знал. Ещё нужно было предоставить запись игры на фортепиано, а Дима играть не умел. Требова- лось записать лёгкие пьески для начальных классов, но для гордого Димы это было унизительно. Тут уж я про- явил смекалку и убедил его выучить, совершенно не умея играть, первую часть «Лунной сонаты» Бетховена и первую до-мажорную прелюдию и фугу (но без фуги) Баха из первого тома «Хорошо темперированного кла- вира». Весь этот процесс мне напоминал сцену рисова- ния агитационного плаката Остапом Бендером с Кисы Воробьянинова. Руки у Димы хорошо «стояли» на кла- виатуре сами по себе. Ноты он знал, вернее, знал, ка- кая нота соответствует какой клавише. Не знал басового ключа, но мы карандашом подписали каждую ноту в ба- су. И вот таким «способом тыка» он это выучил и даже создавал впечатление серьёзного музыкального испол- нения. Но на последних страницах путался. Так вышло и на записях. Когда я предложил ему переписать всё сначала, Дима мудро сказал, что сейчас он ошибается только в конце, а если начнёт переписывать, то напутает обязательно и в начале, и что никто это не будет слу- шать до конца: никому это на фиг не нужно. Вот так, не умея играть на фортепиано, Дима записал два популяр- нейших шедевра фортепианного репертуара. В итоге он был прав: никто это не слушал до конца.
Диму приняли в класс выдающегося и знаменитого в
мире музыканта – первого флейтиста оркестра Мюнхен- ской филармонии Михаэля Мартина Кофлера. Это был успех! Мой шофёр (уже бывший) Нери получил от меня четвёртую бутылку виски.
Потом начались жуткие проблемы с оформлением студенческой визы. Все учреждения были закрыты, по-
 
чта не работала, полиция не выдавала справки о несу- димости, апостили не ставили, самолёты не летали, но бюрократическую Австрию это не волновало – вынь да положь!
Ещё нужно было сдать экзамен на знание немецко- го языка. Дима знал только «хенде хох», «Гитлер капут»,
«шнель» и «натюрлих». В общем, полный аллес капут! Пришлось выучить и сдать – без этого Дима студентом не считался. Но и это он сдал, находясь уже в Австрии.
Не хочу описывать, что мы пережили, но Господь ми- лостив, и Он всё устроил!
К слову скажу, что на экзамены в другие академии музыки Дима так и не смог попасть из-за пандемии, но это уже было и не нужно.



Дима в Моцартеуме
 
Глава 58
И вот настал день, прихода которого я ждал боль- ше, чем евреи всего мира во все века ждали прихода мессии. Но прихода мессии, как оказалось, можно и не дождаться, да я и не уверен, что, дождавшись его, евреи не пожалеют об этом, – ведь за века накосячили много- вато: плохо соблюдали заповеди, не все обрезались, не все соблюдали субботу, не все ели только кошерную еду и т. д. Так что разговор с мессией предстоит настолько серьёзный, что я бы предпочёл в этом не участвовать.
А вот я дождался! И это был день выхода на пенсию: первое февраля 2022-го года. Получив по блату место мусорщика и собираясь поработать всего пару месяцев и уйти, я проработал 30 лет. От звонка до звонка. Вооб- ще-то должность дворника, а особенно мусорщика на машине, была в Израиле очень желанной. В девяностых годах прошлого века дворники с профессорской внеш- ностью были не редкость. Они действительно в СССР были профессорами, врачами, учителями, инженерами. Один мой коллега был заместителем директора завода на Урале. И все были довольны, что у них есть работа, тем более в муниципалитете.
Самое блаженное чувство в первые дни пенсии – это когда ты по инерции просыпаешься в три часа ночи, но тебе уже никуда не нужно идти. Я назвал бы это состо- яние блаженной невыспанностью. То есть ты хочешь спать, хотя уснуть уже не можешь, но в голове звучит знаменитая песня «А нам всё равно, а нам всё равно...» и так далее. Но возникает исконно русский вопрос: что делать? А делать-то стало нечего. Меня параллельно от- правили на пенсию и в консерватории: мой единствен- ный ученик не заплатил за новый учебный год, а новых учеников я не получил, и вот так я автоматически тоже был изгнан на пенсию, чему был очень рад.
 
