У дверей магазина, в котором пахло пережаренным кофе — совсем как в Жемсе с поправкой на погодные условия — они столкнулись с Карлом-Густавом, преподавателем естественных наук, переименованным на том основании, что подлинной его страстью были дебри психоанализа. Предмета, целиком соответствующего сфере его интересов, в программе не было, и это отсутствие вызывало у Карла-Густава условно вежливое недоумение, даром что на вожделенную вакансию он со своими дипломами претендовать не мог.
Диплома было четыре, и все с отличием. По настроению список квалификаций сопровождался длинными резолюциями и краткими присказками: биология ("В целом живо, но с туалетным юмором перебор"), медицина ("Я отличный ветеринар-не-любитель: болтливым заклеиваю ссадины под общим наркозом, но если пациент всего лишь кусается, могу потерпеть"), химия ("Органическая и не очень"), физика ("С упором на червяков в одержимых гравитацией яблоках").
"Позвольте этому типу вести факультатив по психоанализу, я сяду за парту и буду конспектировать", — вырвалось однажды у Андерсена.
Имелись основания думать, что лет через сто оброненное в голову директора семечко даст первый двудольный росток.
Вечернему столкновению Карл-Густав не удивился, только рыкнул раскатисто, одобрительно:
— Что, хитрецы, тоже отлыниваете от культурной программы? Злостно не просвещаетесь? Ну и славно, чует моё сердце — опять пригодитесь.
Последние слова были обращены к Андерсену, а произносились одновременно с вторжением на территорию молотых зёрен и торгово-рыночных отношений.
— Закрывайте двери, отопление не бесплатное! — заголосило из-за прилавка до того, как Ил перешагнул порог.
Андерсен не выказал признаков спешки, а Карл-Густав ублажал обоняние на халяву, остановившись в полуметре от кассы. Секунды капали, Ил оттаивал, женщина за прилавком теряла терпение: она жаждала увидеть дверь вновь открытой и немедленно закрытой с обратной стороны.
— Что брать будем? — не выдержала она меньше чем через минуту.
— Иерусалим, — захихикал Ил в сгиб локтя.
— "Микаэл, подержи огненный меч, дети меня в гроб загонят", — процитировал Андерсен древнюю шутку.
Прощупав ассоциативную цепь и обнаружив звено "Гроб Господень", Ил спросил:
— В самом деле, что бы вы ответили на призыв отправиться в крестовый поход?
— Который по счёту? — поднял бровь историк. — Всё зависит от факторов "откуда", "при каких обстоятельствах", "в какой компании". Полагаю, я бы ответил, что никогда не мечтал увидеть Спасителя в гробу. Но во что только ни ввяжешься ради смены климата — особенно политического, особенно по молодости лет. Опять же: тонкие ткани, узорные ковры, слоновая кость, зеркала из стекла. Другие фрукты, другие пряности. Качественные сдвиги в образе жизни — великое искушение. Нет, Ил, я не зарекаюсь, но слышишь, какие штампы всплывают в первую очередь? "Образ жизни", а не бесчинство смерти. Увы, я — избирательно брезгливый эгоист: прелесть фехтовального зала мне понятна, а вот махать мечом на поле боя было бы не слишком приятно. Профессия мясника никогда меня не прельщала. Опомнившись и осознав всё перечисленное, мне следовало бы остановиться на остроте "Не мечтал увидеть Спасителя в гробу" и выбрать для авантюрного путешествия более чистоплотное время. "Чистоплотное время"... Это оксюморон, не находишь? А на язык ложится так естественно.
Ил подумал, что он совсем не такой, как Андерсен. В его снах привычно и по-домашнему пахло железом, страхом и чужой смертью. Потом пришло в голову, что будь их больше — людей, хотя бы отчасти похожих на Андерсена — история текла бы гораздо медленней: не узким ручьём на острых камнях, а густой, широкой лавиной мёда. Или масла — непременно оливкового. Наполняющего амфору солнца, потом лунную амфору, потом солнечную, лунную, солнечную...
Подумалось о времени в интернате. Когда-то оно казалось смолой, но в янтарь превращаться не торопилось.
"И мёд, и масло обладают бальзамирующими свойствами", — записал Ил на воображаемой странице в казённую клеточку.
— Мы имеем дело с живыми, — шепнул Андерсен, — поэтому: увлажняющими и антисептическими.
До чтения мыслей историк не докатился: это Ил опять докатился до несанкционированных выступлений вслух. Симптом его не встревожил: болтать во сне опасно, когда спишь в ненадёжной компании.
Удостоверившись, что язык прочно заперт во рту, Ил замкнул рассуждения в круг: он и латунного гроша не поставил бы на то, что утроба Андерсена представляет собой спокойное море, никогда не пахнущее железом, страхом и смертью. Андерсен, мечтающий о "чистоплотном времени", не одобряющий "бесчинства смерти", потчующий его кофе на миндальном молоке и настойками на ускользающей истине, вовсе не был в мире с собой, а с обитаемым космосом вокруг интерната — подавно. Считая окружающую действительность не более чем средним звеном в исполинской матрёшке сновидений, историк относился к происходящему достаточно серьёзно, чтобы... Чтобы что?
