Нас услышат. Наше слово
стало важно, в нем состав
преступления такого,
что преследователь прав,
уж такое нынче время –
или-или. Ну а мы?
Мы ни с этими, ни с теми
посреди кромешной тьмы.
Нас услышат, дерзкий шепот
отзовется в тишине,
чтоб сыскной великий опыт
граблями по всей стране;
забирают без разбора.
Вот подметные слова
и не стоят приговора,
и погубят на раз-два.
Нас услышат, нет спасенья
от всеслышащих ушей
тихое стихотворенье
изменяет суть вещей:
всё, как названо, так будет,
тюрьмы их, а суд-то наш,
как срифмует, так осудит,
справим сделку – баш на баш.
Нет, никто нас не услышит.
Дело мертвое мертво,
кто-то пишет, как он дышит,
свято верит в торжество
правды, а она на свете
век жила, не прижилась,
за нее мы не в ответе,
ну какая наша власть?!
Не услышат. Как оглохло
время, бывшие стихи
распадаются; так плохо
нам за малые грехи:
сыплем солью несоленой,
мимо сыплем, прекратить
не умеем. Долгой, сонной
мыслью сколько ворошить?
Не услышат. В чуждых, вышних
областях, где страх и суд
нет, не надо звуков лишних,
наши песни не спасут,
все мы скопом в ковш плавильный:
шпики, фрики, как нас там –
весь народ. Язык бессильный,
неприкрытый жалкий срам.