Виталя!
Как ты просил разместить в порядке возрастания - не получится.
У каждой работы своя тема, мотив, причина. Каждое из них не оставило равнодушным. И это - не все работы, которые взволновали. Все работы каждого представленного здесь автора прочёл, а некоторые - неоднократно с интервалом в месяц-год.
Впечатлениями поделишься, когда приедешь домой.
в обмен на горсть сырого табака
Абрикосовый Рай
засохшая пчела из жарких дней
не ела мед, не применяла жало
в объятьях паука но без плетей
болталась в паутине серой, вяло
заброшен дом, ушедшие года
отмерено веселья было мало
в колодце мелко, горькая вода
и мышь к коту соседскому сбежала
разбил мне ветер камнями окно
и штора белым платьем на пол пала
нага, развратна, голая - на дно !
для всех открыта, достояньем стала
в обмен на двести красного вина
судьба осколки битого бокала
не спрашивайте, чья была вина
сегодня обойдемся без скандала
дразнилось ночью с зеркалом лицо
скрывая старость под помадой алой
заросшее печалью озерцо
прикрыто рваным, дряхлым одеялом
мозоли жизни чувств всех лишены
перебирают пальцы крошки вяло
щепотку, дольку мертвой тишины
гроза из снов моих с собой забрала
я заплету, в прозрачную косу
тревогу, чтоб в дороге не мешала
и на базар печаль свою снесу
на счастье, выменять давно мечтала
в обмен на горсть сырого табака
насыпьте время, много, но немало
чтоб бледная, дрожащая рука
всю силу Божьей милости узнала
***
Я не из тех кто станет есть из рук
Евгения Аржанова
Я не из тех кто станет есть из рук
Того, кто абсолютно безразличен,
Пускай, я тоже из породы сук,
Хотя б из тех, кто хоть чуть-чуть приличен.
Я не из тех, кто ищет легкий путь,
Вставая ради карты на колени,
Потеряна и мной отчасти суть,
Но не из выгоды, скорей от лени...
Я к тем принадлежу, в ком жив азарт,
Слепая вера в службу идеалам,
В ком круглый год всем управляет март,
Ему не нужно власти, денег даром...
Я не из тех, кто станет есть из рук,
Того, кто абсолютно безразличен,
И да, я тоже из породы сук!,
Но, слава Богу, дух мой не двуличен...
***
блеф
Покровский Павел
Красивый блеф… красивые слова…
не знаю, Лап, кому они нужнее,
во всём быть проще – хуже воровства,
прости, что по-другому не умею…
я, как всегда, поверил февралю,
где чёртов снег уже не лечит нервы,
где в первый раз без фильтра закурю,
а ты сыграешь мне в любовь и верность...
с такой, как ты, плюёшь на всё вокруг,
с такой легко поверить в небылицы,
вишу в тебе, не разжимая рук,
и чувствую, что вдрызг могу разбиться...
вот и сейчас - твой взгляд как западня,
сплошные многоточья и шарады,
ну что ж ты ждёшь... обманывай меня...
ты мне нужна намного больше правды...
***
Официант, качните люстру!
Покровский Павел
Официант, качните люстру!
Я никуда не ухожу.
Сегодня я, признавшись в чувствах,
с красивой девушкой сижу.
Она глядит в глаза несмело,
корит меня, что много пью,
и никому вокруг нет дела,
что пью за молодость свою.
За то, что не такой пропащий,
хотя и злей день ото дня,
за то, что стал влюбляться чаще
в тех, кто не влюбится в меня.
За всё, с чем я успел проститься,
всё, что оставил на потом,
за то, что я свою синицу
всю жизнь считаю журавлём.
Что мой стакан опять до края,
а я ещё ни в зуб ногой...
Я никуда не собираюсь...
Качни мне люстру, милый мой!
***
Олень
Владимир Квашнин 2
Пылал закат, сгущались тени,
Стихали птичьи голоса,
Дремал в камнях ручей Олений,
В прохладе нежились леса,
Урал былинным великаном
Стоял бронею - льдом блестя,
Река, укутавшись туманом
Ждала небесное дитя.
И вдруг по краешку заката
Сбежал серебряный олень
К струе поющей переката,…
А за рекою третий день
С ночным прицелом автомата
Ждала трофей людская тень…
....Он пил закат, порою плавно
Вздымал венец и снова пил
И всем казалось он о главном
На равных с Богом говорил,
Как говорили раньше предки
В далеком зареве земли
И звезды белками на ветках
Качели мира берегли…
....Ударил гром. Над водопоем
Ломая крылья тишины,
Завыла нечисть разнобоем
Под желтой шкурою луны,
Захохотала лешачиха
И там – в мерцающей дали
Господь задул свечу и тихо
Шагнул подальше от Земли.
