Феликс Довжик
Земные Мгновения
Глава 4-2
В плену иллюзий
Когда с вершин житейской кручи
пойду тропою к небесам,
то обо мне соврут не лучше,
чем о себе совру я сам.
Душа и тело
Видимо, с годами стал я старше,
многое уже не по плечу,
и тащусь без удали по пашне,
словно годы-штанги волочу.
Неужели страсти подкосились
и в моторе отшумела кровь,
чувства утонули в топком иле,
и ушла на пенсию любовь?
Но еще не смят букет желаний
в серый вечер на закате дня,
и душа пока живет на грани
прежнего задора и огня.
И хоть нагоняет тело стужу,
нет испуга от грядущих гроз,
но оно берет за горло душу
и победно задирает нос.
На маршруте
Кому-то с рождения курс
намечен по жизненной глади
и выдан с лихвою ресурс
ума и силенок семь пядей.
А мне не сияла звезда,
не выдано бойких доспехов,
не мечен маршрут от гнезда
до ближней вершины успеха.
Я часто шагал не туда,
и мокла рубаха от пота,
но я не боялся труда,
а силы давала работа.
Мне жизнь не седлала коня,
был путь, как у многих, бугристым,
но вывело в люди меня
ранимое братство туристов.
Обещанный сказочный дом
промотан до нас шулерами,
но каждый развал и подъем
прошли мы своими шагами.
Навстречу ветрам и дождям
маршрут пролагали пологий
и честно на радость вождям
страну волокли по дороге.
Дела земные
Я не люблю, когда дела не в норме,
когда живу, как в ступе медный пест,
я не люблю, когда я сам не в форме
и предо мной в глазах могильный крест.
Я не хочу быть винтиком и гайкой,
собой крепить скрипучий грузовик,
я не хочу быть звонкой балалайкой
за сытый с верхом безмятежный миг.
Мне бы пройти ни сытым, ни голодным,
в делах земных себя перерасти
и, уходя, без мысли подколодной
сказать всему последнее прости.
Свое и больше
Признаем мы без нервных бурь,
господь, друг друга,
не вышибай меня за дурь
совсем из круга.
Я не прошу твое жилье,
жизнь, средней дольше,
но дай мне выполнить свое
и малость больше.
Волшебный инструмент
Душа в расстройстве – адский пресс,
котел с гремучим паром –
не жди златых даров с небес,
ничто не дастся даром.
Лови в пути любой момент
для правки, чистки, мойки,
душа – волшебный инструмент,
но требует настройки.
Возможность есть со льдом, с огнем
попасть по уши в лужу,
но лучше ночью жить и днем
с душою душа в душу.
Не думай плохо о других,
востри от сора лыжи,
очистишь душу от трухи
и будешь к счастью ближе.
Просьба
Годы мои ненасытные
кормят дожди на убой,
ветры снуют любопытные,
занято небо собой.
По миру тяготы общие
гонит сырая волна,
хляби небесные, тощие,
дайте мне лето сполна.
В холоде я, как и зернышко,
к небу расти не могу,
дайте мне теплого солнышка,
я не останусь в долгу.
Шестнадцать снежинок
В темных нитях без листьев леса,
на полях в седине паутина,
простыней в облаках небеса –
слишком рано зима распустилась.
По морозцу пройтись нет живого огня,
и натер ногу жесткий ботинок,
а пока я сидел у окна,
пролетело шестнадцать снежинок.
У корыта
Промурлыкал я жизнь и прохлопал.
Как законный в конце эпилог,
смерть с косою однажды галопом
подведет мой последний итог.
Я по жизни прошел, как заочник,
хоть телегу тянул за двоих,
лишь в работе сгибал позвоночник,
но остался ни с чем при своих.
Что же в жизни хорошего было?
Да, пожалуй, одна конура,
как атлант, я держал в ней стропила,
остальное – пустяк и мура.
Нахлебался по горло обманом,
на себе испытал тормоза,
и волшебница рыбка туманом
больше мне не застелет глаза.
Я смирился со старой времянкой
и с соседом не бьюсь за межу,
не бывать мне, как в сказке, дворянкой –
я давно у корыта сижу.
Отец
Когда в эпохе перемен
в пуху возникло рыльце,
тогда отец с младых колен
попал в ряды партийцев.
Но не карающим клинком
он плелся вслед за веком
и не крутым большевиком,
а честным человеком.
Лупила жизнь и в глаз, и в лоб,
как в боксе лупят грушу,
а выжав все, столкнула в гроб,
но не сломала душу.
И у судьбы кишка тонка,
хотя тисков немало.
Когда есть совесть до звонка,
душа сильней металла.
Версты
Когда с эпохой ледяной
пройдешь замшелые форпосты,
на голой трассе за спиной
видны оставшиеся версты.
