Мое знакомство с творчеством поэта Давида Самойлова (Кауфмана) началось с песни, известной под названием «Когда мы были на войне» (в авторском варианте стихотворение «Песенка гусара» опубликовано в сборнике стихов 1981-1985 годов «Голоса за холмами»). Стихи Самойлова, положенные на музыку Виктором Столяровым в начале 1980-ых, уже тогда воспринимались, как народная песня, авторское же название стихотворения, казалось чужеродным, не «прижилось».
Как известно, тема гусаров Российской империи, несущих дух молодечества и мужественности, многогранно развивалась в поэзии XIX-XX веков. К ней обращались и классики и современники: Александр Пушкин, Пётр Вяземский, Михаил Лермонтов, Евгений Баратынский, Федор Глинка, Николай Языков, Василий Жуковский, Константин Батюшков, Денис Давыдов, Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Николай Асеев, Александр Галич, Булат Окуджава, Юрий Левитанский… Не удивительно, что этой участи не избежал и Давид Самойлов — неоднократно геройски отличавшийся в годы войны.
Традиционно, в произведениях, посвящённых гусарам, важна не столько историческая достоверность, сколько возможность передать дух гусарской удали, отваги, бесшабашности, самопожертвования и готовности к подвигу.
Образ бесстрашных военных стал частью культурного кода России — культуры в целом сдержанной, но в экстремальных ситуациях позволяющей прорываться наружу примерам безудержного геройства.
В поэзии Самойлов всегда виртуозно сочетал традиционность формы с выдумкой, непринуждённостью игрового начала, смело включал в стихи живые разговорные интонации, экспериментировал с разнообразными метрами, демонстрировал бесконечную гибкость рифмы.
Вряд ли нас должно ввести в заблуждение самойловское игривое название стиха, «Песенка гусара», как оно ничуть не смутило нынешних казаков, резонно рассудивших, что песня, если уж ложится на сердце и рассказывает о понятном и близком, вполне может быть и «песенкой казака». Кстати, объединение образов гусара и казака часто встречается в стихотворениях, например, у Дениса Давыдова в «Челобитной» (1836), где гусар Давыдов величает себя казаком.
Анализ стихов «гусарской» тематики обнаруживает известное сходство авторских выразительных приемов, являющих собой симбиоз непредсказуемости и простоты: различную размерность поэтических строк в строфах, сдержанное употребление собственно «гусарских» форменных атрибутов — маркеров эпохи, а также доступной для быстрого и лёгкого восприятия схемы рифмовки срок типа аbab, реже abba, еще реже aabb.
Особенности поэтического языка «Песенки гусара» Давида Самойлова, свойственные этому роду поэзии, всё-таки имеются, что проявляется как в оригинальной схеме рифмовки — aaba, так и в намеренном укорочение на одну стопу последних строк в трех заключительных строфах. Возможно изменение размера вызвано желанием нарушить монотонность течения текста, возможно — попыткой подчеркнуть психологический слом героя, а возможно желанием отдать дань уважения традиции, по которой большинство стихов на «гусарскую» тему имеет в строфах укороченную последнюю строку.
По воспоминаниям сына Давида Самойлова — Александра Давыдова — «Отец умел отчуждать собственную жизнь, видеть ее в литературном обрамлении, словно бы сам сделавшись героем романа. Даже удивительно, сколь она — литература — оказалась для него живой, надежной и благотворной, и впрямь став средством гармонизировать жизнь. В литературном строительстве своей души он с детских лет не был ни эпигоном, ни подражателем. Сперва опираясь на чужое, он возвел свое, создал самостоятельного и мощного героя, ставшего субъектом и объектом его поэзии, который умел распугать мелкую душевную нечисть».
Самойлов не только сумел принять выпавшие на его долю военные испытания, но и пропустить их сквозь романтическую призму великой литературы, обогатив собственным индивидуальным восприятием пережитого.
«Песенка гусара» Давида Самойлова — стилизованный под народную песню внутренний монолог воина-кавалериста, судя по заголовку — гусара, хотя ничто в тексте не указывает на принадлежность лирического героя к конкретному роду войск.
На привале, за показным равнодушием, в общении с верной подругой — трубочкой, лирический герой открывает читателю душевную боль, связанную с изменой близкой женщины. Он ищет гибели в бою, ожидает её, как возможного избавления от страданий.
Это замечательное стихотворение, с существенными дополнениями, искажениями и «улучшениями» авторского текста довольно быстро превратилось в необыкновенно популярную песню в жанре казачьих песен, но обратимся к анализу канонического авторского текста.
Первая строфа:
Когда мы были на войне,
Когда мы были на войне,
Там каждый думал о своей
Любимой или о жене.
