Слава богу!
Ведь все, что было,
Все, что было, — было со мною.
И война меня не убила,
Не убила пулей шальною.
Военная биография поэта и переводчика Давида Самойлова (Кауфмана) достаточно хорошо изучена. В начале финской войны хотел уйти на фронт добровольцем, но не был принят в действующую армию по состоянию здоровья, а в июне 1941 года направлен на трудовой фронт — рыть окопы под Вязьмой, где он тяжело заболел и был эвакуирован в Самарканд.
Приказом НКО СССР № 0106 от 15.02.1942 г. объявлено решение о необходимости формирования ряда новых военных учебных заведений (училищ) для пополнения командным составом соединений и частей действующей армии.
В связи с нехваткой в составе действующей армии военнослужащих различных специальностей, на территории Среде-Азиатского военного округа (САВО), в частности на территории Узбекистана и Туркменистана были развернуты в спешном порядке многочисленные военные учебные заведения для подготовки как младшего командного состава, так и офицеров-специалистов. Ускоренный период подготовки в 1942-1943 гг. был как правило 6-8 месяцев, максимум — 1 год. Эти училища готовили сержантов — командиров отделений по шестимесячной программе, офицеров (младших лейтенантов) — по десяти-двенадцати месячной.
1 июня 1942 года Кауфман зачислен курсантом в Гомельское военно-пехотное училище, которое тогда дислоцировалось с конца октября 1941 года до первой половины 1943 года в г. Катта- Курган Самаркандской области, Узбекской ССР. Однако окончить программу подготовки Кауфман не успел и в том же 1942 году был направлен рядовым на Волховский фронт под Тихвин, где 23 марта 1943 года в районе станции Мга получил ранение осколком мины. Приказом Первого ОСБР Волховского фронта за № 13/н от 30.03.1943 года пулемётчик 1-го стрелкового батальона 1-й бригады красноармеец Кауфман был награждён медалью «За отвагу» за то, во время атаки первым ворвался в немецкую траншею и в рукопашной схватке уничтожил трёх гитлеровских солдат, а после мытарства в полевых госпиталях был отправлен в Красноуральский эвакогоспиталь № 1932 в деревянном вагоне санитарного поезда:
Спотыкался на стыках,
Качался, дрожал.
Я, бывало, на нарах вагонных лежал.
Мне казалось — вагон не бежал, а стоял.
А земля на какой-то скрипучей оси
Поворачивалась мимо наших дверей,
А над ней поворачивался небосвод,
Солнце, звезды, луна,
Дни, года, времена…
Мимо наших дверей пролетала война.
И спасали меня,
Не бросали меня.
И звенели — ладонь о ладонь буфера,
И состав
Пересчитывал каждый сустав.
И скрипел и стонал
Деревянный вагон.
А в углу медсестра пришивала погон.
Из письма Давида Кауфмана Петру Горелику:
«Дорогой Петька! Много раз пытался установить твои координаты. Наконец недавно от Борьки узнал твой адрес. Оказалось, что ты даже не так далеко от меня. Говорят, что ты в чинах и регалиях, так что неудобно теперь называть тебя Пецей. Обо мне рассказывать долго. Вкратце — воюю с 1942 года солдатом, был ранен, полгода отвалялся в госпиталях, познал всю эту житуху, но, говорят, характером изменился мало. Впрочем, комиссии по лишению меня невинности, коей ты был председателем, уже делать нечего. Война есть война…».
После выписки из эвакогоспиталя рядовой Кауфман направлен на долечивание в Горьковскую область. Осенью 1943 года проходил службу в запасных полках, дислоцированных в керженских лесах, в частности в роте противотанковых ружей 7-го Запасного полка:
Госпитальные койки, дороги, бои,
И тревоги мои, и победы мои!
Оказавшись в отпуске по ранению в Москве, случайно встретился со своим другом по МИФЛИ Семёном Гудзенко. В дружеской беседе Давид высказал желание служить в разведотделе штаба 1-го Белорусского фронта. Это удалось устроить с помощью Ильи Эренбурга, который в годы Великой Отечественной войны служил корреспондентом газеты «Красная звезда», писал материалы для газет «Правда», «Известия», и сводки для Совинформбюро и генерала Кузнецова.