Забыть бы рад, но не могу.
Куда от памяти мне деться?
Я и сейчас отдам врагу
свое заплеванное детство.
Трусливость, страх, тугой зажим,
тиски давления без меры,
бездушный сталинский режим
и воздух тухлой атмосферы.
Подъем на спуске
Небытие маячит впереди,
уже с косою ходят недалече,
но жизнь еще трепещется в груди,
набрасывая хлопоты на плечи.
И я ношусь с тяжелым рюкзаком
и, уставая, жму и жму педали,
нам есть еще заботиться о ком,
нам беззаботной радости не дали.
Пока еще скрипит велосипед,
пока недуг не хвастается властью,
мы, позабыв, что счастье – сладкий бред,
по мере сил карабкаемся к счастью.
Первый внук
На плоской крыше магазина
шагает кошка по доске.
Вдыхая запахи бензина,
гуляю с внуком по Москве.
По крыше с кошкой ходит такса
и стережет ее покой,
их быт и дружба не по Марксу –
живут не классовой борьбой.
Вот крыши край, стена с окошком –
и пес в испуге смотрит вниз,
а кошка для того и кошка,
как не забраться на карниз?
Уже оттуда дразнит друга:
– Я посижу, ну ты чего?
А я качаю тихо внука,
тревожась за судьбу его.
Рюкзаки и лямки
Общипать бы гадалку-сороку.
– Будут ваши дела высоки, –
нам шептала судьба на дорогу,
а на деле – одни рюкзаки.
Тянем лямку – обидно и колко
оказаться кругом в дураках,
нет лазейки, тянуть будем долго,
если сможем стоять на ногах.
Слякоть
Раз жизнь и время не для масс,
нам, верновьючным, нет прохода,
восстала даже против нас
сырая русская погода.
Играют мокрые снега
и грязевые лепят кучи,
и тонет сердце, как нога,
в российской слякоти текучей.
Но надо в топкой пустоте
быть тягачом, а не туристом,
и быть душой на высоте,
чтоб совесть оставалась чистой.
Но не проехать путь верхом
средь липких прихотей соблазна,
вот потому-то грязь кругом
для хрупкой совести опасна.
Исповедь
Хоть я проел последний грош,
я выдам правду, а не ложь
на праздный возглас: «Как живешь?».
Живу, как тысячи и сотни,
как скромный люд живет сегодня.
Раз светит мне в пути тупик,
а где на жизнь мой грозный рык?
Его не будет, я привык.
Не орошу слезой весомой
жилетку близким и знакомым
и, признавая жизни суть,
я трудовой привычный путь
пройду до точки как-нибудь.
Пущу же в хоре петуха –
так кто на свете без греха?
Поток иллюзий
Сорваться б однажды с дивана –
поставить себя на попа,
помчаться, взлететь без обмана
и прыгнуть, но выше пупа.
Проверить себя бы на вшивость
и впрячься в несвойственный плуг,
имелась в душе бы решимость
порвать заколдованный круг.
В текущую зимнюю стужу
сразиться на равных с судьбой
иль плюхнуться в звонкую в лужу,
но занята лужа собой.
Среди глухих
Заманчиво прославить честность,
борьбу добра с холодным злом,
воспеть порядочность и нежность,
строкою ложь связать узлом.
Не воспою! И слава богу.
Сам был средь гибких и глухих,
сам не прошел свою дорогу,
как сам бы требовал с других.
Технология
Пока копошишься с рудой,
себя нагружая, как ослик,
бываешь доволен собой –
приходит сомнение после,
и труд вдруг теряет свой блеск.
Отправив его в перековку,
то терпишь терзающий треск,
то снова проводишь шлифовку,
а после выносишь на суд
и ждешь дисгармонии в хоре,
и точишь, и точишь косу,
сорняк чтоб с плеча и под корень.
Предвзятость к любым голосам –
полезное в творчестве свойство,
но главное в том, чтоб был сам
доволен своим недовольством.
Потом
С жизнью в трудном браке много лет провел
и искал во мраке звезды за бортом,
но на битой кляче путник – не орел,
не везет в удаче – повезет потом.
Все преграды сдуру я таранил лбом,
в жизни амбразуру запер животом,
был на радость власти преданным рабом,
не везет мне в счастье – повезет потом.
Жить бы да без боли – не сварился плов,
бойко силу воли всю прошамкал ртом,
обо всем на тризне скажут пару слов,
не везет мне в жизни – повезет потом.
Своя поляна
Судьба моя, мне больше не соли,
по горло сыт я горькой с солью пищей,
смотрю вперед и вижу там вдали
с тобой иду, как хромоногий нищий.
Пуста сума и пусто за душой,
и по нулям все важные успехи,
от новых троп отчерчен я межой,
и в дырках ржавых старые доспехи.