И замер мир. Осиротелый
Закат истаял в никуда,
А в тишине, в сорочке белой
Сгорая падала звезда.
Земля от ужаса молчала…
Туман забился в лебеду…
Одна река, как мать качала
В руках убитую звезду.
***
Константин Фролов-Крымский
"Мы русские - какой восторг!" (А.В.Суворов)
Один чудак с лицом фальшиво-грустным,
«Ютясь» в салоне своего «порше»,
Сказал: "Мне стыдно называться русским.
Мы – нация бездарных алкашей."
Солидный вид, манера поведенья –
Всё дьяволом продумано хитро.
Но беспощадный вирус вырожденья
Сточил бесславно всё его нутро.
Его душа не стоит и полушки,
Как жёлтый лист с обломанных ветвей.
А вот потомок эфиопов Пушкин
Не тяготился русскостью своей.
Себя считали русскими по праву
И поднимали Родину с колен
Творцы российской мореходной славы
И Беллинсгаузен, и Крузенштерн.
И не мирясь с мировоззреньем узким,
Стараясь заглянуть за горизонт,
За честь считали называться русским
Шотландцы – Грейг, де Толли и Лермонт.
Любой из них достоин восхищенья,
Ведь Родину воспеть – для них закон!
Так жизнь свою отдал без сожаленья
За Русь грузинский князь Багратион.
Язык наш – многогранный, точный, верный –
То душу лечит, то разит, как сталь.
Способны ль мы ценить его безмерно
И знать его, как знал датчанин Даль?
Да что там Даль! А в наше время много ль
Владеющих Великим языком
Не хуже, чем хохол Мыкола Гоголь,
Что был когда-то с Пушкиным знаком?
Не стоит головой стучать о стенку
И в бешенстве слюною брызгать зря!
"Мы - русские!" - так говорил Шевченко.
Внимательней читайте кобзаря.
В душе любовь сыновнюю лелея,
Всю жизнь трудились до семи потов
Суворов, Ушаков и Менделеев,
Кулибин, Ломоносов и Попов.
Их имена остались на скрижалях
Как подлинной истории азы.
И среди них как столп -старик Державин,
В чьих жилах кровь татарского мурзы.
Они идут – то слуги, то мессии, -
Неся свой крест согбенно на плечах,
Как нёс его во имя всей России
Потомок турка адмирал Колчак.
Они любовь привили и взрастили
От вековых истоков и корней.
Тот - русский, чья душа живёт в России,
Чьи помыслы - о матушке, о ней.
Патриотизм не продают в нагрузку
К беретам, сапогам или пальто.
И коль вам стыдно называться русским,
Вы, батенька, не русский. Вы – никто.
***
Сергей Рассолов (погиб)
.
Я уже не вернусь с войны...
Ни осенью, ни весною.
Муравьями прогрызли сны
Звуки выстрелов и паранойя...
Паранойя! Они придут...
Не "укропы" , а кто похлеще!
И в единственный мой редут
Я тайком собираю вещи...
Все долги, что я не раздал.
Обещания, что не исполнил!
Всех друзей, которым солгал,
Тех родных, которых не помнил...
Те мечты, что пришлось продать.
Все меня взволновавшие сны!
Ты прости меня! Мама! Мать!
Я уже не вернусь с войны!
***
Был зимний день...
Татьяна Сытина
Был зимний день, почти обычный.
Мело усердно, без конца.
Земля сменила шкуру бычью
На шубу белого песца.
За стенкой музыка играла.
Пляши с улыбкой до ушей!
А я с утра бельё стирала
И что-то горькое в душе.
Плескались в пене штапель с бязью,
Стихала боль ушедших лет,
А мир сиял, как будто грязи
В нём вовсе не было и нет.
И столбенели в разных позах,
Любуясь этой чистотой,
Твои рубашки на морозе.
И падал снег... густой-густой.
***
Высоцкий
Марк Шехтман
* * *
Он вырос некрасивым, но приметным
Среди московских каменных трущоб.
Он пел про юность на Большом Каретном,
Про долг, и честь, и многое ещё.
На всех своих орбитах неформален,
Он стал актёром как-то между дел.
Сказал Любимов: «Пьёт... Но гениален!» –
И он играл, любил, и пил, и пел.
И загремели Гамлет, и Хлопуша,
И слава, и скандальная молва,
А он, себе и музыке послушен,
Россию перекладывал в слова.
В нём хриплая, бунтующая сила
Творила свой прекрасный беспредел:
Швыряла в пропасть, в небо возносила!
И он играл, любил, и пил, и пел.
