В эту пору в родимой сторонушке
отовсюду политика прёт –
даже малая пташка соловушка
агитацией глотку дерёт.
Я давно не молюсь, не сгораю –
только жилка кипит на виске.
И какого же надо мне рая
в близкородной бурливой тоске?
Может, мир – мастерская Господняя,
и мольберт безымянный я здесь?
Затащил ты меня в преисподнюю,
звероящер, Алиски отец!
Вместо неба в презренных алмазах –
только свист на осколках зубов
и библейских дефектов проказа.
И какая тут, на**й, любовь?
Из отверзнутых окон отверженных
мне сияют насмешек огни.
Впрочем, я в этом мире рассерженный
и отверженный, как и они.
Сквозь прохладу щеки моей бледной
пробивается чахлый пушок.
Нам паршиво в провинциях бедных,
но страшнее обстрелы и шок.
За собой оставляют фашистики
золотые обломки миров.
Небосвод умывается чистенько,
но цена тому – мирная кровь.
Пребывать неподсудно и сладко
у рефлексии в грязных когтях,
но она не раскокает главки
палачам и не вымоет стяг.
Не хворайте, шалом вам, погибшие!
Помоги вам бессильный Господь.
Вместо солнышка – ярость над крышами,
как ни пыжься её побороть.
Прочь от были и пыли унылой
направляю я снов самолёт.
Здесь – безусого лечит могила;
там – река по-другому течёт.
В эту клетку горбатого воздуха,
стало быть, для того я рождён,
чтоб Алискины грустные волосы
обвивали мой выжженный сон.
Не зову, не жалею, не плачу.
Всё пройдёт, словно дым анаши.
Поджигай трёхэтажные дачи,
юнорусский степной дебошир!