Раньше я думал: вот пойду на пенсию и начну сво- бодно разъезжать по свету, не выпрашивая отпуск на работе. Но подоспевшая пандемия поставила свои ус- ловия: кто-то умер, кто-то пошёл на пенсию из регу- лярно приглашавших меня на выступления; концерты в США перенеслись на два года вперёд; в зале с органом в Зихрон Яакове поменялись хозяева, и органная музыка им пока не была нужна. Так что пенсия полная. Но посте- пенно что-то прояснится и уже проясняется.
А пока что я купил годовой абонемент в бассейн. И совсем не потому, что я люблю плавать, барахтаться в джакузи или, не дай бог, сидеть в разных парилках, – от- нюдь. После выхода на пенсию мой вес стал угрожаю- ще прибавляться, а при бассейне есть тренажёрный зал. Это и явилось главной целью моего нового, не очень лю- бимого, хобби. Никогда не любил физкультуру и спорт, хотя всегда очень уважал спортсменов за их самопо- жертвование и целеустремлённость.
Конечно, за 67 лет жизни я неоднократно бывал в бассейнах и на пляжах, но только сейчас задумался о том, что это «королевство прямых зеркал». А это ещё страшнее, чем «королевство кривых зеркал»: там ещё можно сослаться на искажения, а вот тут уже оправдать- ся невозможно никак. Бассейн – это выставка нашего уродства. Всего того, что в обычной жизни мы стараем- ся скрыть: подтягиваем живот, пытаемся по возможно- сти ходить стройной походкой, прикрываем недостатки тела, женщины пытаются скрыть целлюлит, стесняются маленькой или большой груди, страдают от каждого недостатка фигуры. И вот бассейн – это то место, где можно плюнуть на всех и всё и демонстрировать своё уродство открыто и свободно, выдавая все тайны свое- го несовершенства. Мужская раздевалка – это пир урод- ства. Я предполагаю, что хуже может быть только жен- ская, но там я не был, хотя...
 
Очень много лет назад в харьковском студенческом общежитии была душевая, которой можно было поль- зоваться раз в два дня: был женский день, потом муж- ской. Но иногда в женский день можно было уговорить дежурную дать ключ от душа минут на пять и бы- стро-быстро помыться, когда была особая причина. И вот однажды я уговорил дежурную дать мне ключ в женский день, чтобы до открытия быстро помыться. Когда вечером я, усталый, вернулся домой в общежи- тие, то совершенно забыл, что сегодня женский день и что я мылся утром по доброте дежурной. Я взял мы- ло, мочалку, полотенце и ворвался в душ. Но я же очка- рик, и пар мгновенно покрыл мои стёкла, лишив меня неожиданных и богатых впечатлений. Я чувствовал дыхание людей, но понять ситуацию не мог. И вдруг ка- кой-то певучий девичий голос нежно сказал: «Рома, ка- кого хрена ты припёрся? Сегодня же женский день». И больше – ни визга, ни крика – хотя там было несколько девушек. Даже обидно.
Я в ужасе выскочил оттуда и, когда пришёл в себя, то пожалел, что я очкарик.
Но вернёмся к сегодняшнему дню. Люди хранят в раздевалках в своих ячейках различные шампуни, оде- колоны, духи, бритвы, расчёски, дезодоранты, фены и т. д. Меня умиляют мужики, которые достают свои брит- венные причиндалы и начинают там бриться. Как будто нельзя сделать это дома. По-моему, они экономят дома воду.
А чего стоят философские разговоры в парилках, су- хой и мокрой! Я особенно люблю, когда какой-нибудь мой гипотетический знакомый, которого я еле пом- ню, задаёт мне в парилке при всех сакраментальный вопрос: «Ну, ты ещё играешь?». На иврите этот вопрос звучит ещё более удручающе: «Ну, ата од менаген?».
 
При этом находящиеся в парилке незнакомые потные женщины, начиная с 70-ти лет, оборачиваются и с плохо скрываемым интересом и опаской небрежно смотрят в мою сторону.
Да! Быть знаменитостью – это большая обуза.
Когда я только приехал в Израиль, то веники в парил- ках были строго запрещены. Для «русских» это был удар. Но сейчас – можно! Видимо, «русские» отвоевали своё право лупить друг друга веничками. Слава Всевышнему! Хоть чего-то добились.
Обожаю смотреть, как некоторые многолетние посе- тители бассейна чувствуют себя хозяевами жизни, – но только на территории бассейна: волевая походка с гордо выпяченным пузом и повелительный взгляд. В бассейн они приходят с чемоданом, как в аэропорт. Вспомина- ется песня: «И всё вокруг колхозное, и всё вокруг моё!». После этого насилия над собой и симуляции удо- вольствия от всех бассейновых прелестей я иду к маме, которая живёт неподалёку, а потом – домой, якобы за- ниматься на инструменте. Специально не уточняю, на
каком.
Я уже писал, что у меня есть трёхмануальный орган “Johannus”, на котором можно давать в доме органные концерты, что я иногда и делаю, а теперь также недавно купленное пианино “Yamaha”. Так вот, на органе я зани- маюсь только тогда, когда на горизонте маячит орган- ный концерт, а когда не маячит, то занимаюсь на фор- тепиано. Не люблю слово «пианино». Я убеждён, что для поддержания профессионального уровня следует заниматься на фортепиано, а не на органе, тем более на электронном, каким бы хорошим он ни был.
Органный репертуар бывает очень сложным, но всё равно не таким, как фортепианный. Я рискую навлечь на себя гнев и возмущение моих коллег-органистов, но я их не боюсь. Неужели кто-то из них возразит мне, что даже
 
