Дневные поездки были праздником, разрезанным на четыре части — как пшеничные лепёшки, полагавшиеся к обеду и заменявшие Илу трапезы в то время суток, когда он действительно хотел есть, то есть по ночам.
Интернат вывозили в близлежащие городки — Жемс, Капу, Хаторину, Мельгров — каждый сезон: в середине декабря, в конце апреля, в начале июля и — в зависимости от прогноза погоды — в сентябре или октябре.
— Зачем мы таскаем их в сторону Фогры? — однажды спросил Андерсен.
— Что ж их, запереть совсем? — поразился директор. — Одичают ведь, как пить дать одичают.
Историк чему-то усмехнулся, но возразил:
— Нет, отменять выезды нельзя ни в коем случае. Если нам совсем запретят перемещения...
— Ну вы уж скажете...
— Если нам совсем запретят перемещения, придётся заняться театром. Распечатать подвальные коридоры, построить на территории лабиринт — да мало ли средств. Уводить их на полмили — пусть они думают, что ушли хотя бы на десять, иначе тут такое начнётся...
— Уводить детей подвалами и лабиринтами? — очнулся Муз. — Милейший, вас из Андерсена в крысолова переименуют...
— У меня нет дудочки, это раз, — отрезал историк. — Я говорил не о том, чтобы увести их пучину, неизвестность и прочие радужные дали, это два. Мне надо, чтобы они здесь с катушек не послетали. И вообще: так и вижу себя во главе оравы недорослей... Без дудочки... Увольте.
— Я смотрю, вы профессию выбрали прямо по духу, — хохотнул словесник. — Призвание так и сияет.
Директор воздел руки к потолку и воззвал:
— Что мы обсуждаем, коллеги? Вы сбили меня с толку, ещё когда спросили, зачем нам выезды.
— Я предлагал не прекратить путешествия, а сменить направление, — уточнил Андерсен.
— Да у нас бюджета не хватит на подальше, и так еле наскребаем, билеты дважды в год дорожают, а мы ездим четырежды...
— Не надо подальше, — недоулыбнулся Андерсен. — Просто в другую сторону. К морю.
— Да там же нет ничего! — директор снова поразился.
Андерсен ждал и молчал.
— Ну то есть, конечно, есть... — поправился директор. — Природа там всякая... Вода солёная... У нас от этой соли стены сверкают... Но как же образовательная часть... Экскурсии... Там же нет ничего...
— Рукотворного, — подсказал преподаватель словесности. — Построенного человеком. До ближайшего не такого уж населённого пункта в той стороне мы не доедем — во-первых, денег на билеты не хватит, во-вторых, нам эту публику на такие расстояния перевозить категорически не рекомендуется, то есть на общедоступном языке — строго запрещается под страхом срока или, что ещё хуже, штрафа. Поэтому никакой архитектуры. Разве что железку считать памятником инженерному делу, но — прямо скажем — тот ещё объект, чтобы вставать до рассвета, тащиться, пересчитывать головы... Она у нас, как бы, в пешей доступности. Такая же, как в пятнадцати милях отсюда.
— А вы уверенны в том, что она рукотворная? — протянул Андерсен, думая будто о другом. — Фольклор содержит противоречия, официальные данные нет смысла комментировать.
— Иногда мне крайне трудно понять ваше чувство юмора, — признался Муз.
Андерсен поддержал коллегу:
— Иногда я целиком разделяю ваше недоумение, — потом вновь обратился к директору: — Подумайте над сменой направления. Если даже я предпочёл бы путешествия без рукотворного антуража, это о чём-то свидетельствует.
— О том, что у вас развивается депрессия, — не смог промолчать преподаватель словесности. — Или просто разливается желчь. Чем вам досягаемые населённые пункты не угодили? Ну провинция, ну памятники как с конвейера, ну пыль в переулках, толкучка на рынках — а всё-таки города. Какие есть.
— Да уж... Какие есть. Подумайте, директор.
Директор ничего не сказал: скорей всего он не знал, что и думать.
А Ил всё слышал и частично видел, потому что сидел в книжном шкафу кабинета истории на пару с гипсовым бюстом какой-то богини.
***
Воспитанников даже чему-то учили, но себя Ил ощущал безнадёжным. Он был словно стеклянный, и капли прикладных знаний отскакивали от его непроницаемой, скользкой и звонкой поверхности. В нём отражалось лишь то, что входило в изначальную сборку, а входило в неё всё не то.
Ил этим свойством не гордился, называя его то неповоротливостью ума, то праздностью духа, то обыкновенной непробиваемой тупостью.
Андерсен считал Ила гениальным, никогда не поясняя, в чём именно — Андерсен был очевидно пристрастен, предвзят, необъективен.
