(Рассказ)
В маленьких, словно запутавшихся в паутине времени городках, всегда живут люди, которых злые языки относят к уродам или сумасшедшим. Их по-своему ценят берегут и защищают, что не удивительно, так как на их фоне остальные жители кажутся себе более умными и удачливыми, а главное, уважаемыми. Даже после смерти такой местной достопримечательности, она еще долго остается притчей во языцех. И кажется, что ее призрак, бродя вечерами по плохо освещенным улицам, и спотыкаясь о колдобины на асфальте, не столько пугает людей, сколько предупреждает остальных об опасности быть не таким как все.
Ванда была «не такой». Вернее, стала ею, когда ей перевалило уже далеко за шестьдесят, и все, кто ее знал, так были удивлены столь резкой перемене в ней, что поспешили ретироваться из круга ее знакомых, или хотя бы немного отдалится, чтобы остальные не принимали общение с ней всерьез. Ее имя стало звучать как насмешка над старостью и добропорядочностью.
Я до сих пор помню ее лицо, уложенные в пышную копну волосы, ее походку и почти всегда опущенные глаза. Для меня, девочки 70-х она была чем-то странным и непонятным – другим миром, другой планетой, которая пугает, но в то же время притягивает к себе с неимоверной силой.
Сколько мне было, когда я увидела Ванду впервые? Лет девять-десять. Моя мама собралась в парикмахерскую, чтобы сделать «химию», а я напросилась с ней. Шли зимние каникулы, везде стояли новогодние елки, и сидеть дома одной мне не хотелось. Мамина химическая завивка была лишним поводом выйти из дома и поглазеть на увлекательный мир, наполненный искусственными елками, сосульками и шарами, запахом одеколона «Шипр» и взрослой болтовней, слушать которую мне казалось верхом блаженства.
Парикмахерская находилась на первом этаже нового Дома быта, с огромными окнами, из которых была видна половина микрорайона. Тут было два зала, мужской и женский, раздевалка со множеством вешалок, в которой дремала неприветливая толстая гардеробщица и огромное зеркало в украшенной пластиковым рисунком раме, которое казалось мне входом в сказку. Я заглянула в него, но ничего не увидела, кроме знакомой девочки, худенькой, маленькой с печальными глазами и курносым носом. в белой пуховой шапке с ушками и коротком красном пальто. Рядом стояла мама, немного пополневшая невысокая женщина на круглом лице которой отражалась усталость.
Мы разделись, мама ушла на свою химию, а я осталась в фойе, где стояли синие, прочно соединенные друг с другом, словно в кинотеатре стулья. Если сесть с одной стороны фойе, была видна вся улица, с другой – почти половина женского зала и новогодняя елка. Я сначала села так, чтобы смотреть на улицу, на которой шел снег и, скрываясь в его круговерти, куда-то спешили прохожие.
- Спасибо тебе Валюша, ты всегда мне так хорошо все делаешь, я прямо на глазах молодею.
Фраза была произнесена так громко и с такими чувством, что я невольно повернула голову. К моему счастью, говорившую было видно. Она сидела в самом последнем кресле и едва касалась пальцами огромной копны на голове, как говорила моя бабушка «цвета детского поноса». Я хихикнула. Тетка показалась мне очень смешной.
- Ну ты, Вандочка, до сих пор у нас красавица, глаз не отвести. И возраст не помеха. На тебя и сил много не надо. Все как будто само все получается. Твой-то все пьет? – похожая на колобка с руками и ногами, чернявая парикмахерша, ловко стряхивала с клиентки оставшиеся на одежде волосы.
- Сама знаешь. Вчера вот пришел, еле на ногах держится. Я к нему – хотела помочь раздеться, а он на меня: « Отойди, б… старая, смотреть на тебя тошно.
Разговор явно приобретал интересный окрас, тем более, что было произнесено слово, которое я уже слышала, но значения которого не знала. Уши у меня открылись еще шире, точно хотели и в самом деле вылезти на макушку.
- Да беда с ними, с мужиками-то. Ведь почти все пьют, сволочи. Ну перетерпи уж, что теперь, если у вас любовь такая. Сегодня покричит, побьет, а завтра вот глядишь, и приголубит.