Читателя может смутить последняя строка «любимой или о жене», в которой, как мне кажется, автор использовал разделительный союз «или» намеренно, допуская известное противопоставление: жена может быть не только и не столько любимой, но и больше чем любимой – близким и понимающим другом, родным человеком.
Вторая строфа:
И я бы тоже думать мог,
И я бы тоже думать мог,
Когда на трубочку глядел,
На голубой ее дымок.
Примечательна первая строка автора: «И я бы тоже думать мог», в отличие от более поздних современных вариантов: «И я, конечно, думать мог…», создающих вводным словом «конечно», ненужную уверенность и снижающих ценность исторической стилизации.
Единственное существительное, которое Самойлов употребил в уменьшительно-ласкательной форме — это «трубочка», на которую лирический герой переносит свою нежность (в более поздних «казачьих» вариантах к трубочке нередко присоединялся и «табачок» четвертой строфы). Заметим, что трубочка атрибут скорее гусарский, нежели казацкий. Поскольку в XVIII веке в России, в частности в Петербурге, было налажено собственное производство керамических трубок из глины, ранее экспортируемых как правило из Голландии и Турции.
Третья строфа
Как ты когда-то мне лгала,
Как ты когда-то мне лгала,
Как сердце легкое свое
Другому другу отдала.
В большинстве поздних искажённых вариантов звучит более привычное народному творчеству и лубочное:
Но сердце девичье своё
Навек другому отдала.
Или вариант полностью меняющий смысл стихотворения:
Что сердце легкое свое
Другому другу отдала.
При этом в казацких вариантах используется более достоверно звучащий просторечный глагол — «врала».
Однако, если полагать контекст стиха в «гусарской» интерпретации, то, становится уместным и оправданным употребление глагола «лгала».
А эпитет «сердце легкое» — конечно же, понятие более поэтичное, более широкое, чем фольклорное и определённое «сердце девичье». «Навек другому отдала» — традиционно и привычно. А вот «другому другу» — приглашает читателя задуматься о многогранности образа этого «другого друга».
Четвертая строфа:
А я не думал ни о ком,
А я не думал ни о ком,
Я только трубочку курил
С турецким табаком…
Повторное уменьшительно-ласкательное упоминание о трубочке отсылает нас мысленно ко второй строфе. Вся нерастраченная нежность героя персонифицируется на предмете, неразлучном для солдата, на предмете-собеседнике, обеспечивающем эмоциональный баланс и играющем важнейшую коммуникативную роль. Здесь можно назвать и такие психологические неосознанные отождествления, как «трубочка»-возлюбленная, «трубочка»-суженая, «трубочка»-жена.
Ещё одной популярной позднейшей заменой авторской строки «я не думал ни о ком», стала строка «я не думал ни о чём». Авторский вариант призван подчеркнуть душевные противоречия героя, в то время как народный вариант, хотя и психологически достоверен, уводит нас в сторону от основной сюжетной линии. Кроме того, замена относительного местоимения «ком» на «чём», в стремлении добиться точности рифмы, влечёт за собой замену существительного «табаком» на второе уменьшительное — «табачком». Подобная замена, вероятнее всего, деформирует авторский замысел Самойлова, чрезмерно смягчая повествование.
В большинстве поздних исполнений в последней строке четвертой строфы добавляется эпитет «горьким», что вряд ли оправдано:
Я только трубочку курил
С турецким горьким табаком…
Понятно, что четырехстопная (восьмисложная) строка ритмически легче поётся, а сам автор первого варианта музыки Столяров вспоминает, что он писал письмо Давиду Самойлову, где испрашивал разрешение «дописать» строку. В некоторых народных вариантах песни вместо прилагательного «горьким» включено «чёрным». При этом следует отметить, что турецкий табак ранее в России считался одним из лучших и обладал отменно мягким и сладким вкусом. Налицо желание сгустить тяжесть ситуации, если даже такой табак стал для литературного героя горьким. Однако, будем исходить из предположения, что в авторском варианте курение табака, является скорее успокоительным средством для лирического героя.
Пятая строфа:
Когда мы будем на войне,
Когда мы будем на войне,
Навстречу пулям понесусь
На молодом коне.
Пятая строфа резко меняет характер спокойного рассудительного повествования первых четырех, которые можно условно назвать интродукцией.
Размышления предполагает временной интервал, который внезапно обнаруживается между строфами «когда мы БЫЛИ на войне» и «когда мы БУДЕМ на войне» — целая жизнь, вряд ли речь идет о перерыве между боями.
В какой момент мы застаем лирического героя с его внутренним монологом? Поначалу доверительное повествование третьему лицу или скорее взгляд на себя со стороны. А в боевом будущем лирического героя смерть уже не страшит, он готов отчаянно ринутся в бой.
