Автобиография Василия Никитича Добренко. (продолжение).
Хорошо, хорошо… А тут, я бы сказал, великолепно! Благословляю дальше.
И возвращал мне мой «талмуд». Так я и не узнал: то ли наш полковник был любителем и эрудитом в литературе, то ли контролировал меня, избалованного вольностями писаря, что бы я случаем не натворил какой-нибудь крамолы.
Мне был исхлопотан отпуск на родину с фронта с тем, что бы я непременно побывал в Екатеринодаре (ныне Краснодар) и познакомился с редактором «Кубанского казачьего вестника». Прибыл я туда, познакомились. Редактор с радостью принял от меня, моё «Письмецо». Предложил дать прозу, где бы как можно ярче изобразилась картина боя. Я отказался, так как непосредственно в сражениях был мало, да и личной боевой схватке перечувствовать самому не пришлось.
- Но вы же художник! Неужели вы не можете вообразить? А это нам очень и очень нужно.
Я вновь упорствовал на своём и немного его огорчил. Тут вновь у меня открылись глаза, но уже на другое. Все книжки, что я читал до этого, кроме явных сказок, разумеется я принимал за чистую истину, не подозревая что они «выдуманы», то есть воображены. Был уже и у меня солидный арсенал своих творений. Выходит, что я не писал их от правдивой души, а сочинял, то есть тоже выдумывал. Раскол в самом себе тоже получился солидный.
Из-за уважения к доброму редактору, я всё же дал ему кое какую картину боя, но не выдуманную, а виданную и перечувствованную самим лично. Это была вещь «Две бури». Он вроде бы остался довольным. Но два рассказца «Ероплан» (реальный факт)и «Кто Виноват?» (фантазия), написанные прозой, так и не знаю, увидели они свет или нет.
Приведу один характерный фронтовой случай. За Львовом, около местечка Хыров, готовился наш 3-ий Кавказский корпус к царскому смотру. Не знаю за какие заслуги, но корпус получил наименование «Стального». Рассказывали офицеры, будто командиру корпуса очень импонировала сама царица Александра Федоровна.
К этому торжеству постарались приподнять дух всех чинов. Все отрепья на людях и в амуниции быстро заменили всем новеньким. Войск скопилось множество. Ходил даже чей то стишок:
Приедет к нам державный
Великий государь,
Смотреть наш корпус славный-
Ирманов так сказал…
Ирманов – просторечиво, в самом деле Ирман (немец) - командир корпуса.
В дальнейшем этот стишок я продолжил:
Царь дважды обошёл нас,
«Спасибо» нам сказал
И… отбыл на вокзал.
И думалось невольно:
За что же воевать?
За царское «спасибо»
Нам жизни отдавать?
Но последнее четверостишие, чтобы оно не попало на глаза моему «цензору», пришлось держать в уме. В «Дневник» записать так:
Давненько скрылся поезд,
Совсем из наших глаз,
А нам взглянуть хотелось
Туда ещё хоть раз.
Это пришло начальству по душе. Даже чаркой попотчевали. Что ж, нужно было учиться при случае и криводушничать. Итак, за два царских «спасибо», два месяца бесполезной толкучки под Хыровым, где после войск ни одного чистого кустика не осталось.
В этот период, как поэт «по заказу", я окончательно замолчал. Под всякими предлогами отказывал даже командиру полка и полковному священнику. Искал уже новую правду. И не нашёл никого из окружающих, кто бы мне её указал. Посылал свои стихи в «Кубанский казачий вестник». Кое-что пропускали, но одно очень резкое стихотворение, написанное в отповедь какому-то монархисту, не пропустили. Впоследствии редактор с глазу на глаз сказал:
- Нельзя! Хоть я и не напечатаю, но хранить его буду, так как в нём много чистой правды.