- Потому и терплю, ласковый он, беззащитный. Другие не понимают…
Ванда расплатилась за услуги, вышла из зала и направилась в гардероб. Она прошла мимо, и меня окутал шлейф тонкого аромата. Да, это была не «Красная Москва», которой всегда душилась мама, а нечто другое, почти неуловимое, напоминающее запах фиалок в вечернем саду.
Пока женщина стояла у гардероба, я смогла хорошенько ее разглядеть. Высокая, костлявая, с широкими бедрами и высокой грудью, она резко отличалась от тех пожилых женщин, которых я знала. Хотя высокая копна и яркий макияж на испещренном морщинами лице немного уродовали ее, было в ней что-то, что заставляло меня, девочку, почувствовать к ней нечто среднее, между жалостью и уважением. Может то, что она была одета в шелковую розовую кофточку с открытой грудью, нестандартную серую юбку, которые не продаются в наших магазинах, короткие коричневые полусапожки и блестящие чулки. Чулки почему-то вызвали у меня восторг. Они были такие красивые, черные, как на картинках старых журналов, которые хранила бабушка. Даже мама в такой мороз надевала простые коричневые, а тут красота такая… Да еще этот неожиданно-великолепный запах.
Я разглядывала Ванду все время, пока она получала и застегивала на пуговицы коричневую шубу из каракуля. Потом она быстрым шагом подошла к выходу, хлопнула дверью и исчезла в снежном тумане как сказочный тролль.
- Ушла твоя красавица?
Я не видела парикмахершу, которой принадлежал голос, но было понятно, что слова были обращены к той, от которой ушла Ванда.
- Ох, ни с кем так не мучилась как с ней. По два раза на неделе ходит, все красоту боится свою потерять.
Невидимая парикмахерша заржала. Ее смех очень напоминал ржание лошади, и когда она вышла из-за стены, чтобы продолжить разговор, то я увидела, что она и в самом деле немного напоминает лошадь: лицо было вытянуто как лошадиная морда, и двигалась она как бы подскакивая. Казалось вот-вот перейдет на галоп.
- Сколько она уж к тебе ходит?
- Да лет тридцать, пожалуй. Я ее еще молодой помню. Красивая была женщина, видная, в райкоме работала, за границу ездила. А надо ж… Кто б мог подумать…
- Стерва она была хорошая… Так ей стерве и надо! И жалеть ее нечего! – отрубила женщина с лошадиным лицом. – Нашла на старости лет себе алкаша на сорок лет моложе, так что ж удивительного, что он над ней измывается как над сукой последней…
- Ох, не говори, грех это, над убогими смеяться!
- Одеваться так грех в ее годы. Сиськи из кофты торчат, юбка выше колен, морда вся измалевана. Тьфу, стыдоба какая…Во, во, гляди, пошла потеха…
Парикмахерша с лошадиным лицом подошла к окну и снова заржала. Смех был злым и неприятным. Желая понять, что же она увидела, я тоже подбежала к окну. Снег почти прекратился, лишь некоторые опоздавшие снежинки, еще падали на без того хорошо запорошенную землю.
На противоположной стороне улицы стояла Ванда. Напротив – мужчина в грязном тулупе и такой же замызганной вязаной шапке. Его лица я не разглядела, так как он стоял в пол оборота. Ванда обнимала его за шею, а он стоял- руки в карманы, подняв лицо к небу. Вдруг… я не поняла, что случилось. Он пошатнулся, оттолкнул женщину и отвесил ей пощечину. Ванда отлетела на несколько шагов и упала в рыхлый снег.
Мне вдруг стало мучительно жалко эту старушку. Волна возмущения поднялась во мне откуда- то снизу и подкатила к самому горлу. Я застучала по стеклу и закричала
- Не смей ее бить, зараза! Не смей, урод, она хорошая!
Из женского зала выбежала бледная мама, на голове которой вместо волос были видны только деревянные палочки. Я страшно испугалась, так как понимала, что сказала плохие слова, за которые меня ругали и даже наказывали. Но на этот раз все обошлось. Мама просто усадила меня на стул, сунула книгу «Сын полка» и велела читать до тех пор, пока она не закончит с химией.
