1969 -ый
Москва. Проспект Мира. Прям за ним, ему параллельно - улица Большая Марьинская с тремя одинаковыми красными домами, за которыми были три детсадовские площадки с беседками, огороженные двухметровым, деревянным забором, за которым текла доходяжная речка Копытовка, втекающая в Лхоборку, в народе именуемая просто Тухлянка. По ней абсолютно всё так и называлось : магазин на Тухлянке, школа на Тухлянке, дом на Тухлянке, ребята с Тухлянки...
Тихий московский дворик в районе деревни "Алексеевская" с одноименным метро неподалеку, в те времена, мало чем отличался от любого подмосковного двора. Тот же штакетник вокруг газонов, те же голубятни и грибочки мухоморы в детских песочницах, беседки, качели, доминошные и теннисные столы и обязательный атрибут - старушечьи лавочки, разносчики новостей, секретов и сплетен. В палисадниках: кусты смородины, крыжовника, малины. Подальше от окон, на газонах разбиты клумбы и чуть в стороне от них: яблони, вишни, сливы, груши и прочие фруктовые деревья, приносящие радость местной ребятне. Дворы утопали в зелени и во сём сквозило тепло, мир, уют и какая-то отеческая душевность.
За дворами неустанно и ревностно следили дворники, окрестные старухи и председательша домкома с прозвищем Шапка, во всесезонной красной беретке, с хрипатым голосом и вечной белемориной в зубах.
В общем, жизнь шла плавно и размеренно: предки - пропадали на работе, бабки мыли на лавочках соседские кости, доминошники - поддавали, малышня - играла в ножички в песочнице и шпанила, шпана - гоняла на великах и хулиганила, хулиганы - бандитсвовали и ломали всё, что ломается, орали до полуночи песни под гитару, пили портвейн, а после дрались друг с дружкой до первой крови, бандиты - скромно сидели по тюрьмам. Идиллия.
Это была пересменка эпох, когда хрущевская оттепель уже минула, а брежневский застой ещё не начался. Когда во дворе около пятнадцати национальностей, были ещё единым, монолитным целым и все были рады впитывать язык, юмор, обычаи и краски культуры друг друга. Когда речку Тухлянку заключили в трубу, а сверху раскатали улицу Годовикова, а из трёх красных домов, что на Большой Марьинской, было видно, как вонзилось в небо, самое совершенное сооружение в Москве - Останкинская телебашня.
Когда почтальонша приносила пенсию, бабуля давала Шурке восемнадцать копеек на круглый украинский хлеб, после спохватывалась и добавляла еще шестнадцать копеек на пакет молока, опять спохватывалась и добавляла ещё пятьдесят пять копеек на пачку колотого сахара. А когда он прибегал с уже обкусанным мягким и ароматным караваем домой, она, с довольным видом, нежно брала каравай, с любовью поглаживала и нежно пошлепывала его заскорузлой рукой по коричневой корке, как обычно тихо пошлепывают любящие матери по розовой попке младенца.
С бабулиной пенсии Шурке всегда перепадало на мороженое двадцать копеек.
В то волшебное время хлеб, огурцы, колбасы и конфеты пахли на несколько метров вокруг, умопомрачительно, вкусно и правильно. Тогда мелкий шалопай с двугривенным в кармане казался, по крайней мере, магнатом. Вы скажете, враньё, какая-то мелочь, всего двадцать копеек. А вот и нет! На эту ничтожную монетку, беспризорник Шурка мог гулять целую вечность.
Вы снова скажете, что враки и такого, просто, быть не может. Ну, тогда считайте сами: стакан газировки - 1 копейка, а если с сиропом, то - 3, пачка шипучки - 4 копейки, мороженое от семи до девятнадцати копеек, коробок спичек - 1 копейка, пирожок с капустой - 4 копейки, с повидлом- 5 копеек, с мясом - 10, стакан кваса - 3 копейки, булочка с орехами и изюмом - 9 копеек, коктейль молочный - 10 копеек, кукурузные сладкие хлопья - 10 копеек, билет в кинотеатр "Огонёк" или в клуб "Калибр" на дневной сеанс - 10 копеек и 20 на вечерний, пачка сигарет "Прима" - 14 копеек, а махорки - 6 копеек и огромный выбор булочек и пирожных от 13 до 20 копеек...и т.д и т.п.
И как вам ассортиментик? То-то и оно. Выбирать устанете. Конечно, можно было еще за десять копеек сходить в Сокольники или на ВДНХ, но Шурка считал эти парки своими и проникал туда по-хозяйски, то есть, через или сквозь забор.
Вы опять скажете - враки, что на двугривенный тут не разгуляешься, даже при таких ценах и будете правы, но отчасти. Шурка же не собирался всё это изобилие купить, а тем более, употребить в одночасье.