Его душа работала двужильно
В пересеченье света и теней.
Он стал звездой Таганки и Мосфильма,
Рвал паруса и вздыбливал коней.
И так он был Мариной озабочен,
Что где там спальня! – континент гудел! –
Летал в Париж с букетами – и очень
Её любил! ...Играл, и пил, и пел.
Ему хотелось удостоверенья,
Что он поэт! Чтоб подпись и печать!
В СП хотелось! – но Андрей и Женя
Предпочитали сдержанно молчать.
Потом писали, что и были б рады,
Да запретил тот самый «здравотдел»!
Высоцкий умер в дни Олимпиады.
Наотмашь умер – как играл и пел.
Страна умолкла, сжав сердца и губы,
Не веря, что она отныне без...
Когда уходят те, кого мы любим,
Молчание спускается с небес.
Что он поведал Богу, я не знаю.
Всевышний сутки молча просидел,
Потом сказал:
– Я грешника прощаю...
Я б тоже там играл, и пил, и пел!
Зачем любить Россию чехам...
Марк Шехтман
* * *
Зачем любить Россию чехам,
Внимая серенькой судьбой
Её трагическим успехам
И страсти быть самой собой?
За что любить Россию чехам?
Они б и рады! – но, увы,
Хлебов, окороков и чеков
Не шлют им больше из Москвы.
Легко ль любить Россию чехам?
Легко ль шутам любить цариц,
Наряженных парчой, и мехом,
И армиями вдоль границ?
Шепнут – и мир качнётся эхом,
И лучше им не прекословь!
Зачем любить Россию чехам?
Чтоб мстить ей за свою любовь...
***
Немного жестокий романс
Марк Шехтман
* * *
В даль, где в розовой и фиолетовой мгле
Зажигает зарницы гроза,
Сквозь нерусскую водку в литом хрустале
Ты глядишь, чуть сужая глаза.
Средиземное море. Декабрьскй вид.
Мокрый пирс и чужой небосвод.
И лохматая пальма под ветром гудит,
Как приросший к земле вертолёт.
И плывёт ресторанчик под стать кораблю,
Исполняя привычную роль,
– в никудa! – и зaзря я в бокалe топлю
Ностальгии фантомную боль.
Протянуло меня мировым сквозняком,
Оттого-то я вовсе не пьян!
А потом позовут не грустить ни о ком
Пара скрипок, рояль и баян.
Сумасшедший вальсок закружит нас с тобой
Меж земных и небесных огней.
…Ни страны, ни друзей тех, ни юности той,
А болит всё сильней и сильней.
***
Баллада о некрасивом актёре
Марк Шехтман
* * *
Бывает, что жребий порою ленив,
Что песня не сразу поётся...
Актёр был талантлив, но так некрасив,
Как мало кому достаётся.
То ль в генах какой-то пошёл перекос,
То ль ведьма сыскала в копилке
Невзрачные глазки, бесформенный нос
И раннюю плешь на затылке.
Коллеги, поскольку актёрская рать
Блеснуть остроумием рада,
В курилке шутили: «Чтоб леших играть,
Ему даже грима не надо!»
Театр безжалостен. Он – колесо,
Что мелет и судьбы, и роли.
Актёр некрасивый испробовал всё
В своей театральной юдо;ли.
Безмолвный слуга, и солдат-инвалид,
И некто в массовке меж прочих;
Ещё он исправно таскал реквизит,
Когда не хватало рабочих.
Но как-то с нуждою смешав озорство,
Изрёк театральный патриций:
– Лир за;пил. Постой-ка, дружок, за него
На паре-другой репетиций...
Актёр из массовки ступил на порог
Измены, гордыни, печали:
– Дуй, ветер! – и рухнул на всех монолог,
И все, обмерев, замолчали.
И словно бы бездна раскрылась за ним,
Монархом, что изгнан из дому,
И был он судьбою и ликом своим
Подобен безумью и грому.
И вновь тишина, будто кто-то простёр
Над сценой покров эфемерный,
И всё повидавший заплакал суфлёр
В своей коробчонке фанерной.
Потом отгремел – громогласен, цветист! —
Финал, и как на; берег с судна,
Со сцены спустился великий артист,
И всем было страшно и чу;дно...
***
***
Ложился снег...
Инна Заславская
Ложился снег то мягкими волнами,
То ледяным подобием коры.
Казалось, что Создатель временами
Не может вспомнить правила игры:
Затеивает оттепель некстати,
Смывая пласт рождественских снегов,
Накидывает изморось, как скатерть,
На первоцвет проснувшихся лугов.
И так весь год. И целые столетья
Полным полны внезапных перемен
В моей стране. Но стану ли жалеть я,
Что не ищу ей лучшую взамен?