Потом я сожалел, что поторопился из армии на свою родную Кубань. В армии я бы скорее обрёл своё революционное место, если можно так выразиться. Оказывается, в нашем же полку был фельдшер Гуменный, который возглавлял тайную революционную организацию. Кто он был: кадет ли, эсер или большевик, сказать затрудняюсь, но имя его впоследствии фигурировало в развороте политических событий. В особенности деморализации армии после февраля 1917 года. Если бы я в своё время знал, то обязательно примкнул бы. Мог бы и ошибиться. В то время существовала вообще политическая неразбериха с этими революционными группами, которые бурно полемизировали между собой. Меня, как неопытного юнца, могло подхватить любым порывом, кроме уже явного оскандалившегося монархизма.
Нужно ещё отметить, что пребывая в Галиции, во фронтовых условиях, я ещё не напитался духом «украинской самостийности». До этого я считал, что Россия, Белоруссия и Украина – единая славянская нация. Русь-то пошла от Киевского княжества. Не зря же Киев считают матерью городов русских. Украинцы Галиции называют себя русинами, жителями так называемой Червоной Руси. И понял я в то время так: царями Европы украинцы несправедливо разделены между Россией и Австро-Венгрией, так же как и поляки между Россией, Австро-Венгрией и Германией. Как я мог в то время понять классовую и империалистическую сущность всех этих территориальных и национальных перекроек. Прозрение сразу не приходит. В особенности у малограмотных.
На Кубани заварилось невообразимое. Бурлили сплошные митинги. Казалось, что целыми днями длились они, даже без перерывов на обед. Раз сам царь отказался от престола в пользу брата, а последний отмахнулся тоже, то нужно же было кому-то из смелых управлять Россией. Говорили, что Временное правительство для того и создалось, чтобы установить нужный порядок. Объявили всех одинаковыми гражданами. Слово «господин» приказали забыть и больше не употреблять. Избирались Комитеты «Общественной безопасности», но атаман как был, так и остался местным владыкой. При этом не во всех станицах было поставлено одинаково: кое-где атаманов решили не признавать, а где-то только атаман и никаких комитетов. Но в основном сословное положение так и сохранялось: казаки – одно, иногородние - другое. Всем руководила зажиточная казацкая верхушка.
В ладоши хлопали на митингах каждому оратору, независимо за кого он ратовал, за царя ли, за кадетов, за эсеров или за большевиков. Беспринципность!
Борцом за истинную народную власть в виде «Комитета общественной безопасности», созданного из представителей казачества и иногородних без всяких представителей от сельской интеллигенции и духовенства, был у нас некто Макеев, развитой и сознательный казак. У большинства он был в почете, но многие шли ему в противовес, считая его олухом в политике. Впоследствии его коварно и доконали, хотя с полной советизацией Кубани убедились, что он был искренний и последовательный большевик, не смотря на то, что официально примыкал к левому крылу эсеров.
В мае 1917 года я был делегирован от станицы на учредительный съезд "Крестьянско-казачьего союза", который был затеян неизвестно и кем. Но руководили им эсеры, которые громко заявляли, что они только возвратились из царских тюрем и ссылок, что до февраля 1917 года в России кроме их партии не существовало никаких партий вообще. Не разбираясь в их программных декларациях, я больше всего придерживался Макеева. Он на съезде был на трибуне освистан, ему и говорить не дали. После он мне шепнул:
- Гиблое дело. Это та же контрреволюция.
И он оказался прав. После июльской репрессии Временного правительства этот "Союз" распался и организовалась так называемая "Рада кубанского казачества", где опять вершину власти украсили ставленники атаманов и все те же эсеры.
С возникновением "Рады" по всей Кубани ещё злее и кровопролитнее пошла классовая и сословная борьба. Боролись не столько за власть, сколько за свои имущественные интересы и вожделения. Во всем верховодили верхушки из влиятельных казацких родов. Припоминалось всё, чуть ли не от дедов-прадедов, сводились счеты ценой жизней, творились кровавые акты мести, убийства из за угла, грабежи имущества бедняков, в особенности иногородних. Богатые казаки спасали свои шкуры. На потребности всевозможных мобилизаций силой и угрозами они совали бедняков и иногородних, которых считали вопреки объявленному равенству своими батраками. Необузданное господство силы - так бы я назвал тот период на Кубани.