Когда мы уже собирались уходить, и мама, протянула номерок гардеробщице, я спросила:
- Мам, а что это за странная бабушка была?
Но она сунула мне мое пальтишко, из которого я уже стала вырастать, и пропустила мой вопрос мимо ушей.
- Одевайся давай!
Я послушно оделась, мать взяла меня за руку, и мы быстро засеменили к выходу.
Едва мы оказались за дверью, мама остановилась и сказала.
- Она сумасшедшая, понимаешь?
Я согласно кивнула головой.
- А почему она одета так красиво?
- Потому что сумасшедшая. Ты видела, чтобы у нас бабушка так одевалась?
Я покачала головой. Бабушка всегда ходила в старом коричневом пальто и белом берете, который связала своими руками.
Поняв, что от матери больше ничего не добиться, я снова протянула ей мою руку и зашагала рядом, иногда подпрыгивая от радости и удовольствия, что я иду по такому пушистому и мягкому снегу.
***
Вечером, когда я уже легла спать, из-за приоткрытой двери спальни до меня долетели слова матери, которая говорила с бабушкой и мыла посуду. Слова терялись из-за шума воды и стука посуды, и до меня долетали лишь обрывки фраз.
-.. так испугалась….. она всегда такая послушная была… как тоже с ума сошла
Мама говорила еще что-то, но я не слышала. Мне показалось, что она всхлипывает, или это только хлюпала вода.
- Говорила тебе, нечего ее в парикмахерскую таскать, пусть дома сидит. – Голос бабушки звучал более отчетливо, так как на, наверное, стояла ближе к кухонной двери, -Сумасшедшая она и есть сумасшедшая, Ванда эта… Помню ее молодой. Мужиков всех изводила, сколько поменяла, и не знает никто. Раньше, правда, говорят был у нее один в молодости, бросил беременную, а она по нему убивалась. Сделала аборт и понесло ее… Ну и нарвалась. У одной бабы мужа чуть не увела, а у той двое детей, да еще с пузом ходила. Так она и прокляла ее. Сказала, что влюбится эта Ванда в самого худшего мужчину во всем городе, ко орого все презирать будут. Вот и…
В коридоре раздались шаги отца, и дверь на кухню закрылась. К моему глубокому огорчению конца истории так и не узнала. Я зарылась в подушку, вдохнула аромат еще пахнущей морозом наволочки и вздрогнула. Вспомнилось как девочки в классе рассказывали про сумасшедшую, которая отрезала голову мужу. Он заснул, а она отрубила топором и на стол положила. Пришел сын, а она ему: «Капусты нарубила, щи варить буду!» Вот ужас какой! Что они совсем не отличают человека от овощей, сумасшедшие эти? Страшно как! Так в размышлениях о жизни и людских странностях я и уснула.
***
На следующий день мы с мамой пошли в гастроном за шоколадкой. День был солнечный, морозный, и я жмурилась от солнца, превращающего снежный покров в искрящийся, как мишура на елке. Я хотела большую шоколадку с орехами. Перед самым Новым годом я видела такие шоколадки в отделе сладостей. Они лежали в зеленых обертках на верхней полке вместе с шоколадками «Спартак» и «Аленка», а в самом центре были изображены лесные орехи в скорлупках и без.
Мне хотелось как можно скорее получить желанную сладость, но у самого входа в магазин я затормозила. В нескольких шагах от стеклянной с тяжелой металлической решеткой двери гастронома лежал пьяный дядька. Я бы не обратила на него внимания, пьяные время от времени лежали возле магазина. Но на нем были знакомые тулуп и шапка. Но разглядеть его мне не удалось, так как мама увлекла меня за собой в магазин.
