Я выгнан из детства –
из райского сада,
как будто снарядом
прошило мне сердце.
Бессонною ночью
был я обесточен –
достались в наследство
одни междустрочья.
Среди них по кругу
ходил я пружиня
и в двери чужие
врывался без стука,
натруживал жилы
и брал на поруки,
забыв о наживе –
древнейшей науке.
Но всеми оставлен,
живя по подвалам
и вашим, и нашим –
в краю буцефалов
в селении вражьем
их меньше не стало –
громадностью башен
я был ошарашен.
Кому-то, не так ли,
сидеть в Вавилоне –
в стоячем затоне,
где царствует Маклер,
но вечные башни
обломками лягут,
не раз и не дважды
падут, как в спектакле.
Проснувшись однажды,
при тусклой лучине
не лица – личины
увидел, где каждый,
как мира химера,
не ведая веры
уткнулся в свой гаджет,
и Бога не жаждет.
Что толку, что рядом
висят в ряд иконы,
и курится ладан,
и чтутся каноны,
и ангелов пенье,
как мира услада,
и звонницы звоны
взывают к спасенью.
Стать истинно нищим,
уехать подальше,
поспать бы подольше,
не меньше не больше.
В земной той пылище,
в тех суетных буднях
никто не отыщет,
никто не разбудит.
Но голосом зычным
знакомый фельдфебель,
оплывший от лени,
трубой-геликоном
разбудит привычно:
«Где музыки гений?!»
И явятся феи
эпохи античной.
На празднике оном
забыт, опечален:
когда-то случайно
всё шёл на удачу
и звался поэтом,
но был всеми предан,
и сбился со следа,
а с курса тем паче.
Туманились мысли,
отмаялись вальсы –
на клавишах пальцы,
тоскуя, зависли,
сомнения грызли –
ревел словно гризли,
мечтая о детстве –
потерянном девстве.
Душою разъятой
искал отблеск Солнца -
с Архангелом Божьим
там шли богомольцы
за хлебом насущным,
и с ними Пресущий,
в страданьях распятый,
спасенью присущий.
Идут богомольцы,
звенят колокольцы,
зовущие в девство
призывно-тревожно.
И я с ними в детство
иду осторожно,
мечтая согреться
Дыханием Божьим.