Где, как сулят лукавые преданья,
Дается счастье в руки без труда,
Где от земли идет благоуханье
И лечит хворь ручейная вода.
Где все живут свободой и любовью,
Не зная власти, подлости и бед.
Но помню, помню старое присловье:
Там хорошо, где нас в помине нет.
Порою юной было все едино –
Куда лететь, кого считать своим.
А вот теперь они необходимы –
И этот снег, и все, что вслед за ним.
И в эту землю, устланную пнями,
Вздыхающую «быть или не быть»,
Душа вросла недетскими корнями:
Их вырвать – значит душу подрубить.
За лужами опять идут сугробы,
И солнце повернуло на весну.
Лети же, снег, нежнейшей, высшей пробы,
Отбеливай беду, а не вину.
***
От январских густых седин
Инна Заславская
От январских густых седин
До веселых кудряшек лета -
Где-то лист упадет один,
Тут же почка проснется где-то.
Жизнь листвою стремится ввысь
И корнями уходит в почву.
Мы стволами с тобой срослись,
Мы ветвями сцепились прочно.
В неоглядном своем лесу,
Где изведаны все дороги,
Мы друг другу закон и суд,
Мы друг другу рабы и боги.
Год за годом… Но глянешь вдруг –
Изменилась твоя дубрава:
Там, где други сходились в круг,
Только пни коченеют в травах,
Да зарубками имена
На замшелых стволах живущих,
Да лишайников письмена,
Да осипшее эхо в кущах.
А над нами играет свет,
Молодые бунтуют кроны:
До корней им и дела нет
И былые смешны каноны.
Хочешь сетовать? Не трудись -
Даже птицы тебе не внемлют.
Жизнь листвою стремится ввысь,
А корнями - уходит в землю.
Юный лепет над головой,
На коре – дорогие метки.
Я – живая и ты – живой,
И сплетаются наши ветки.
***
По мотивам
Схвативши вирус бескорыстья
и пару свежего белья,
стремясь познать богатство истин
и смысл земного бытия,
раздам кириллицу и слоги,
раздам панбархат и сатин,
сквозь дождь и ветер босоногим
уйду, надеждою гоним,
изведать горький вкус разлуки,
хмельную радость скорых встреч,
в неразделённых чувствах муки,
никем не понятую речь,
вериги - нитью ожерелий
страниц немую белизну
и в тишине монашьих келий
души и веры глубину
***
Зов
Приходят мысли к чудаку.
Дробится время на утраты.
Спекутся в ржавую тоску
Календари и циферблаты –
Доверишь серому листку
Надежды, памятные даты.
Когда-нибудь наступит год
Под хрип и скрежеты позёмки
Мне эхо вместе соберёт
Далёкой флейты зов негромкий
И метронома резкий ход,
И тихий голос незнакомки…
Под высотой моих небес
Так сладко бесконечно верить,
Что я герой господних пьес
В хитросплетении артерий
И в поединке антитез,
И в повседневном адюльтере.
Затянет дальние края
Однажды непрозрачной дымкой.
Земным итогом бытия –
Заезженная мной пластинка:
А был ли радугою я
На линзе дня?
Увы! Пылинка…
На ладонь
Rewsky
****
Ты уткнёшься ветром в моё пальто...
Мокроносым щенком, потерявшим кров...
Я, быть может, тебя и люблю за то,
что бываю седьмым из пяти углов...
В наших выжженных спальнях свежо сквозит,
обручальное - цепь на причале дней...
Под корнями - уложенный керамзит,
собирающий влагу от всех корней...
Я же - знаю, что холка так ждёт - руки,
как рука ждёт - невстреченного тепла...
Сквозняки упираются в тупики,
по углам - заблудившиеся ветра...
Окончания в строчке не сыщет сон,
в пробуждении - долго гарцует свет...
Нам подарят двойной неделимый зонт
все твои восемнадцать приблудных лет...
И настольная лампа сожмёт тепло,
нарисует не привязь, а ломкий круг...
И солдатики снов атакуют ров,
за которым - открыты ворота рук.
И падал снег
Rewsky
****
А снег пошёл, и стало всё не так,
я был нетрезв, ты пахла не левкоем…
И что-то начиналось, но какое?