в самом сложном органном репертуаре нет «Блуждаю- щих огней» Ференца Листа и Второго этюда Фредерика Шопена? Пианисты понимают, о чём я говорю, а другим лучше не знать. Вот поэтому я занимаюсь на фортепиа- но.
Существует мнение, что органисту нежелательно играть на фортепиано вообще. Поскольку другое прикос- новение (туше) и другая природа звука. Конечно, это так. Но я уверен, что самый великий органист в истории – И. С. Бах – совершенствовал своё мастерство на клавесине и клавикорде (рояля, увы, не было). Как мог бы Бах регу- лярно, по многу часов, заниматься на органе, в то время когда электричества не было и органные меха должен был кто-то качать? Для этого были так называемые каль- канты – видимо, его ученики. А возможно, и платить за это нужно было. Тут много не назанимаешься.
Я однажды столкнулся с таким историческим орга- ном, где нужно было качать воздух вручную, вернее, вножную. Уверяю вас, что больше десяти – пятнадцати минут никто этого делать не будет бесплатно. Да и за деньги долго не покачаешь. Вот вам и ответ. И я не по- верю, что Бах, Букстехуде, Гендель, имея сегодняшний рояль, не играли бы на нём.
Но даже это не главное, а главное то, что я, как оказа- лось, не Органист Органистович, а Органист Пианисто- вич. Когда я мечтаю перед засыпанием, то вижу себя за роялем, а не за органом. Нужно было в детстве больше играть гаммы и этюды.
А ведь у меня есть фортепианный компакт-диск, за- писанный на фирме “H;nssler“, со сложнейшими фор- тепианными шедеврами (даже не рискую назвать). Он много лет продавался в европейских магазинах. Я им не слишком горжусь, но он есть.
 
Глава 59-я – и последняя
Война. В первой половине 21-го века, в центре Евро- пы, две родственные страны... Понять это невозможно.
В детстве в хоре мы пели песню со словами: «Моя Росія, моя Україна – як рідні сестроньки». И вот теперь бо;льшая «сестронька» бомбит меньшую. Как в ужас- ном сне. Кажется, что наяву этого не может быть. Вот уж правда – «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью».
Некоторые мне говорят: «А ты, Рома, не помнишь украинский антисемитизм? А Бабий Яр с украинскими полицаями? А притеснения евреев при поступлении в институты и на работу?». Конечно, я это помню. Но в та- ком случае евреи должны ратовать за бомбардировку Германии, Польши, Испании, Румынии и многих-многих других стран. И, конечно же, самой России, которая во все века являлась одним из центров мирового анти- семитизма. В таком случае евреи не должны слушать Шопена, Чайковского, Листа и особенно Вагнера. А они не только слушают, но и гениально исполняют их всех. Про писателей я вообще не говорю. Я где-то читал, что из всех русских писателей абсолютным неантисемитом был только Сухово-Кобылин.
Так что будем делать ; бомбить?
Меня потрясает, что под влияние лживой пропаган- ды попадают не только те, кого называют «ватниками»,
«орками», «гоблинами», а и интеллигенция – «совесть нации». К моему ужасу, многие уважаемые мной, ког- да-то знаменитые музыканты поддерживают бесчин- ства и мракобесие. Даже во время советской диктатуры музыканты были с элементами свободолюбия. И что же с ними стало теперь...
По марксистско-ленинской философии мы учили о роли народных масс и личности в истории, где наи- важнейшая роль отводилась народным массам. Но, по
 