Но была в нашей округе одна счастливая станица - Исправная. Не зря ей, видимо и название такое было дано. Почему её считали счастливой? Она за всю гражданскую войну избежала репрессий, кровопролития и насильственых мобилизаций в разные "белые" и "зеленые" армии, в банды и контрреволюционные отряды всякого толка.
С крушением монархии, в станице верховодил поп, так как атаман добровольно сложил свои обязанности и уехал к родственнику в Баталпашинск.
Когда контрреволюция надумала организовать на местах власть "Кубанской казацкой рады", то приехали в станицу ораторы из "Ряды" и спрашивают:
- А где ваш атаман?
- Нету. Его в Баталпашинск под арест увезли.
- А кто его арестовал?
- Как кто? Батюшка.
- Давайте вашего батюшку.
- А он сбежал.
- Так как же вы без власти жить-то будете?
- А вы верните нашего атамана, он для нас хороший.
К сожаления я забыл фамилию этого мудрого старого станичного верховода, вышедшего из средненького казацкого рода. И его вернули на место атамана. Не из под ареста, а из добровольной опалы. Про арест это станичники ораторам просто сбрехали. И как бы не менялась обстановка, он неизменно оставался у власти. Не сам, а благодаря станичникам. Придут большевики, берутся за атамана, народ за него горой, говорят, что они его избирали и он не виноват.
- А где контрреволюционеры?
- По лесам разбежались.
- Вам нужно избрать комиссара.
- А вот атаман и пусть им будет. Мы ему доверяем во всем. Не подведет!
Вваливается в станицу контрреволюция, опять за атамана. Народ за него всем скопом, со всем остервенением:
- Не трогать его! Мы его избирали, это наше дело.
- А большевики ваши где?
- А их отродясь у нас не было и нету.
- Так кто же вами правит, окаянные вы эдакие?
- Как кто? А вот атаман и правит, мы ему во всем подчиняемся. У нас завсегда порядок.
Так и продержалась станица Исправная на таком хитром традиционном казацком демократизме вплоть до окончательного установления советской власти на Кубани. И даже после этот же атаман некоторое время председательствовал в станичном совете, пока не умер по старости.
В такой политический разлом и появился у нас на Кубани Шкуро, который с небольшим отрядом первоначально повел вроде бы лояльную мирную игру с населением, чем и приумножил численность своего отряда. Я знал этого лихого казацкого командира еще по фронту. И по глупости влип в его отряд. Этому в основном способствовала утрата Макеева, моего неизменного до этого духовного наставника. Когда шла междоусобица внутри самой контрреволюции и белогвардейщины, я верил Шкуро, пока одна его зверская расправа с активистами в одной из станиц не перевернула моё мнение о нем. Больно и стыдно мне теперь вспоминать об этом, но этому самому Шкуро посвящено одно мое стихотворение (восьмое по тексту, под тремя звездочками. В.Ш.). Оно относится к периоду, когда я начал уже сомневаться в нем. И только в момент решительного наступления Красной Армии на Кубань, мне удалось с небольшим отрядом из дружков около 60-ти человек вырваться из лап этого многоликого негодяя и влиться в ряды Красной Армии. Произошло это осенью 1919 года. За передовыми частями в нашу станицу Спокойную вошёл штаб 28-ой советской дивизии. Как я рад был, когда мне комиссар дивизии подарил книжонку "Азбука коммунизма 1". Это была первая большевистская книжка в моих руках. Как жаль, что такой книжицы я не повстречал раньше, от скольких бы глупостей можно было уберечь душу и себя!