И продолжалось как-то неспроста…
И был горяч и чай, и поцелуй,
за окнами шёл снег - другим на плечи,
запахивал полу продрогший ветер,
пославший письма в чей-нибудь июль…
И падал снег, стараясь оправдать
вниманье двух, его следящих, взглядов,
а в тёмном небе косточкой-миндаль
луна была посажена… так надо.…
Молчала ты, дремала темнота,
курился вечер, ночь и сигарета,
и падал снег в малиновое лето
кроватного белья, где неспроста
мы встретились так странно и тепло,
вернувшиеся с холода земного,
где было - одиночество иного,
где падал снег, как лебедь, на крыло…
Вдвоём с Ахматовой
Rewsky
..........................И белые нарциссы на столе,
..........................И красное вино в бокале плоском
..........................Я видела как бы в рассветной мгле.
..........................Моя рука, закапанная воском,
..........................Дрожала, принимая поцелуй,
..........................И пела кровь: блаженная, ликуй!
..........................(Анна Ахматова. Ждала его напрасно столько лет)
****
Я видел, как глаза твои горчат
желанием, в котором - вишня сладка,
но высока… Вишнёвая перчатка
шептала нам о времени сейчас,
в котором мы одни на краткий миг,
укрывший нас багровым ночи цветом,
в котором сердоликовое лето
и я, твоей печали ученик…
И нас несло к обрыву пустоты -
на что-то, обозначенное скупо,
и месяц, как потерянный эскудо,
блеснул, когда ко мне шагнула ты…
Мы целовались в предрассветной мгле,
и сердца обирали отголоски
то белые нарциссы на столе,
то красное вино в бокале плоском…
И были вишни вкусны и горьки,
а из окна трезвеюще-сквозило,
и стали ожиданья губ легки,
а рук - уже почти невыносимы...
И замирали тени на полу,
вбирая нас кошачьими когтями –
обнявшихся, испуганных страстями,
счастливых в неге губ и ласке рук…
В двух ладонях...
Rewsky
****
Расскажи мне, как пишется слово – Бог.
Разверни всех волчков на овечий бок,
распахни все ворота для вхожих стад,
отомкни им калитки, что в тёмный сад...
Расскажи мне, как слышится – «о тебе»:
"без тебя" - это просто какой-то бес.
Изгони эти мысли из-под руки,
ожидающей, где
пропадут
звонки…
На куски - россыпь звёздная о стекло:
пролилось, растворилось и растеклось -
в землю, в сердце, под кожу, пуская сок
ожидания дрожи,
и день присох,
словно скомканный лист, к половицам сна,
где проходит сиделкой - ко мне - луна…
Расскажи мне, как пишется слово «я»?..
..Входит Бог и приносит комплект белья,
расстилает до пройденной темноты…
Знаю каждую родинку в слове «ты».
Расскажи мне, как пишется – слово «мы»?..
Бог достанет горбушку из туч сумы,
долго крошит, тихонько под нос поёт –
то ли нас наколдует, то ль птиц зовёт…
…Расскажи мне, как пишется Слово Слов.
В ожидании рук – восхожденье трав:
прорастаем в себя, чтобы стать порой
переправой для взорванных переправ,
все слова между пальцами перебрав -
в двух ладонях…
В четыре руки
Rewsky
****
Мы ничего не помнили
о прожитых печалях.
Кусочек брали комнаты
и растворяли в чае.
Надкусывали облако
как будто шоколадку,
и были горды облики,
и блики были сладки.
Мы ничего не делали,
такого, чтобы очень.
Мы кушали на первое
тарелку спелой ночи.
От нежности раскаявшись,
свои мостили были.
И из сердец растаявших
снеговика лепили
Мысли
Rewsky
****
Дела приходят поневоле
и исчезают - вопреки...
Лежит, разостлана на поле,
тельняшка выцветшей реки,
косится дождь в окно наяды,
качает лунным поплавком,
но не клюёт недели кряду -
и ни о чём, и ни о ком...
Уныла фермерская дача,
где вбит засов и колос сжат,
в восходном противне горячем
мирские пирожки лежат.
И ты, перевернувшись набок,
что эротично на ура,
не снишься мне, и тени на пол
роняют сутки и хандра.
Тоскует мысль на тонкой цепи,
кругами бродит по двору,
лежат эмоции без целей,
на полке сложены в углу.
Небес отмытая посуда,
да паутинка с сединой.
И на столе, как кукла вуду -
любовь, что вылеплена мной.
Среди случайных величин
Rewsky
****
Жизнь преподносит сто причин
для прежде сделанных помарок.
Среди случайных величин
есть понимаемая малость.
Её пытаешься найти,
дыханьем долго пальцы грея,
но так запутанны пути
в осенних ветреных аллеях.
Аллеи спят и видят сны,
тебя в себе не замечая.
Им пожелаешь тишины,
себе - горячей чашки чая.
Вполне достаточно причин -
смотреть на вещи по иному,
клубок развилок приручив -
найти свою дорогу к дому.