своей философии, я вижу, что личность может повести баранопослушные массы куда угодно и превратить нор- мальных людей в варваров, убийц, палачей, насильни- ков, воров. (Ну в воров и превращать не было нужды.)
Я тридцать лет концертирую по разным странам. Больше всего в Германии. За эти тридцать лет я, непью- щий человек, перепил пива, шнапса, коньяка с огром- ным количеством пожилых людей, которые мне безвоз- мездно помогали, проявляли ко мне всяческую доброту и заботу, являли собой пример высокой морали, чело- вечности. Это я могу подтвердить.
Как потом оказывалось, все они служили или в СС, или в СД, или в гестапо, или были в Гитлерюгенде... Ком- ментарии излишни. Это пример того, куда «великая лич- ность» с помощью пропаганды может повести (и заве- сти) нормальных людей.
Говорят, что нет плохих и хороших наций, – есть плохие и хорошие люди. Да. Конечно. Но человек мо- жет быть и хорошим, и плохим. И важно, какую именно часть этого конкретного человека активизируют.
Война также нарушила и мои планы, хотя «мои пла- ны» – это ничто по сравнению с теми несчастьями, кото- рые обрушились на миллионы жителей Украины. Я дав- но мечтал сыграть на донецком органе. В шестой главе я описал период, когда этот орган там возводили. Я был тогда ребёнком и видел этот орган почти каждый день, так как ходил с папой регулярно на концерты и даже на репетиции. Позже я, ещё маленьким, играл на сце- не Донецкой филармонии сам и с оркестром. Однажды, будучи студентом в Харькове, играл на этой сцене с ор- кестром Рапсодию на тему Паганини С. Рахманинова. И мне кажется странным, что, переиграв на лучших орга- нах мира, я ни разу не прикасался к этому донецкому органу. Вернее, я к нему много раз прикасался: опирал- ся на него, ставил на скамью всякие кульки и авоськи,
 
цеплялся за него ногами, но никогда не извлёк на нём ни одного звука. Мне это казалось нелепостью, и я всё собирался приехать в Донецк и дать там органный кон- церт. И филармония готова была меня принять в любую минуту, когда я захочу. Простите за нескромность: могу себе представить, что бы там было, если бы Рома при- ехал с концертом через сорок лет. Но в этот Донецк Рома не приедет. Жаль.
Эта война, кроме всего прочего, нарушила цельность моей биографии: я родился де-факто в городе Красный Луч Луганской области, а через пару дней был пере- везён в Донецк и зарегистрирован де-юре там. Я писал об этом в начале книги. То есть я родился в СССР на тер- ритории УССР. После распада СССР это стала Украина. А теперь вдруг оказалось, что я родился на каких-то «при- соединённых территориях»... Так может, я вообще не родился?
 
Эпилог
Ну вот и всё. Я начал писать это повествование аж в 1995-м году. Сегодня конец 2022-го года. Прошло 27 лет. Столько лет даже композитор А. Бородин не писал свою оперу «Князь Игорь».
Фактически я писал эту книгу вялотекущим спосо- бом около трёх лет ещё в прошлом веке и несколько месяцев – с августа 2022 года. То есть с перерывом при- близительно 24 года. Я просто забыл про неё.
Постараюсь сформулировать главную мысль. При- нято говорить, что музыкант-исполнитель, особенно пианист или скрипач, должен прежде всего беречь свои руки. Для него руки – главное. Это, видимо, совершенно правильно. Но когда я слышу подобные фразы, то зали- ваюсь громким смехом – в лучшем случае. В худшем – не буду уточнять, что я думаю про этих неженок, интел- лигентов, тонко чувствующих эстетов-неврастеников, которые берегут свои ручки и не усложняют себе жизнь физической работой (шучу, конечно).
Я тридцать лет активно концертирую – и эти же трид- цать лет проработал на опасной физической работе. За это время я много раз сильно ранил руки, один раз сломал палец, три раза рвал связки на ногах и регуляр- но бил коленные чашечки о металл (я ведь органист и играю ногами), падал с подножки машины, поднимал очень тяжёлые предметы – и многое-многое другое.
Так что при мне говорить, что музыкант должен бе- речь свои руки, просто неприлично и неэтично.
Но перчатки всё-таки надевать нужно.
 
А теперь десерт, то есть, благодарности.
Хавкиной Фаине Исааковне, моей маме, за то, что ещё в прошлом веке переписала бо;льшую часть книги своим почерком с моего куриного. Компьютера тогда у меня не было.
Моей жене Ольце за то, что всё, что я писал, читала и одобряла.
Ирине Чабаненко, моей свояченице, то есть Ольци- ной сестре, которая исправила мне грамматические ошибки, а главное, упорядочила все знаки препинания (будь они неладны).
Александру (Саше) Марковичу, настройщику фирмы “Steinway & Sons” в Нью-Йорке, который за пару минут по телефону убедил меня дописать эту книгу до конца.
Анне Бакунтс, ведущей ереванской органистке, ко- торая добавила в мою главу о Ереване очень пикантную подробность (глава 27).
Игорю Губерману, выдающемуся писателю и поэту, классику наших дней, за то, что прочёл эту книгу в руко- писи и написал к ней анонс, оказав мне этим огромную честь.
Элине (Линочке) Гончарской, самому главному рус- скоязычному обозревателю культурной жизни Израиля, за то, что научила меня, что делать дальше после того, как книга написана.
И наконец моему новому пёсику Арчибальду (Арчи- ку) за то, что не лаял и не мешал мне писать.

07.12.2022
Кармиэль. Израиль