На юру, распахнутом, на холме,
на краю деревни, что в пять дворов,
светлячками лаковыми во тьме
дом мерцал... И ухал семейством сов
под стрехою облака. Крыши нет,
в землю врос, да так, что зазеленел.
И цвела завалинка по весне
луговой ромашкою. Чистотел
пробивался в избу, и сквозь доску
проникали стебли, цветы, листва...
Будто и не тело лечил, тоску,
только чью? Ходила вокруг молва:
дескать здесь старуха одна жила
и ее побаивался народ...
От нее и не было, вроде, зла,
а скорее даже наооброт -
к ней тайком ходили, чтобы сосед
не увидел это, не засмеял.
От друг друга прятались, только след
до ее порога не зарастал.
Исцеляла... Шепот ее в углах
на закате слышен здесь до сих пор.
А в печи и летом с утра зола
отчего-то теплая. Я, как вор,
побродила в доме и вышла в сад,
недозрелым яблоко сорвала.
И везде казалось мне, что следят
здесь за мною пристально, будто клад
унести пытаюсь. Поклон кладу,
положив гостинцы - пирог и мед.
И с тех пор отводит мою беду
баба Марфа, загодя, наперед.