С марта 1944 года дальнейшая служба Давида Кауфмана проходила в 3-й отдельной моторазведроте разведывательного отдела штаба 1-го Белорусского фронта.
Приказом Военного совета Белорусского фронта в 1944 году ефрейтор Кауфман был награждён медалью «За боевые заслуги», а позднее — в 1945-ом, орденом Красной Звезды за захват немецкого бронетранспортёра и трёх пленных, в том числе одного унтер-офицера, давшего ценные сведения, а также активное участие в боях за Берлин. Среди множества других наград у поэта была особо ценная — почётный знак «Отличный разведчик».
Александр Давидович Кауфман (псевдоним Александр Давыдов) — русский прозаик, переводчик, издатель, сын поэта Давида Самойлова вспоминал: «Отец вовсе не соответствовал военному идеалу моей детской эпохи. Помню вечный дворовый спор: «Я командир» — «Нет, я командир». Отец не тянул на командира уже по облику — невелик ростом, лысоватый с молодости. К тому же выглядел старше других отцов. Да и занятие странное — писатель, даже еще экзотичнее — поэт. Я сперва, как и другие, был уверен, что все писатели давно умерли, и живут только на книжных полках. Трудно было осознать, что мой живой, веселый, не торжественный отец словно впечатан в вечность. Впрочем, и книжки его были несерьезные, не тома, а стопки листков и бумажные брошюрки. В самой сердцевине личности отец выстроил хрустальный дворец. Стихи — и причина, и следствие»:
Я зарастаю памятью,
Как лесом зарастает пустошь.
И птицы-память по утрам поют,
И ветер-память по ночам гудит,
Деревья-память целый день лепечут.
Но в памяти такая скрыта мощь,
Что возвращает образы и множит…
Шумит, не умолкая, память-дождь,
И память-снег летит и пасть не может.
В 1945-м Кауфман вернулся к мирной жизни совсем другим человеком: война и время сдули с него налет инфантильности. Он и сам говорил об избавлении от «интеллигентского предрассудка исключительности» и о «победе над интеллигентской дряблостью тела».
Александр Давыдов точно заметил: «Отец сумел принять выпавшую ему войну, пропустив ее сквозь призму литературы. И свою последующую жизнь он планировал, как длинный, полный драматизма, но устремленный к благополучной развязке роман воспитания. В отцовской простоте еще присутствовала воинская неприхотливость жизненных привычек:
Сороковые, роковые,
Военные и фронтовые,
Где извещенья похоронные
И перестуки эшелонные.
Гудят накатанные рельсы.
Просторно. Холодно. Высоко.
И погорельцы, погорельцы
Кочуют с запада к востоку…
А это я на полустанке
В своей замурзанной ушанке,
Где звездочка не уставная,
А вырезанная из банки.
Да, это я на белом свете,
Худой, веселый и задорный.
И у меня табак в кисете,
И у меня мундштук наборный
И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
И все на свете понимаю.
Как это было! Как совпало —
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
В знаменитом стихотворении 1961 году Самойлов точно срифмовал сороковые с роковыми, вероятнее всего памятуя о сороковинах — поминках сорокового дня, завершающих поминальный период, особенно значимых в традиции православных славян. По всеобщему убеждению, в течение этого периода душа умершего еще пребывает на земле, навещает свой дом, витает вокруг могилы, посещает знакомые места, «ходит по мытарствам», а в 40-й день окончательно покидает землю («три дня в доме, до девяти дней во дворе, до сорока дней — на земле»). Обрядность всего периода и последнего дня связана с этапами ухода души и её проводами (проводить душу, отпустить душу), а также с необходимостью предотвратить возвращение умершего.
Внешне Кауфман легко относился к жизни: не окончил ИФЛИ из-за начавшейся войны, однако не нашел в себе сил, так характерных для вернувшихся фронтовиков, завершить учебу и получить заветные корочки. После неудавшейся попытки сдать на кафедру дипломную работу Давид без видимого сожаления оставил это занятие, не был допущен к сдаче госэкзаменов. При внешней легкости война глубоко сидела в нем. В Москве Давида – Дезика навещали однополчане; а он сохранял верность памяти тех, кто был рядом с ним (стихотворение «Семен Андреич»):
Семен Андреич! Алтайский пахарь!