Из двадцати копеек ему можно было потратить только семнадцать. Оставшиеся медные три копейки он натирал ртутью из "нечаянно" разбитого теткиного градусника, со стороны "орла", после чего они принимали серебряный цвет и становились один в один похожи на двадцать копеек. Затем он садился в трамвай номер 7, что шёл в Останкино, гордо, чтоб все видели, бросал монетку в билетную кассу, чтоб она легла на приёмный лоток орлом и пока ехал, смело собирал с пассажиров сдачу как с двадцати копеек. Таким образом, у него из трёх копеек получалось семнадцать. Словом, в Останкино Шурка был самым частым гостем. А при матери пропойце и при бабуле с её мизерной пенсией, что он мог себе позволить? Даже выкроить было неоткуда. Если даже бабуля посылала его в магазин на Тухлянке, то денег давала ровно столько, сколько необходимо. А потому, что цены были стабильные и если тебе наказали купить : пакет картошки 3 кило за 36 копеек, пакет молока за 16 копеек, половинку черного за 9 копеек и батон за 13, то и получишь на руки ровно 74 копейки. Вот и крутился Шурка, как мог.
Воровать, как его старший дружбан Витька Лаврищев, он не умел, да и не хотел из-за обычного противного чувства - стыда. Но когда Витька подламывал очередную палатку, Шурка охотно праздновал с ним его успех.
Витька был аристократ среди беспризорников и, в некотором роде, гурман. Он не брал чего попало. Обычно он приносил банки какао со сгущенным молоком, конфеты "Мишка на севере", шоколад и самые дорогие сигареты "Золотое руно". Друзья перелезали через трёхметровый забор английской школы №21, устраивались в заросшем, но ухоженном саду на лавочке и принимались уминать всю эту небесную манну. После долго курили и мечтали о чем-нибудь этаком, чему все непременно позавидуют.
Проворный, дерзкий, смекалистый, как все беспризорники, одетый с чужого плеча, но чистенький, аккуратно заштопанный, благодаря бабуле, но не оборванец, в меру циничный романтик, с прической под выгоревший на солнце репейник... Словом, Том Сойер и Гек Финн в одном московском пареньке - вот беглый портрет десятилетнего шалопая Шурки.
Первое, что слышали от мамашек правильные местные детёныши при отправке на улицу, это громкое змеиное шипение в спину: - С Сашкой не ходи и... - далее следовал стандартный перечень менее опасных действий, коих отпрыску тоже не рекомендовалось делать, а именно: уходить со двора, жечь костры, курить, лазить по деревьям, рыться в помойках...
Вот умора! Да, разве этим взрослым зазнайкам придет на ум пошарить в изнанке жизни - помойке? Разве взрослым придёт на ум полазить по сараям, поиграть в подвале в прятки, собрать в подъезде окурки и выкурить их в кустах за домом, поиграть в салочки на крыше Марьинских бань, периодически прыгая с неё в огромную, ароматную кучу использованных веников.
Нет, дорогие мои, такое может прийти на ум только настоящим юным романтикам. Взрослые - это изгои из детства, инопланетяне. Им этих прелестей уже не понять. Для них сила земного притяжения стала непосильной ношей, которую они ни преодолеть, ни бросить уже не в силах.
Их послушать, и выходит, что примерный мальчик на прогулке, это стриженный под полубокс, одетый с иголочки чистенький обалдуй, туго примотанный к песочному грибку веревками, с кляпом во рту. Каково, а?
А разве Шурка виноват, что кто-то вчера вымазал бабкам говном скамейки? Благо еще не солидолом или гудроном... Все же по-доброму, простирнул одёжку и дело с концом. Но хорошего Шурке никто никогда не приписывал. Его считали нескончаемым источником бед и неприятностей. А местные бабки так и говорили, что по нему плачет тюрьма. Однако, у Шурки на этот счет было абсолютно другое мнение и оправдывать старушечьи ожидания он не собирался. В силу этих обстоятельств, Шурка рос одиноким волчонком, свободным, независимым, но легко принимаемым в любой компании.
В конце июня, когда на газонах появлялись шампиньоны, начиналась лебединая песня местной ребятни. С ножичками и целлофановыми пакетиками сорванцы оккупировали дворы окрестных школ и косогоров Крестовского моста, где с удовольствием пропадали целыми днями. После, пока не закончится грибная сага, во всех подъездах распространялся благостный грибной аромат. Каждая семья была несказанно рада столь нежданно свалившейся на них прибавке к повседневному рациону...
А жизнь текла своим чередом и никто себе даже представить не мог, что через тридцать пять лет страны с гордым названием СССР на карте Мира не будет. Что под воздействием внешней и внутренней коросты, эта рыхлая, неповоротливая, маразматическая, но во многом родная, теплая туша рухнет, и погребёт под собой не один миллион своих наивных обитателей и что всю эту дьявольскую разруху назовут какой-то благостной перестройкой...