"Он боится, — встрепенулся Ил. — Боится Фогры и городов Полукружия, дневных поездок и окончательного запрета на перемещения, боится, что наша твердыня с остовом колокольни сгинет под натиском чего бы то ни было, но думает, что интернат недостаточно хорош для нас, а он сам недостаточно хорош для интерната. Он сомневается, всегда сомневается. Уверенность в своей правоте — ни с чем не сравнимый допинг, иногда — условие выживания. Меж тем Андерсен умудряется дышать, говорить и действовать без волшебной таблетки, из-за чего по-моему он прав даже когда по-своему — нет".
— Что брать будем? — повторила женщина за прилавком. — Постоять и на улице можно.
Карл-Густав открыл глаза: он наконец нанюхался и ответил вопросом на вопрос, как нешуганный:
— Сколько у вас нынче сортов? Пять?
— Шесть, — женщина глянула надменно.
— Кто бы мог подумать, — улыбнулся Андерсен, который считал, что местное обращение с зёрнами все сорта превращает в один, имя которому — "средней паршивости".
Карл-Густав явно придерживался иного мнения. Или просто поступал так, словно был с историком несогласен.
— Тогда мне все шесть, по 50 граммов, в отдельные мешочки, — заключил он в мажорном ключе, обернулся к спутникам и пояснил, совершенно не стесняясь: — Два года копил.
— Жаль, что не двадцать, — не шелохнулась продавщица. —Мне что, ради вашей латунной кучки дальние ящики отпирать?
— Будьте столь любезны, — вкрадчиво настоял Андерсен.
Была в его вежливости странная угроза — неочевидная, но многообещающая.
Продавщица закатила глаза и полезла на стремянку.
Карл-Густав хохотал: про себя, но не сдерживаясь. Илу вспомнилась одна из его длинных присказок: "Да умей я применять в быту познания о душе человеческой, уже в Дюжине заседал бы, а не подростков гипнотизировал дополнениями и поправками к закону всемирного тяготения".
В области медицины у Карла-Густава теория с практикой друг друга не обгоняли. Закрадывалось подозрение, что в правительстве он заседать не желал, а контакт с магазинным цербером наладил бы самостоятельно, но тут подвернулся поверхностно невозмутимый, раздражающе корректный, глаза-мозоляще-аристократичный Андерсен, и вдобавок к трёмстам граммам кофе преподавателю естественных наук захотелось зрелищ.
***
— Что, вежливость города берёт? — подначивал Карл-Густав коллегу, когда троица вышла в синий от ламп и озноба вечер, избавив наконец продавщицу от своего присутствия. — И двуручный меч, и топор мясника не нужны? Одно слово — манее-еее-ееры...
— Пустое, — Андерсен дёрнул плечом, мельком взглянув на Ила. — Будь я с оружием наперевес или просто с пресловутой саженью в плечах, ей бы в голову не пришло критиковать объёмы вашего заказа.
— Что ж вы без топора ходите? — закатывался Карл-Густав. — Возьмите, на худой конец, дубину, раз уж на вес титана природа не расщедрилась. Зачем ваши "Будьте столь любезны", если с дубиной верней?
— А вам бы понравилось быть тем, кому всегда уступают во имя дубины?
— Да хоть во имя арматуры, — прогудел Карл-Густав. — Лишь бы работало.
— Оно и видно, — улыбнулся Андерсен. — Без пучка металлических прутьев из спальни не выходите.
— Тяжёлая педагогическая ноша, — кивнул преподаватель естественных наук, который, разумеется, снопов арматуры за собой не таскал.
Историк подумал и спросил, не шутя:
— Что бы вы сделали, если бы вас просили об одолжении, помахивая двуручным мечом?
— Ну это смотря какое одолжение.... — Карл-Густав сдвинул широкие брови, якобы размышляя. — Двуручным мечом, значит, помахивая? Если бы дорогу спрашивали, я бы охотно подсказал. И за картой в карман не полез. Послал бы прямо...
— Не надо подробностей, мы осознали, — перебил Андерсен, будто предполагал, что Ил не в курсе, куда может послать просителя с мечом квалифицированный биолог.
— Приятно, когда тебя понимают, — сказал Карл-Густав без тени ехидства и, сочтя реплику подходящей для прощания на ходу, поспешил вперёд.
Должно быть, кофейная лавка не была последним пунктом его паломничества, но оклик Андерсена не дал ветеринару-не-любителю уйти далеко:
— Кстати, вы можете без запинки назвать имена своих родителей?
Внезапный выпад не выбил Карла-Густава из колеи.
— Как же, как же, — отозвался он, потирая ладони. — Насчёт батюшки имеются инсинуации, но мне по статусу не положено озвучивать недоказуемое. А по материнской линии...
— Я весь внимание, — скрестил руки Андерсен.
— Думаете, не назову? Коварно стремитесь уличить меня в отсутствии — как это говорится — корней и опоры...
— Как зовут вашу матушку? — сощурился историк, не давая юмореске стать эпосом.
— Эээволюция! — зычно гаркнул Карл-Густав. — Увидимся через час, смотрите, чтоб вас не потеряли: не будите лихо.
И ходко двинулся вниз по улице: плотный, низкорослый, разбитной.
— За что я ценю Карла-Густава, — протянул Андерсен вслед, — с ним можно препираться сутками, а можно дружить, обмениваясь горстью слов за десятилетие.
............................
Ридеро:
https://ridero.ru/books/dnevnye_poezdki_nochnye_vylazki/