Не та рука и не поднять мне меч,
не выйти в бой и не принять мне вызов,
обычный груз моих покатых плеч
неутомимо пригибает книзу.
Ушла моя эпоха за забор
под свист и хохот перемены рьяной,
а я, как пень, – ни праведник, ни вор –
корнями сросся со своей поляной.
Не нужен мне ни мед, ни сахарок,
была бы почва твердой, а не в иле,
и в мой окрестный крохотный мирок
не поселились бы микробы гнили.
Вещие сны
Бывает средь деньков расцветших
внезапный холод по весне,
так кто-то из навек ушедших
приходит иногда во сне.
Я не дрожу от суеверий,
и не страшат меня года,
не верю я, что это двери
в тот мир, и что зовут туда.
Однако на душе тревога,
хоть оснований на пятак.
Чем огорчил ушедших к богу?
Что сделал сгоряча не так?
Подлянку совершил в запале?
Подставил ей свою щеку?
Чтоб быть в седле, а не в опале,
должна быть совесть начеку.
И здесь раздумья не о тризне,
не дерзкой гордости смешки –
перебирая факты жизни
ищу проколы и грешки.
Кто смелым компасом увешен,
когда за тучами звезда?
Какой мудрец в пути безгрешен,
и в ком душа, как снег, чиста?
Проходит день, второй и третий
среди сомнений и тревог,
ведь совесть для того на свете,
чтоб не храпеть без задних ног.
Мои талисманы
Кинжал
Была любовь в сто тысяч жал,
и на ее кончину
ты подарила мне кинжал,
игрушечный – по чину.
Он у меня десятки лет
лежит на книжной полке,
мой талисман, мой амулет,
теперь совсем не колкий.
И острию пришла пора,
и разошлись тропинки,
любви не сложенной гора
осталась у развилки.
Мы, повзрослев, познав себя,
закрыли в юность дверцу,
уже кинжал был дан любя
от сердца прямо к сердцу.
И прежний мир, и прежний бой,
и бег по кромке круга –
все наше прежнее с тобой
не вынуть друг из друга.
В душе невольно я и ты
храним щепотку перца,
но горечь лучше пустоты
для любящего сердца
Цыпленок
Со мною вместе много лет
на скорлупе цыпленок –
малявка дерзкий, шпингалет,
отважный твой пискленок.
Тебя уж нет. Ушла совсем.
Обидно мне и жутко.
Жизнь на Земле – репей в овсе –
трагедия и шутка.
Со счастьем разнобой и люфт,
в тревоге мыслящие роты,
задравши к небу звонкий клюв,
бушует желторотый.
Тебе я грезился птенцом
с заявкой на успехи,
не стал я боссом и дельцом,
сработал на орехи.
Судьбой иному дан телец,
с лихвой нахальство с риском,
душою ближе мне птенец
своим задорным писком.
Жизнь для него – весенний март
в ручьях без гололеда,
со скорлупы берет он старт
в предчувствии полета.
Турист
Турист дедуля с рюкзаком
идет по книжной полке.
Я с пешим транспортом знаком
и знаю пешьи гонки.
Десятки лет из года в год,
как труженик и нищий,
я с рюкзаком хожу в поход
за всевозможной пищей.
Ношу картошку и морковь –
денщик при командире,
всего с нас требует любовь,
покой и мир в квартире.
Я испытал за наш союз
и взлеты, и пеленки,
пускай мне плечи давит груз,
но дал бы бог силенки.
Свет в туннеле
Все от и до свои года
прожил я, как простак,
но мне мерещилось всегда –
я здесь не просто так.
Судьба сулила на века
в туннеле яркий свет –
шутила жизнь со мной слегка,
а я шутил в ответ
и в светлый мир из года в год
исследовал жерло.
Когда нет выхода, есть вход,
а в шутке есть зерно.
Как ни крута была тропа,
я протащил копье,
а дальше время и судьба
пусть выполнят свое.
Венец
Пахнет снег опилками сосны,
под пилою дерево распалось,
без порезов жизнь – пустые сны,
часть – уже не целое, а малость.
Не щадя врезается пила,
отсекая годы и этапы,
подгоняя жизни и дела
и сжимая время и масштабы.
Никуда не деться от судьбы,
и забвенье нагло лезет в окна,
каждый, как умеет, для борьбы
напрягает тертые волокна.
У пилы в достатке есть бензин,
навыки по всяческой породе,
но от маломощных до верзил
мы сопротивляемся природе.
Жесткий веник ходит под пилой,
выметая слабых и отставших,
а на смену им идут волной
свежие ребята вместо павших.
А когда настанет, наконец,
вечный отдых перед вечным входом,
то всему на свете как венец
снег пропахнет перегретым потом.