Звукопись свиста/глухого звука попадания пуль – повторением согласных «с» и «п» — отчетливо слышится в строчке «Навстречу пулям понесусь».
В народных вариантах песни дополнение последней строки обычно присутствует в виде «на молодом своём коне» («на вороном своём коне»), что, по сути, не существенно. Самойлов в качестве определяющего выделил одно прилагательное — «молодом», вероятно подчеркивая молодость и задор, как всадника, так и его коня.
Шестая строфа
Я только верной пули жду,
Я только верной пули жду,
Что утолит мою печаль
И пресечет вражду.
Финальная строфа насыщена образами – смыслами. Аллюзия с текстом тропаря (глас 5): «Утоли болезни многовоздыхающия души моея, утолившая всяку слезу от лица земли…»
Очень точно дважды «выстреливает» эпитет верной, использованный применительно к пуле, ибо только пуля оказывается верна, предпослана и принадлежит, подобно суженой, лишь тому единственному человеку на земле, которого она настигнет.
Косвенно в эпитете «верной» слышен упрёк-противопоставление неверной возлюбленной героя.
В народных казачьих вариантах часто звучит:
«Что утолит печаль мою
И пресечет нашу вражду»
или
«Чтоб утолить печаль свою
И чтоб пресечь нашу вражду»
При этом в слове «нашу» ударение переносится на последний слог срывая внутренний ритм.
В этом случае улучшила бы текст редакторская инверсия: «И нашу пресечет вражду».
Мощно срабатывают две последние строки за счет глагола «пресечёт» — литературного, нефольклорного, хлесткого, как удар шашкой или выстрел.
Став достоянием фольклора, текст песни претерпел ряд других изменений.
Сердобольный русский народ не мог допустить гибели любимого героя, и в конце «казачьего» более современного варианта песни появляется написанный неизвестным автором финальный седьмой куплет, отсутствующий у Самойлова, который придаёт ей более оптимистичное звучание.
Но, видно, смерть не для меня,
Да, видно, смерть не для меня,
И снова конь мой вороной
Меня выносит из огня.
Седьмой куплет чужероден, но литературно точен, взамен сильного, но резкого, болевого самойловского финала мы обретаем понимание «да, видно, смерть не для меня» (замечательно доверительное «видно» — сказанное самому себе с удивлением и постижением) лирический герой снова остается один на один со своей непреодоленной, мучительной ношей. И это не «хеппи-энд», так как герою предстоит остаться один на один со своей душевной болью, ему самому предстоит преодолеть накопившуюся в душе вражду. В песенном казацком варианте повторы не только двух первых, но и двух последних строк каждой строфы сдерживают быстрое развитие событий, давая вникнуть и вжиться в содержание каждого куплета.
Самойлов слушал и воспринимал музыку как нечто необычайно важное, способствующее завязыванию наиважнейшего — его стихов. В музыке таился исток его гармонии и упорного оптимизма, в ней он находил свои небеса и прообразы незаземленных чувств. По воспоминаниям близких музыка была его религией и мистикой, тропинкой к вечному для него, отрицавшего иные пути. К музыке, особенно классической, Самойлов относился столь же целомудренно, как к тайному душевному порыву, говорил о ней редко, с застенчивостью, как о чем-то сокровенном.
Сменяются эпохи, становятся тенью взращенные ими литературные герои, перестав аккумулировать истину, но остается узнаваемой, сохраняя первоначальное основное интонационное звучание их общечеловеческое зерно.
В своих воспоминаниях Самойлов признавался: «Главное, что открыла мне война, — это ощущение народа». Для нас важно то, что рассматриваемое стихотворение Самойлова, пусть и в несколько измененном виде, во множестве и ныне поют и записывают с «вариациями» и названием, данным по первой строке, «Когда мы были на войне», — многочисленные народные, духовные, профессиональные хоры, ансамбли, исполнители.
Отрадно наблюдать, как стихи классиков русской поэзии, словно почерпнутые из глубинных источников народной среды, становятся народными песнями, обретающими подлинную жизнь в изустном исполнении, в передаче от сердца к сердцу, претворенными талантом авторов и снова вернувшимися в народную традицию — будем надеяться, для жизни ещё очень длинной.
Бой первый остался за Давидом Самойловым: его поэзия отразила совершенную им огромную душевную работу по гармонизации хаоса и трагедии прошедшей войны, смирению тьмы внутренних демонов. Самойлов, не чураясь прошлого, мужественно вышел им навстречу, не вооруженный, кажется, ничем, кроме своего мудрого простодушия и «гусарской» самоиронии и добром одолел зло, оставив слушателю "нестрашную" песню о страшном.