Когда я подбежала к отделу сладостей, и сердце мое упало. Шоколадок не было. То есть вообще никаких! Верхняя полка в магазине оказалась пустой! Мне было так обидно, что из глаз брызнули слезы. Увидев мое состояние, мама вздохнула и попросила продавщицу взвесить триста граммов гусиных лапок. Держа пакет с конфетами, я вслед за матерью вышла из магазина и стала медленно спускать со ступенек. И тут я снова увидела Ванду. Она стояла на коленях возле неуклюже развалившегося пьяного дядьки и отряхивала снег с его одежды, пыталась его поднять. Она причитала и плакала, но не находила
- А где твои рукавички? - отвлекла меня от созерцания странной сцены мама.
Одну я обнаружила в кармане, а другой не было. Наверное, осталась в магазине, когда я брала пакет с конфетами. И нам пришлось вернуться, чтобы ее найти. Искать пришлось недолго. Рукавичка лежала возле самого прилавка, красная, с черными цветочками на тыльной стороне, в нескольких сантиметрах от лужи, оставшейся от принесенного людьми на обуви снега.
Я устремилась за мамой к выходу, пытаясь натянуть рукавичку, и совершенно не глядела по сторонам. И вдруг моя голова ударилась о что-то мягкое. Я подняла ее и увидела перед собой Ванду. Она стояла, как и прежде, без шапки, в своей каракулевой шубе. По-видимому, женщина растерялась от неожиданности.
- Ой какая хорошая девочка, она провела ладонью по моей голове. - Ты не ушиблась?
- Нет все в порядке, извините, – ответила за меня мама.
- На-ка, держи. - Ванда извлекла из сумочки огромную конфету в оранжевой как апельсин обертке, на которой красовался огромный Гулливер в окружении лилипутов.
Да это был самый настоящий Гулливер! Тот самый, которые иногда привозил отец из своих редких командировок в Москву. Сердце в моей груди дрогнуло и подпрыгнуло от радости.
- Спасибо, - цепенея от восторга пролепетала я.
Мы вышли на улицу. Пьяного дядьки там уже не было. Наверное, его забрала милиция в вытрезвитель. Я слышала, что она всегда забирает пьяных, чтобы те не замерзли на улице. Едва мы отошли на пару шагов от магазина, мама вырвала Гулливера у меня их рук.
- Ты помнишь, что я тебе говорила про эту бабушку?
- Да, - ответила я. - Она сумасшедшая.
- Никогда у нее ничего не бери. Слышишь? Никогда! И вообще не бери ничего у незнакомых людей!
Оранжевая конфета полетела в мусорницу. Я не могла оторвать от нее глаз, и еще несколько секунд смотрела как это великолепие лежит на груде бумажек и окурков, пока мама не дернула меня за руку.
Когда мы прошли несколько метров, я оглянулась, сама не знаю почему. Может хотела что-то вернуть, или отмотать назад этот эпизод моей жизни, когда я получила такую прекрасную конфету. Но время не поддавалось обману и шло только вперед. Я просто увидела позади знакомую улицу и знакомую фигуру. Ванда уходила в противоположную сторону, унося с собой свою боль и потерянность. Она показалась мне маленькой и несчастной.
- Дура сумасшедшая!
Мимо моего носа пролетел снежок и попал в спину уходящей Ванды. Его бросили мальчишки, которые играли на противоположной стороне улицы. Ванда даже не обернула, видно привыкла к такому обращению. Мое детское сердце сжалось от жалости к женщине, которая не имела права даже угостить конфетами. Вообще ни на что не имела права.
- Пошли. Что остановилась? – снова дернула меня за руку мама.
И мы пошли к дому, в противоположную сторону от Ванды и ее никем непонятой и загадочной любви, в которой она растворилась всем своим существом.
Бала ли Ванда действительно сумасшедшей или просто жертвой своей неподходящей по возрасту и положению влюбленности? Сейчас, много лет спустя, мне трудно судить об этом. Скорее всего, неожиданно для нее самой, ее, как волна накрыло то последнее чувство, перед которым никто не в состоянии устоять. Накрыло, и увлекло в безбрежный океан крутя, вращая, и навсегда лишив воли и здравого смысла. И не было спасения, не было выхода, и не было надежды… Лишь ее любовь и безжалостный мир, раз и навсегда разделенные, как крепостью, людскими страхами и запретами.