достать карманные ключи,
пошарив в вечере с азартом,
среди случайных величин,
столь мало значимых для завтра.
Ночник, шуршащий ноутбук,
привычный стол, согретый ужин -
и вереница чёрных букв -
всё понимающих как нужно.
И ночи музыка звучит,
даря предощущенье тайны
среди случайных величин,
что относительно - случайны.
Выпавшее ко времени снега
Rewsky
****
1.
Улыбку сжав, прихмурив брови,
уходят дни в косую рябь.
Дожди, как блюдца от свекрови -
пыль прибивают, но стоят.
Ритмичность выдоха и вдоха
несовершенна, но стройна.
Мной не пожертвует эпоха -
меня не выкормит она.
Рассеянно, но, в целом мудро,
забудет вставить в рамку дня…
Дожди отсюда до Бермудов
идут, бубенчиком звеня.
И ритуальность нашей встречи
пологий обретает стиль,
где ты и я, да робкий вечер,
где – тир дождя,
тире
и титр.
2.
Окна не занавешены.
Новости ни к чему.
Ножкой с дивана свесишься,
потеребишь тесьму.
Глянешь почти встревоженно,
и, истончая явь,
дважды заходим в воды мы,
огненно не боясь.
3.
А вечер без позёмки густ и синь.
И в кухне запах кофе, словно сцена,
и сцеплен с нами, как с пригорком церковь,
где колоколец звонок, путник - сир.
Ты скажешь "сыру сыр", уже смеясь.
Я - капитан Америка во взгляде.
Нас на день заплели, забыли на год.
Такая офигительная явь.
Накрой меня рукою, как птенца.
Я подниму глаза, а ты ресницы.
Желания, смыкая наши лица,
смеркаются.
4.
Травою придонной колышется в нас внутри.
Тепло стало странноприимным, почти привычным.
Небрежности в расписании электричек
отметили наши губы и фонари
на площади, где, как выясняется наугад,
есть оставшийся город, и уже происходит зима.
А у меня на сердце твоя рука.
И Господи обещал мне немного ума.
Ты побудешь белочкой, спрячешь чужой орех,
утром побудишь меня, и побудешь ещё.
Время снимает тулуп, где залатаны сто прорех,
время стирает морозец ладонью с обеих щёк.
Мы потеснимся, и вместе поговорим
про мелочи быта и глобальность погодных вех...
И, опустив ресницы, календари
нам отсчитают недоданный раньше век.
Юдоль
Rewsky
****
Лежать воде, дрожать прожекторам,
шататься нитям дождевых потоков,
искать собаку по пустым дворам,
найти, позвать и обругать жестоко,
смириться с мокрой курткой и зонтом,
брести назад и молча, и привычно,
послушать отзвук дальней электрички,
оставив комментарий на потом.
Открыть подъезда скрипнувшую дверь,
протиснуться, вздохнуть, собравшись с духом,
дождаться зверя (отряхнётся зверь),
погладить зверя по смешному уху,
достать ключи, кофейник отогреть
в розанчике голубоватом газа,
насыпав кофе и залив на треть,
поставить джаз, ведь родом мы из джаза,
в сухом располагаться не спеша,
смотреть в окно на мокнущие крыши
и чувствовать, что ожила душа...
Такие были указанья свыше.
Птенец-печаль
Rewsky
****
Пришла любовь. Вбивала скрепы
на стыках уходящих дней.
Очаровательное лето
вело поить своих коней.
Ты засмотрелась поневоле,
как безвозвратно и легко
туманное стекает поле
в ночную крынку с молоком.
И Водолей её уносит
поить ватагу Гончих Псов,
и чуть быстрее белка-осень
закрутит листьев колесо,
и стрелки вздрогнут словно поезд,
и отправляются туда,
где в синем медленном покое
дрожит печальная звезда.
Она к тебе неумолимо
протянет тонкий чистый луч,
и тяжела дневная глина
для дрогнувших в порыве рук,
Печаль-птенец, печаль-утрата
покинет прошлого гнездо,
и ничего уже - обратно...
Но сколько помнит сердце - до!
Мне нравится, или несколько новогодних завершений
Rewsky
****
Мне нравится - сегодняшнего прелесть,
вчерашней позолоты суета,
и то, как мы беспечно насмотрелись
на россказни учёного кота...
Мне нравится - оставшееся между
тех половиц, что отшагали год, -
монетки раскатившейся надежды,
где каждая - находок часа ждёт...
Мне нравится - вечерняя прохлада,
лежащая кольцом на простыне...
И я ценю разлуку, как награду -
всем непришедшим вовремя ко мне...
Отпусти! Не твоя
Полина Орынянская
Отпусти! Не твоя и твоей не была.