Когда мы конфисковали библиотеку псаломщика, то нашли в ней кроме богатой энциклопедии много и политической литературы. Были книги Плеханова, Энгельса. Характерно, что все книги Энгельса были замаскированы обложками, на которых было написано "Химия", "Геометрия," "Естественная история" и другими учебниками. Вот когда я понял, почему у псаломщика пребывала когда-то неизвестная мне Брешко-Брешковская, ронявшая листовки по станичным улицам. В то время меня назначили председателем Ревкома станицы Спокойная. Здесь меня потом и приняли в большевистскую ячейку, которую создал А.И.Баранов, партийный руководитель из Баталпашинска. Закончились мои идеологические блуждания и была найдена мною желанная правда. Я уже чувствовал под собой твердую почву, а не болотную зыбь, как раньше. И какой же простой она была, оказывается! И не где то под звездами, а тут же, рядом под носом, в гуще народа.
Моя деятельность на посту председателя Ревкома была разнообразной да и трудной. Трудностей я не боялся, но опасность подстерегала на каждом шагу. Хорошо, что у меня правой рукой оказался надежный казак Горемыкин, который работал не меньше меня с завидной честностью по отношению ко всему. Больше всего забот нам доставляло кулачьё, да отпущенные из разгромленных банд. В особенности из банды Хвостикова, которая больше всего бесчинствовала и терроризировала людей по нашей округе. Отмечу, что эта банда была последним остатком так называемой "Зеленой армии", которая орудовала в горах еще в пору белогвардейщины.
В 1924 году я был сменен на этом посту. Впоследствии находился на особой работе, вплоть до 1927 года. Работая финансовым работником, точнее агентом по налогообложению, я допустил в одном деле роковой просчет. Точнее - передоверил работу помощнику. Это привело к скамье подсудимых. Был исключен из партии и осуждён по статье 112 УК /халатность/ на два года тюрьмы. Освобождён был в мае 1930 года. К этому периоду и относится мой разрыв с семьей. Моя жена наотрез отказалась жить со мной дальше. Камнем преткновения опять-таки стала моя общественная деятельность. Как ни жалел я собственных детей, но все же пришлось принять судьбу изгнанника. Работал секретарем сельсовета в Армянске, недалеко от Кропоткина, активно участвовал в работе по коллективизации многих станиц и хуторов. Но слыша и чувствуя на деле угрозы со стороны враждебно настроенных против коллективизации элементов, перебрался в Ростовскую область, к старому приятелю Кудрову, который был от нас переведен туда на партийную работу. Он и определил меня на счётную работу. Работал агротехником, а заодно и бухгалтером в колхозе "Бедняк" Плешаковского сельсовета. Потом меня пригласили в МТС. Но здесь пришлось поработать не много, на должность бухгалтера приехал более квалифицированный специалист с образованием. Несколько времени поработал в ОРСе, а потом, по рекомендации того же Кудрова, перешёл в трудовую колонию для девушек-преступниц. Вскоре эту колонию слили с другой и эту базу ликвидировали. Здесь я завёл вторую семью, хотя и содержал трёх своих дочерей от первого брака, которых моя первая жена выслала мне. Пристроил их на работу и они зажили хорошо, благо моя новая жена их любила.
В 1939-1941 годах работал бухгалтером шахты «Горняк" в городе Каменске. Потом в станице Гундоровской на шахте номер 23, принадлежащей "Оборонстрою". Впоследствии был завхозом в школе ФЗО города Каменска. Школа по сокращённой программе выпускала один выпуск за другим, чтобы пополнить производства кадрами, вместо ушедших на войну. К осени фашистские полчища докатились до Ростова. Школа продолжала обучать набор за набором. В конце 1941 года, когда Ростов на Дону был очищен от захватчиков, я предложил ампуломёт, для метания сосудов с горючей смесью против вражеских танков. Он прошёл удачные испытания и моё предложение отправили в Москву. Но из полученного ответа явствовало, что я был уже упреждён неизвестным мне рационализатором. Оказывается, что такой же ампуломёт уже применялся на Ленинградском фронте.
