Мой метод прост — я не люблю тянуть кота за хвост.
Валерий Брюсов в статьях «Стихи 1911 года», рецензируя бесчисленные сборники молодых поэтов, изданные, как правило, за счет авторов, притворно жаловался: «Неужели начинающие поэты не понимают, что теперь, когда техника русского стиха разработана достаточно, когда красивые стихи писать легко, по этому самому трудно в области стихотворства сделать что-либо свое.
Пишите прозу, господа!».
Среди этого вороха стихотворной поденщины Брюсов все-таки отметил стихи Северянина и написал обзор на неприметную книжицу со странным названием «Электрические стихи»:
«На новые пути пытается выйти г. Игорь Северянин, прежде всего он старается обновить поэтический язык, вводя в него слова нашего создающегося бульварного арго, отважные неологизмы и пользуясь самыми смелыми метафорами. Большею частью это выходит у него не совсем удачно, а подчас и смешно. Но все же есть в стихах г. Северянина какая-то бодрость и отвага, которые позволяют надеяться, что со временем его творчество найдет свои берега и что его мутный плеск может обратиться в ясный и сильный поток».
Это было в тропической Мексике,
Где еще не спускался биплан,
Где так вкусны пушистые персики, --
В белом ранчо у моста лиан.
Далеко-далеко, за льяносами.
Где цветы ядовитее змей,
С индианками плоско-курносыми
Повстречалась я в жизни моей.
Как же попал на стол знаменитому Валерию Брюсову сборничек стихов (брошюра тридцатая) раннего Игоря Северянина, выпущенный в Петербурге в 1911 году?
Только благодарю упорству и настойчивости его автора. А всё начиналось как обычно у молодых поэтов с неприятия и резкой, зачастую безосновательной критики.
В 1904 году Игорь Северянин поселился в Гатчине под Петербургом п предпринял упорные попытки публикации своих ранних стихотворений. «Одна «добрая знакомая», моей «доброй знакомой», бывшая «доброй знакомой» редактора солдатского журнала «Досуг и дело», — вспоминал Северянин, — передала ему (генералу Зыкову) мое стихотворение «Гибель Рюрика», которое было помещено в 1905 году во втором номере этого журнала под моей фамилией: Игорь Лотарев».
Однако Северянин не дождался ни гонорара за публикацию, ни хотя бы авторского экземпляра журнала. До 1910 года поэт печатался в «Колокольчике» (псевдонимы Игла, Граф Евграф Д, Аксанграф), «Газетчике», «За жизнь — жизнь» (г. Бобров, Воронежской губернии), «Сибирских отголосках» (Томск) и других подобных изданиях с весьма говорящими названиями, везде на безгонорарной основе. Смелым и финансово затратным решением было издание поэтом за свой счет брошюрок со своими стихами, коих было выпущено несколько десятков. Брошюрки эти рассылались в огромных количествах в «толстые» журналы для отзывов, которых долгое время не было. В 1908 году первые заметки о брошюрках, сопровождаемые критическими комментариями, промелькнули в периодике.
Как из рога изобилия сыпались его отдельные маленькие брошюрки объемом 4 — 16 страничек, однако читающая публика творчество поэта упорно игнорировала. Время от времени его имя мелькало в отделах поступлений новых изданий, да юмористические журнальчики (из разряда бульварных листков) охотно пародировали его насыщенные неологизмами поэзы.
Взгляни-ка, девочка, взгляни-ка! --
В лесу поспела земляника,
И прифрантился мухомор --
Объект насмешек и умор...
О, поверни на речку глазы
(Я не хочу сказать: глаза...)
Там утки, точно водолазы,
Ныряют прямо в небеса.
Неоценимую услугу в популяризации творчества поэта оказала не только негативная, сколько возмущенная реакция на стихи великого Льва Николаевича Толстого.
Писатель, имя которого немедленно "обращало в бегство зазевавшегося у книжного прилавка покупателя", г-н Наживин, съездил со стихами Северянина в Ясную Поляну и прочел их Толстому, который посмеялся, a затем будто бы сказал: «Чем занимаются! Чем занимаются... Это литература! Вокруг — виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них — упругость пробки!»