Счастлив ли ты? Здоровый? Живой ли?
Помнишь, как ты разорвал рубаху
И руку мне перетянул до боли!
Помнишь? Была побита пехота,
И мы были двое у пулемета.
И ты сказал, по-обычному просто,
Ленту новую заложив:
— Ступай. Ты ранен. (Вот нынче мороз-то!)
А я останусь, покуда жив.
Девушки в золотистых косах
Споют, придя с весенней работы,
Про то, как Семен Андреич Косов
Один остался у пулемета.
Самойлов, неоднократно объявлявший себя лентяем, стремясь не просыпать ни крупицы своего прошлого, всю жизнь вел дневниковые записи, характер которых менялся с годами: в молодости стремился запечатлеть чувства, позже — события.
В одну из послевоенных ночей Самойлов посвятил своего друга — Петра Горелика в главную послевоенную тайну: по дороге с фронта он решил осуществить ранее задуманное — «стать» беспартийным, не сдавать своих партийных документов в органы партучета и не состоять в парторганизации, считая этот мужественный в сталинские времена поступок необходимым условием творческой независимости.
В «Поденных записях» Самойлова относящихся к 3 мая 1945 года можем прочесть такую запись: «Сегодня говорят о полной капитуляции. Эти вести, будоражащие всех, не могут рассеять тяжелой тоски, охватившей меня. Кажется, можно свободно вздохнуть, кажется, скоро я буду независим, свободен делать что хочу. Но и это не радует. Вся тоска этих лет, все опасности, ужасы, голод, подавленное самолюбие, вечное отречение от себя, от благ, от дела — все это выплыло из памяти и давит».
Сын Давила Самойлова дал очень точную характеристику: «Отец был среди тех, кто разгребал завалы лжи и дурмана, чтоб сообщить, что дважды два четыре. Жаль только, что, гордые своим открытием, они перестали прислушиваться к жизни. Жизнь отказалась сочинить для них роман воспитания. Они ж сами ничего не сочинили наперед и теперь ужасаются непредвиденностью накренившейся жизни, тихо угасая в своих повестях, не ставших романами».
Обоснование процесса освобождения от партийной зависимости мы находим в глубоких философских эссе Самойлова, опубликованных уже после смерти поэта. «Освобождение от цепей социальной причинности… цель и процесс существования человеческой личности. Освобождение от них, но не отрицание их. Художественные способности, ремесленное дарование — один и не главный признак лишь одной категории талантов — художников. Как бы ни была сильна эта сторона в художниках, социальная детерминированность, если она мощней порыва личности к свободе, в конечном счете заглушает «чистое дарование». Тому пример — Шолохов. Но есть мощные души, освобождающиеся от социальной детерминированности… Этот процесс и есть процесс становления таланта. Звенья социальных цепей тем слабей, чем мощней проявление таланта, его способности игнорирования этих цепей и психологической саморегуляции».
Врут про Гамлета,
Что он нерешителен.
Он решителен, груб и умен.
Но когда клинок занесен,
Гамлет медлит быть разрушителем
И глядит в перископ времен.
Бей же, Гамлет! Бей без промашки!
Не жалей загнивших кровей!
Быть — не быть — лепестки ромашки,
Бить так бить! Бей, не робей!
Не от злобы, не от угару,
Не со страху, унявши дрожь, —
Доверяй своему удару,
Даже если себя убьешь!
Дочь венгерского коммуниста и революционера Белы Куна — Агнесса Кун — с которой Самойлов плотно работал по венгерским переводам в начале 60-ых отмечала такую психологическую особенность характера поэта: «Вот видите — письмо Вам написалось, а я не думала Вам писать, отлично чувствуя древесную кору, которой Вы окружили себя в общении со многими людьми, как ни странно и со мной тоже, причем много лет назад».
Самойлов совершил титанический душевный труд, преодолев дьявольские соблазны и внутренне гармонизировав хаос войны, смирил тьмы демонов, не чураясь их, а мужественно выходя им навстречу. Не вооруженный ничем, кроме мудрого простодушия и самоиронии поэт из этой схватки вышел победителем, остался верен себе, защитив свой внутренний мир плотной внешней «корой», как крепкий дуб, много переживший на своем длинном веку.