В этот период мною были созданы произведения "Мститель", "Подвиг Матвея Кузьмина" и начаты "Русские люди". В июне 1942 года немцы прорвали нашу оборону и устремились на Сталинград и на Кавказ. 12—го июня город Каменск подвергся ожесточенной бомбардировке с воздуха. Базу нашей школы разрушили, погиб директор школы. Назначен был другой, который начал свою деятельность с эвакуации школы в тыл Ростовской области. Мне досталось вести весь обучавшийся контингент пешком. Пришли в село Божковку. Обещавший следовать за нами директор Емельянов с обозом и продуктами, вместо Божковки выехал в другую сторону и переметнулся к немцам. Так мы остались без продуктов, без средств, без документов. Хорошо что я не успел сдать счетоводу подотчётную сумму 300 рублей, которая имелась при мне.
По пути нам попался эвакуировавшийся Зверевский райисполком, но он пристроить моих ребят отказался. Единственное, чем мне помогли, дали документ о том, кто я и что со мною группа подростков из 32-х человек. Звуки боевых схваток почти настигали нас. По казацким станицам проходили голодными, измученными. Живущие там казаки на нас смотрели враждебно, с ехидным злорадством и только желали, чтобы нас скорее немцы растрепали вдребезги. Мы следовали на юг, к Кубани. Я ободрял ребят. Там мне места знакомые, где нибудь пристроимся, да и едва ли туда докатится немец. Встречались руководители ростовских организаций, среди них попадались мне и знакомые. Один из них посоветовал вести детей сразу в Армавир и сдать местной базе трудовых резервов. Дети питались только тем, что подбирали на полях, главным образом грызли початки молодой кукурузы. С ними разделял трапезу и я, так как за деньги нигде ничего достать было невозможно.
Только на подходе к Кубани попался нам один колхоз, где добрый завхоз, инвалид гражданской войны, дал нам вволю ячменя. Набрали во что только можно, вплоть до карманов. Из мальчишечьих маек девчонки нашили мешочков, в которые входило по 10-12 килограммов зерна. И несли за спинами. По пути посчастливилось зерно обменять на муку. Интересен один факт. Догоняет нас двуконная обширная повозка, загруженная доверху какими-то коробками, ящиками и мешками. С возчиком сидит пожилой еврей. Я разговорился с ними. Оказывается, он везет свою лавку, которую еще прошлым летом привез таким же образом из Львова в Ростов, а теперь везет из Ростова сам не зная куда. И просит совета:
- Куда?
- Скажу куда, только дай нам чего-нибудь, мы голодные уже неделю. Видишь, дети!
- Ой, нет-нет! У меня продуктов нет, не взыщите.
- Как нет? - вмешался один мой паренек,- А вот на коробках написано: "Печиво". Значит - печенье.
- А, как вы думаете, мне-то кушать чего-то нужно? Где еще остановиться придется...
В общем, нам оставалось только обругать этого нэпмана ( Нэпманы - предприниматели и частные торговцы периода Новой Экономической Политики)последними словами и продолжать путь с урчащими кишками. Можно было его беспрепятственно ограбить, но я на это не пошёл. Перед мною были дети, будущие честные советские люди.
Доплелись до Армавира. База трудовых резервов уже была пуста. И власти посоветовали идти дальше, куда идёт основная масса беженцев. Идём. Прошли родную Спокойную, Отрадную, Надеждинскую. Места мне отлично знакомые, но и те приветливо не встретили нашу огромную, еле плетущуюся "семью". Между Надеждинской и Зеленчукской был сброшен немецкий десант. Его быстро уничтожили бойцы полка НКВД. Да и был он численностью всего из семи парашютистов, но с грузом взрывчатки и с автоматами. Втянулись в Зеленчукское ущелье, набитое беженцами и отходящими группами красноармейцев. Встретились по дороге с добровольцами, собиравшимися партизанить. У нас созрел план - организоваться в партизанский отряд. Как раз этому "помог" один встретившийся капитан, назвавшийся Николаем Дмитренко. Присоединившись к нам по пути и узнав наши мечты, он вызвался все устроить. Пригласив меня, предложил план: "Я, же, пойду и свяжусь с партизанским отрядом – приблизительно зная где их штаб, а вы меня здесь ожидайте. Только дайте мне связного".