Этот потрясающий случай дал повод другому «знаменитому» писателю г-ну Яблоновскому (Потресов) напечатать самый обыкновенный фельетон в "Русском слове". Провинция начала тихо мямлить над книгами Северянина, что-то вроде «изысканности и задушевности» его стихов. В мае 1911 года «Аполлон» печатает статью Гумилева, который говорит о Северянине: «Трудно, да и не хочется теперь судить о том, хорошо это или плохо; это ново — спасибо и за то». С этого времени ругательства критики принимают еще более мрачный и затяжной характер — признак того, что с Северяниным начинают считаться.
Литературная популярность Северянина имела три особенности.
Во – первых. Её достижение не было стремительным, несколько лет глухого, непробиваемого молчания «толстых» журнальных бастионов, существенная трата личных денежных средств на публикацию стихов за счет автора.
Во - вторых. Известность Северянина начиналась, как скандальная: резкий отзыв признанного авторитета литературы — Толстого, требовал логического продолжения, как в оценках современников, так и в творчестве поэта.
В - третьих. Северянин рано понял и почувствовал, что наряду с печатью, существует не менее примечательная, но более доступная форма популяризации своего творчества — публичные выступления. Поэт выработал неповторимую сценическую манеру чтения своих поэз. Абрам Арго в книге воспоминаний «Своими глазами» так описывает выступление Северянина: «Так же распевно, пренебрегая внутренним смыслом стиха, совершенно однотонно произносил свои произведения Игорь Северянин, но тут была другая подача и другой прием у публики.
Большими аршинными шагами в длинном черном сюртуке выходил на эстраду высокий человек с лошадино-продолговатым лицом; заложив руки за спину, ножницами расставив ноги и крепко-крепко упирая их в землю, он смотрел перед собою, никого не видя и не желая видеть, и приступал к скандированию своих распевно-цезурованных строф. Публики он не замечал, не уделял ей никакого внимания, и именно этот стиль исполнения приводил публику в восторг, вызывал определенную реакцию у контингента определенного типа. Все было задумано, подготовлено и выполнено.
Начинал поэт нейтральным «голубым» звуком:
Это было у мо-о-оря…
В следующем полустишии он бравировал произнесением русских гласных на какой-то иностранный лад, а именно: «где ажурная пе-э-на»; затем шло третье полустишие: «где встречается ре-эдко», и заключалась полу строфа двусловием: «городской экипаж» — и тут можно было уловить щелканье щеколды садовой калитки, коротко, резко и четко звучала эта мужская зарифмовка. Так же распределялся материал второго двустишия:
Королева игра-а-ала
в башне замка Шопе-э-на,
И, внимая Шопе-эну,
полюбил ее паж!
Конечно, тут играла роль и шаманская подача текста, и подчеркнутое безразличие поэта, и самые зарифмовки, которым железная опорность сообщала гипнотическую силу: «пена — Шопена, паж — экипаж».
Закончив чтение, последний раз хлопнув звонкой щеколдой опорной зарифмовки, Северянин удалялся все теми же аршинными шагами, не уделяя ни поклона, ни взгляда, ни улыбки публике, которая в известной своей части таяла, млела и истекала соками преклонения перед «настоящей», «чистой» поэзией».
Ранние стихи Северянина в известной степени, что не удивительно, подражательны, причем в выборе образцов для подражания поэзия Северянина переливается тысячью оттенками, от Лермонтова до Бальмонта (и обратно), но для молодого поэта это не такой уж большой грех. «Юный Лермонтов подражал Байрону, почему же юному г. Игорю Северянину не подражать Лермонтову?»
Северянин неоднократно использует название сонет: устойчивую форму в четырнадцать строк, написанную пятистопным ямбом с известной комбинаций рифм. У Северянина однако под этим названием кроются стихи четырехстопного и шестистопного ямба, присутствуют даже неравностопные. Ведь если откинуть метр, то что же остается от сонета?
Возможно более правильным было бы для футуристов (в лагерь которых неизбежно придет впоследствии Северянин), отвергнувших метр, размер и «точность рифм» — отказаться и от общепринятых названий-клише: рондо, сонет, триолет, хотя бы из уважения к прошлому поэзии и традиции, но Северянину оказалось проще отказаться от созданного им же эго-футуризма.