Я плохая, лихая, распутная.
Я играла с тобой, я тебя провела.
Что мне жизнь? Одеяло лоскутное.
Из кусочков смешных, из цветных лоскутов.
Ни рисунка, ни смысла, ни вымысла.
Сострочила его, чтоб укрыться. А снов,
Что под ним увидала, не вынесла.
И бессонница-жизнь, вся из ярких заплат,
Будто вспышки зарниц суматошные.
Никогда, ни к кому не вернулась назад,
В лоскуты разрывала я прошлое.
Сострочила из них одеяло. И что ж?
Абы как сострочила, как хочется.
Но другого такого вовек не найдёшь -
Беспардонная чересполосица...
Уходи! Не твоя и твоей не была.
Я плохая, лихая, беспутная.
Я на память себе лоскуток забрала.
Что мне жизнь? Одеяло лоскутное.
Если хочешь - уходи
Полина Орынянская
Если хочешь – уходи. В добрый путь.
У тебя своя дорога в пыли.
Может, встретимся ещё как-нибудь
На одном из перекрёстков земли.
Если нужно уезжать – уезжай.
Я смешаюсь на вокзале с толпой.
У тебя ведь тоже где-то свой рай.
Что же делать, если он не со мной.
Если хочется сказать – ты скажи.
Покиваю. Поцелую. Родной.
Мы посетуем друг другу на жизнь.
И на то, что выдают по одной.
Если важно помолчать – помолчи.
Полистай свою судьбу взад-вперёд.
Не бывает ничего без причин.
Всё проходит – это тоже пройдёт.
Я, бывало, состязалась с судьбой,
Мол, посмотрим, кто ещё победит...
Ты уйдёшь – закрою дверь за тобой.
Тут и чайник очень кстати вскипит.
Пыль
Полина Орынянская
Вздымая флаги канувших эпох,
возмездием профанам и невеждам
спираль времён заходит на виток,
где снова боль и кровь, как было прежде.
И в этот час из сонных анфилад
забытых и затерянных хранилищ,
из готики писаний и баллад,
апокрифов, легенд, – из древней пыли
начнёт сочиться снадобье веков
(в нём смешаны и клинопись, и руны) –
на тьме живых и мёртвых языков
пророчества слепых и полоумных.
Под звон вериг, из пламени костров,
под смердов улюлюканье и пляски –
бессмысленно, безжалостно, остро,
сгущая и расплёскивая краски –
о том, что боги мстительны и злы,
что был Потоп, а Ной – один на тыщу,
о том, что не развязаны узлы,
зато руке привычно топорище;
о том, что всё прошло, но будет вновь,
и в точку невозврата многоточье
однажды превратится все равно,
и снова мир разорван будет в клочья.
О том, что помнить – это тяжкий крест,
а в святцах больше нет вакантных мест…
В прошлом
Полина Орынянская
Зима... Касаюсь Ваших пальцев,
Касаюсь губ... какой же холод...
Ах, я могла бы, так и знайте,
Пройти на цыпочках по полу,
Скользнуть под плед, обнять, прижаться
К щеке, к плечу... и пульс ознобом.
Но... для чего же повторяться?
Всё в прошлом.
Вы.
И я.
Мы оба.
Позывной
Если выпрямить спину, что возраст согнул в дугу,
свистнуть псину и где-нибудь в дебрях на берегу
бросить кости свои, и палатку, и два весла –
будет снова весна.
Против шерсти река приласкает наскальный мох,
и сырыми мазками по краю лесных дорог
вечер выпишет сосны – стволов огневую медь.
Будут сосны скрипеть.
А ты знаешь, что соснам на этот протяжный скрип
отзываются бриги, идущие на Магриб,
и становится солоно ветру, губам, реке,
окуням в тростнике?
И со спички одной полыхнёт и дыхнёт береста
сладкой дёготной тьмой, и, листву на ветвях пролистав,
ветер бросится вниз, и оближут его, как щенки,
золотого огня шершавые языки.
А когда, наконец, чай поспеет и выйдет луна,
ты поймёшь: может, кто и стареет, а мы ни хрена.
Видишь – сыплются звёзды, видавшие тьму времён?
Мы же просто скрипим – это наш позывной.
Приём!
Степное скуластое
Я приеду к тебе, прилечу, приду.
Ты поймал меня на улан-уду,
на простор монгольской своей степи,
где закат кровавой тоской кипит,
где небесный купол, космат и бел,
вспоминает песни сигнальных стрел,
и бессмертник, вечный седой бурьян,
помнит привкус крови из чёрных ран.
Там у времени жёлт узкоглазый лик,
там и пёс бродячий скуласт и дик,
и не солнце светит — двенадцать лун.