Связного я не дал и посоветовал сначала идти одному. Он ушел. К вечеру приходит и говорит:"Все устроено. Во-первых, партизанский штаб может нам выделить не более 18-ти винтовок и по десятку патронов к каждой. Во-вторых, я назначен вашим командиром, а вас прошу взять должность комиссара отряда. А теперь дайте мне шустрого паренька и самую сильную лошадь. Мы отправимся утром в отряд и привезём вьюк с оружием. Ну и продуктов..."
И дёрнуло же меня послать с ним мальчишку, который нес за пазухой наши общие деньги.
В общем с конем и деньгами мы распрощались. Он ограбил доверчивого мальчишку и отправил с дороги назад, пригрозив ему накрепко.
Таким образом, из подобранных по пути семи лошадей, у нас осталось шесть. И ни копейки денег.
Может кому достанется почитать мои записки, то я перечислю своих "детей" поименно, каких удержал в памяти при этом неимоверном походе. Котельников Василий, Релица Михаил, Черидниченко Леонид, Хлестунов Фёдор, Виноградов Василий, Репина Ольга, Рушанов Анатолий, Волков Пётр, Великий Петр, Медведев Михаил, Долгополов Леонид, Мастюкова Мария, Нежива Вера, Хорошилова Раиса, Щербаков Николай.
Остальных за давностью лет забыл. Были еще с нами два бойца, которые присоединились к нам еще в станице Спокойная.
Да, обманул нас аферист, замаскировавшись под советского капитана. Хищникам оказывается, плевать на людские страдания и чужие судьбы. Ему, конечно, важнее всего была нужна лошадь для бегства в горы, где пешком потребуется много сил и времени. Но и Толя Бушанов уж слишком доверился и разоткровенничался, проговорившись про наш единственный денежный фонд. Да и я оказался порядочным ротозеем в таком возрасте.
Удалось мне на одной из стоянок нащупать-таки действительных партизан. В расположение отряда меня не пустили их постовые, но связали по полевому телефону с начальником штаба. Мои просьбы, объяснения и взывания, были отклонены и мне посоветовали уводить подопечных за перевалы, в горные аулы. Поплелись. За первым перевалом оказалось глубокое ущелье ,виднелся аул за ним. Перед аулом - ветхий мостик через ущелье, через который, как нам сказали, уже проскочила немецкая танкетка. Здесь у меня погибла торба с моими рукописями. Торба была привьючена к поклаже на одной из лошадей. И лошадь сорвалась в пропасть. Как жаль, но доставать не позволяла обстановка, хотя мои мальчуганы вызывались во что бы то ни стало ее достать. Сейчас основной заботой моей были судьбы этих мужественных подростков. Миновали реку Лабу. Продукты закончились. Хорошо, что попались нам бойцы, которые дали несколько головок сыра.Сравнительно благополучно преодолели пропасть и поднялись на альпийскую лужайку, где хорошо отдохнули. По ночам было свежевато. Но ничего. Ночью в нашем тылу, в стороне перевалов, вспыхивали ракеты и слышалась стрельба. Когда мы миновали селение Псху, навстречу начали попадаться воинские части, шедшие к перевалам. Они нас выручили продуктами. Так мы приплелись пешком в Сухуми при пяти вьючных лошадях. Случайно встретились здесь со своим обманщиком. Я схватился с ним спорить, но пока мой посыльный разыскивал местные власти, он скрылся .Пришлось только в милиции рассказать о нем и обрисовать его приметы.
И в Сухуми нас нигде не принимали. Правда, одно должностное лицо посоветовало определить желающих в текстильный институт. Но не в Сухуми, а в Кировобаде, куда нам уже были выправлены и направление и все положенные документы. Поездом добрались до Кировобада. Здесь не то, что на Кубани, чувствовался порядок и почти ритмичная работа производств и учреждений. К огорчению оказалось, что база трудовых резервов с неделю тому назад переброшена в Баку. И здесь подтвердили возможность определить желающих в текстильный ВУЗ. Меня уверили, что примут всех, кто бы не пожелал, время такое, что контингента набрать трудно, а учебный год на носу.
