Смеяна любила подсолнечник, рожь и вереск, привязчивый наигрыш в поле да майский дождь. Ее не учили, в которого бога верить, и не объясняли, где истина или ложь. Носила она под рубахой большое сердце, в которое вхожи все люди - что враг, что друг. Чужие невзгоды оплакивала по-сербски, для ближнего не покладая проворных рук. Входя в старый храм на окраине трех селений, не ведала грани меж радостью и тоской - хотелось забыться, в молитве согнуть колени, подтягивать с клироса тоненьким голоском. Она говорила: «Большому случиться горю - загинет в недолгом бою не один юнак!» Старухи крестились: «Блаженная, что с ней спорить – в словах ее проку, что в тонких листах вьюнка!»
Но она повторяла, настаивала на правде, будто пророчила близкую злую сечь. И такая тоска стояла в лазурном взгляде, словно за каждого парня готова лечь.
…А потом непреклонною силой пришли османы. Сербия встала под ружья - плечо в плечо. Даже безусых мальчишек мало-помалу земля, от потерь обезумев, теряла счет. Матери больше не плакали по юнакам, закаменев от боли, словно столбы. Выли по мертвым и по живым собаки, опрокинув в синее небо лохматые лбы. Девушки сняли витицы и манисты - в печали рядиться не хочется никому... А пули летят вместе с ветром на три пересвиста, и порохом пахнут, и дарят кровавую тьму...
Смеяна потерянно ходит между дворами: Бежан чернобровый, насмешливый Светорад... Их турки тащили волоком на аркане. А Марко с глазами черными, как виноград, затоптан конями под гиканье седоков их... Она уже путает звонкость родных имен. За них не дадут уже больше и трех целковых - даже за тех, кто в османской пошел полОн.
И грянул канун Видовдана стрелой каленой, рассыпался прахом под стоптанным башмаком. Смеяна блуждает в лесу. Пересуды кленов - о славном и дальнем, о прежнем да о мирском. А ей, бесталанной, невмочь эти речи слушать, невмочь ей, несчастной, былое припоминать. Война извела не одну удалую душу, втоптала в суглинок любимые имена. «Какой супостат нашу отчину крепко сглазил, каким заклинанием ворога приманил? Ведь были когда-то герои - Стефан да Лазарь, а нынче, а нынче-то, Господи, где они?»
Впору бы плакать, да слезы остались кровью на пашнях, потоптанных злой и чужой ордой. Как на родную деревню глядеть с любовью? Как единоверцам с великой помочь бедой? Не знает Смеяна. Она потеряла братьев. Отца, даже деда. От горя иссохла мать. По сундукам расшитые спрятав платья, уж не берется девушка вечерять. Гладит кинжал исхудавший рукой прозрачной, шепчет: «Господь, извини, не могу иначе...» Крепко сжимает прохладную рукоять, и резкий удар рассекает чуднОй орнамент на празднично-белой сорочке от сих до сих...
А солнце такое червленое, точно знамя, а в роще так жалобно гайворон голосит...
А когда отшумела война, словно лес под ливнем, и отхлынули волнами полчища янычар, от победы ни мал и не стар не сумел счастливей сделаться с тяжкой потерею на плечах.
Ходят в народе разные пересуды – мол, на полях, что от крови совсем черны, там, где навеки остались и смерть и удаль, от серых ракит до поломанной бузины девушка ходит в косою обвитой кондже, не оставляя в налИтых хлебах следов. Ни василька и не колоса не тревожит, каравай не разломит да терпких не пьет медов.
От Черной Горы до массивов Газиместана молва расползается, ширится и растет: прекрасна-де юная вила лицом и станом, а в песнях ее - материнка да колкий терн. Пройдет под окошком, где мать потеряла сына, где брата надсадно оплакивает сестра... а взгляд у нездешней красавицы — блекло-синий, на дне двух озер почивают любовь и страх. Промчится над полем, где пели кнуты да сабли, обнимет безокую голову наугад... «А я говорила!» — и голос безвольно-слабый прокатится тихой поземкой по берегам той речки, чьи воды не знали свинцовой сини, соленой руды по течению не несли.
А люди шептались — все выдумки, Бог бы с ними.
А старое лихо плодило десятки лих...
© Териона & Елена Холодова