Бой затих.
Кто хотели-смахнули слёзы.
Под суд отдали всех, кто ему не хотел присягать.
И за тела павших взялись уже метаморфозы.
Чем закончится это – уже неприлично гадать.
Канонир чистит пушки, готовясь к предсмертной атаке.
Может быть не сегодня. Может даже дадут им пожить.
Командиры играют в окрестные карты в бараке,
Дребезжа телефоном, которого тянется нить
Через поле, как мелкий ручей в перелеске.
Священник кадилом старается мошь отогнать.
И калека-солдат, на земельном спалённом обрезке
Перестал окончательно смысл вражды понимать.
Он и так не силён был в марксищмах и прочих изысках
И за то политрук его часто, бывало, бивал,
Угрожая сгноить на родимых заснеженных приисках.
А горнисты чуть подле устроили скромный привал,
Марсельезу играя украдкой на полковой меди,
Предаваясь искусству в минуты простого покоя,
Раз обед был ещё до атаки кровавой весь съеден,
Развалив тело в платье давно неизменного кроя.
И поэт оставлял на белевшем, как пепел, листе
Чёрной горести вязкий и многих смущающий говор.
Ну а к белой и свежей ещё бересте,
Пригляделся затейник и общий товарищ всех повар.