Возвратившись из "разведки" к своим питомцам, я объявил это. В первую очередь посоветовал воспользоваться таким счастьем всем девочкам. Двое из них заколебались. Но сдружившись и в школе и в таком курьезном походе, остальные девчонки на них подействовали и, таким образом, единодушно решились поступать. На следующий день я отвёл их в институтское общежитие и сдал администрации. Расставаясь, плакали навзрыд. Да и у меня водопад слез пролился обильный. В жизни я так не плакал, как на виду этих замечательных девчушек. К сожалению, ни один из моих мальчуганов в эту отрасль промышленности не пожелал. Когда я душевно поговорил с ними, то они признались, еще держали на уме надежду стать партизанами. О дальнейшей судьбе девчаток, оставленных мною в Кировобаде, так я и ничего не знаю до сих пор. Из Кировобада приехали в Баку, на эвакопункт. Здесь нам объявили дату готовности к переброске через Каспийское море в Красноводск. Определились в одном пустующем общежитии. Стали на довольствие в местную столовую и знакомились с городом. Хотя до Баку еще немецкие самолеты не долетали, но переправа на судах через Каспийское море все же осуществлялась только по ночам.
Эта ночь настала и я с мальчишками поутру следующего дня ступил впервые на землю советской Туркмении.
ПРИМЕЧАНИЕ.
К сожалению. на этом автобиографические записки Добренко обрываются. Из подшитых вместе шестнадцати ученических тетрадей, оторвано примерно семь-восемь. Таким образом период жизни Добренко от июля-августа 1942 года остается темным пятном. Как он впоследствии очутился в Виннице, так же установить уже нельзя. Работал же он здесь бухгалтером на химзаводе приблизительно в средине пятидесятых годов. Здесь им написаны некоторые вещи и датированы именно этими годами. Вот все, что можно было вычерпать из уцелевшей части сшивки, которая, повидимому, была полной записанной им подробной автобиографией.
Владимир Шилкин.
Письмо-запрос к Добренко Любови Андреевне,
племяннице Василия Никитича Добренко.
Уважаемая Любовь Андреевна!
Мы с Вами совершенно незнакомые люди и вы, возможно, удивитесь этому письму. По сведениям подсказанным мне, Вы являетесь племянницей Добренко Василия Никитича, который жил и умер в Виннице. Дело в том, что небольшая пачка его бумаг случайно попала в мои руки. Я их изучил и нашёл в них много интересного и ценного. Сейчас я обрабатываю их и ходатайствую перед Краснодаром об напечатании его трудов. Возможно удастся воскресить его имя, имя человека прожившего яркую жизнь и сумевшего записать её довольно-таки талантливо на бумагу. Жаль, что большинство его литературных трудов безвозвратно утрачено. Но мне, Любовь Андреевна, не хватает некоторых данных. Не можете ли Вы ответить мне на такие вопросы:
1. Как Ваш дядя из Туркмении попал в Винницу?
В каком году?
2. В силу каких обстоятельств погиб его сын и в
каком году? Как его звали?
3. До смерти ли ваш дядя состоял в партии?
4. Как сложилась судьба его дочерей, которых
выслала из станицы Спокойной, его первая
жена к нему, в Ростовскую область?
Возможно Вы сохраняете какие-то его бумаги, то нельзя ли выслать их копии мне. Если можно потрудитесь пожалуйста хотя бы копии.
Не посчитайте меня каким-нибудь дельцом или шкурником. Я просто осознал жизнь и труды Вашего замечательного родственника, мне стало жаль его многолетних трудов и считаю преступлением, если они пропадут за зря на мусорной свалке. Я борюсь за то, чтобы ваша родина, кубанская земля, узнала и возгордилась своим самородком.
И искренне прошу Вас оказать мне посильную помощь.
С уважением: (подпись) Вл. Шилкин .
Подполковник в отставке.
16.02. 1975 года.
286021 Винница - 21
ул.Спартаковская,70,квартира,38,
Шилкину Владимиру Петровичу.