В полнолунье встретится чёрный гунн —
поминай, как звали, ищи-свищи...
Будто камень, пущенный из пращи,
по долине мчится мохнатый конь,
и раскосы лица с иных икон.
Понесётся пылью таёжный тракт,
и увижу, услышу, почую, как
Селенга в тумане течёт-скользит,
и во мне прищурится чингизид...
Я приеду к тебе в это чёрт-те где,
чтобы ночью в небо не спать глядеть
и найти наконец-то свою звезду.
Ты поймал меня на улан-уду...
Всё река
Цвели слова на тонких стебельках –
распущены, оранжевы и алы.
Нас принимала сонная река,
качала.
Туман в горах клубился, словно дым
сторожевых костров средневековья.
Деревья горевали у воды
по-вдовьи.
Жизнь заключалась в бликах на воде,
течении плюща в шершавых скалах.
Здесь всё река. Тут время не у дел.
И берега – простор, а не предел,
они – начало.
И каждый всплеск на выдохе рождён,
он звук и немота, восьмая нота...
День набухал сиреневым дождём.
Томилась влага на уступах грота.
Здесь жил отшельник в древние года...
Цвели слова, прохладно пахло илом.
Не ты ли был отшельником тогда?
А я к тебе на исповедь ходила...
Вьюнки
Из тишины, застывшей между нами...
Прости, не так.
Из тишины, остывшей между нами,
растут вьюнки на цепких стебельках
с безжизненными бледными цветками.
Ползут по штукатурке старых стен,
пускают щупальца в оконное пространство –
им нравится в пространстве разрастаться,
они-то знают: если раз расстаться,
расстанешься однажды насовсем.
Они врастают в трещины и сколы,
в оставленный на вешалке пиджак,
их цвет печально теплится лиловым...
Прости, не так.
Печально цвет их теплится ли, нет ли –
они врастают в кресло и торшер,
затягивают жилистые петли
вкруг тонких шей
почти доцветших лампочек стоваттных,
чей знобкий свет давно похож на зуд,
и скоро мне под кожу заползут,
пробьют насквозь и вынырнут обратно,
заштопав крик (ну тише, тише, ну), –
в осенний сумрак зыбкий, топкий, нежный,
звенящий чайной ложечкой...
Да нет же.
В проросшую меж нами тишину.
Моё средневековье
Я возвращенец из полтыщи мест
в свой заводской посёлок, в двухэтажки,
где сохнут во дворе штаны-рубашки,
а выйдешь со двора – так сразу лес.
Дома до дыр изношены давно –
ненастьем потрошёные гнездовья.
Кусты сирени вписаны в окно.
Пятидесятый год, средневековье.
Кому – мосты и башенки… Моё –
вот эта рухлядь, ржава и щербата.
Засижена сутулым вороньём,
опять шуршит берёза в два обхвата.
На эту же берёзу между дел
мой дед глядел.
И виделось, что будет всё иным.
Но... Тот же дом. Над крышей тот же дым.
Всё пыль, и тлен, и птичий пересвист,
застрявший между прутьями ограды...
Мне только здесь грустится так, как надо.
Здесь и помру, не чувствуя досады, –
из праха в прах, как прошлогодний лист.
Я не пишу
Я не пишу. Коплю цвета и звуки.
И запахи. И трещины в камнях.
И свет луны — заоблачной фелюги,
к полуночи причалившей на днях.
Я не пишу. Я слушаю, как в небе
вскипают белой пеной облака,
плывут, плывут, цепляются за гребни
шершавых гор, и горная река
бежит с небесной пеной на ладонях
по скальным тропам, бешено юля,
туда, где мир в рассветной дымке тонет
и жадно пьёт иссохшая земля,
туда, где море слизывает тени,
где слеповато щурится маяк
и рыба ночи, одноглазый демон,
плеснув хвостом, уходит в донный мрак,
и солнца луч цепляется за крышу.
Я не пишу. Я слушаю. Я слышу...
Девочки
Помнишь, как жили-были?
Стрижены под гарсон.
Платьица, руки-крылья,
летнего зноя звон.
Бледные незабудки
россыпью у крыльца.
Мама в весёлой юбке.
Бронзовый торс отца.
Губы от вишни липки.
Ссадины-пустяки...
Дурочки, птички-рыбки,
пёстрые мотыльки.
Неба медовый вереск.
Белый налив поспел.
Помнишь – песчаный берег,
и теплоходик бел,
полдень над Волгой режут
крошечные стрижи...
Мы и сегодня те же,
правда, скажи?
Звёздное многоточье,
лунный пробел в строке...
Тонет кораблик ночи
в утреннем молоке.