В бесконечном, разрозненном дневнике Ила имелась пометка: "Подобные заблуждения стоят признательности".
***
— Что тебе нравится в этих удушливых городках? — спросил Андерсен во время одной из дневных поездок.
Илу стало неловко: сначала из-за того, что он отбился от экскурсии, отошёл от товарищей, не слушающих про конный памятник, неотличимый от дюжины таких же на других площадях, и поймали его даже не в конце улицы, а за поворотом.
Потом он сообразил: Андерсен сам не в восторге от памятника и экскурсии, да и вообще улизнул по-тихому — нарушил устав, покинул оцепление, организованное вокруг толпы подопечных, ради одного отбившегося ученика — вместо того, чтобы свистнуть зазевавшимся воспитателям. Правила дарили преподавательскому составу привилегию — в чрезвычайных ситуациях учителя начинали суетиться последними — но всё равно оставались правилами. Тогда Илу стало неловко из-за того, что он ненамеренно, но опять эффективно привлёк к себе особое внимание и в довершение был этим вниманием польщён.
Наконец он докопался до сути: ему было стыдно за соучастие в общем безумии — праздничном и таком наивном, откатывающем всю сотню подопечных к возрастной планке ниже двенадцати.
Он ночи не спал перед дневными поездками и даже не клевал носом в дороге, потому что попробуй усни с оголтелым сердцебиением. Он ждал их как чуда, торопил смену сезонов и притом совсем не удивился разговору, который услышал в кабинете истории: он всегда знал, что в городках, куда вывозили учеников, нет ничего особенного, да и хорошего тоже.
Красивыми Жемс, Капа, Хаторина и Мельгров не были, а вот унылыми, отталкивающими, неопрятно ветхими, лишёнными радости были. Люди в них скорей выживали, чем жили, и потому не питали расположения к посетителям, но нелюбовь выражалась по-разному в зависимости от качества путешественников. Одиночки, попавшие в провинцию в силу обстоятельств, то есть по делу, виделись горожанам пиньятами, из которых следовало вытрясти как можно больше блестящей и ценной мелочи. Из обитателей интерната вытрясать было нечего, поэтому они просто всех раздражали.
Итак, Илу стало стыдно за то, что он бесновался от счастья по недостойному поводу и страстно мечтал о том, на что следовало плевать как минимум с интернатской колокольни.
Невесомые рыжие листья прошуршали мимо ног: их принесло из дохлого сквера. Один зацепился за край штанины, запутался в тканной гармошке — брюки, рассчитанные на возрастные скачки, большую часть времени сидели как чужие; впрочем, Илу ещё повезло: ремень, затянутый на бёдрах двенадцатилетнего, не то чтоб врезался в тело при сдвиге на планку 17.
Ветер хлопнул незапертой дверью магазина, послышалась ругань, донёсся запах сильно обжаренного кофе. Ил жадно вдохнул.
— Дневные поездки помогают на время получить то, чем не можешь обладать постоянно? — высказал догадку Андерсен.
Ил растерял неловкость: теперь он думал, готовился произнести какие-то ущербные слова и знал, что его непременно услышат.
— Они напоминают о том, чего я не могу помнить.
Андерсен помолчал. За время этого молчания с Илом случилось странное: он будто перескочил из себя в учителя истории.
Тот смотрел на Ила издалека и перебирал тропинки: "Разве такие напоминания не вызывают саднящей боли?", "Ты улыбаешься совсем не этим местам, этим захочешь — не улыбнёшься", "Обнаруживать общность в прекрасном и неприглядном — упражнение для ума, но испытание нервов".
Плотное небо прошило преломлённым лучом: лиственная труха вздохнула припудренным многоцветием сухих бугенвиллей.
Андерсен нашёл тропинку.
— Я тоже всегда полагал, что фрагменты важнее. В них потенциал разных целых. Предосудительный, однако, симптом: когда без опоры на внешние обстоятельства внезапно иссякает воля играть самого себя. Выход один — сделать так, чтобы воля не иссякала, верно?
Ил пытался вникнуть в слова, Андерсен толкнул дверь магазина, которую едва захлопнули изнутри.
— Уууу-у-ууупырий ветер! — взвыл знакомый по предшествующим ругательствам голос.
— Весьма польщён, так меня ещё не называли, — отозвался Андерсен и обернулся: — Зайдёшь?
Ил не стал уточнять, зачем, но когда вместо одной порции кофе историк потребовал две, изумился со всей дури — и в то же время совершенно не удивился.
...............
два тома "Вылазок" вышли под этим небом: https://ridero.ru/books/dnevnye_poezdki_nochnye_vylazki/