Георгий Афонин и спешил, и размышлял о жизни, и негодовал одновременно…
Уж с этим-то он справлялся не хуже Юлия Цезаря. И Гоша даже не просто спешил – он буквально, бежал, стремясь отвязаться от семенящего обок Евстафия.
Но пребывал Гоша уже в том представительном возрасте, когда спешки становится всё больше, а скорость уже давно не оправдывает ваших намерений – никак не поспевает за спешкой.
И "банный лист", в образе благочестивого Евстафия, не отлипал.
«Вот бы годков ещё пожить так… что уж там мелочиться, – с полсотенки бы! – бессловесно негодовала Гошина сущность. – Ничего-то в жизни толком и не успеваешь, только соберёшься пожить в собственное удовольствие… ан, нет, извольте бриться, на выход вам, товарищч!
А ведь всё для них, всё для людей старался, о себе и подумать было некогда. Дети… ох, детки! Толку-то от них, – разбросало их всех… обоих ветром "Перестройки", будь эта "горбатая" неладна! И ни на одной из "работ" не вспомнят, а ведь столько лет отдал всем им! А может статься, и вспоминать уже некому? Эх, жизнь – жестянка! Вот, Евстафий, к примеру, бездельник, человечишка пустяшный, – Гоша покосился на нежелающего отставать, успешно семенящего бок о бок спутника. – А ведь лежать будем с ним одинаково и одиноко, некому будет и слово доброе произнести над последним пристанищем...»
Так они – Георгий со спутником – и подходили к цели маршрута своего; над крышами домишек, в сером небе, словно на грязноватом холсте, загрунтованном облаками и городским смогом, уже нарисовались купола храма Малостаничного Казанско-Богородицкого.
Однако, не стоит и полагать, что данный богоугодный маршрут являлся привычным для Гоши, – воля "благоверной супруги его" руководила многими поступками мужа, и надлежало сейчас Георгию поставить свечки "о здравии" деток да "об упокоении" сродственников, что поторопились оставить супругов в одиночестве расхлёбывать то, что сообща и успели натворить за жизнь стремительную и взбалмошную.
По строгому наставленью супруги следовало поставить этот "символ горения сердца", пока храм не заполнился народом благочестивым.
– Эх, вот если бы годков ещё так с пятьдесят бы пожить! – вдруг вырвалось у Гоши. – Вот бы успел тогда столько полезных делов натворить! Лучшие годы ведь пустил псу под хвост!
Какие из лет его были "лучшими", – этого Гоша пока ещё для себя не сформулировал, но с умозаключением в принципе был согласен.
Семенящий сутулый спутник тут же отозвался, как ждал его откровений:
– От лукавого это всё.
– Чего? – не понял Гоша.
– Всё эти твои «вот если бы да кабы!» – грех, говорю, это всё, от лукавого.
Георгий Афонин даже споткнулся, словно спутник сделал ему подножку.
– «Пусть слово ваше будет: "да", если да, и "нет", если нет; а что сверх того – то от духа злого», – продолжил проповедовать нудный старикашка, процитировав из Евангелия от Матфея.
– Что заслужил, то и прожил! – добавил он, хмыкнув злопакостно.
Нудный и пренеприятнейший тип, надо заметить, этот сосед, навязавшийся в спутники, – вечно лезет со своими проповедями! Точно, не зря наименовали его Евстафием – упёртый, вечно упорствует в этих своих бессмыслицах да каламбурах*. Да и на ногах пока вон как твердо держится! И откуда он только всего нахватался!? Почитал бы лучше… последние новости. Пишут, в Гондурасе – потоп, в Гватемале – извержение… Хотя, чёрт их разберёт, где все эти Гваделупы находятся!?
Вот дать бы ему затрещину, чтобы полетел умник… вон через то, скажем, разбитое окно, и в храм! И чтоб потом ещё и чинил всё за свой счет!
Подумать-то Гоша подумал и даже картинно представил всё в витиеватом воображении своём, – как летит "умник", раскинув руки… но сказал только раздражённо в ответ на назидания соседа:
– А у тебя-то, вижу, и сожалений нет, что жизнь свою никчёмную прожил впустую? Вот смотрят на тебя люди умные и думают: "Э-э, жалкий человечишка, вот помрёт, и никто-то о нём и не вспомнит".
Евстафий только ухмыльнулся:
– Да, брат Георгий…Тут у тебя на лицо "кризис среднего возраста", так сказать. Это когда осталось уже и не средне даже, а, можно заключить, "толика от среднего". По молодости меня жутко беспокоило, что обо мне думают. Теперь я уже на той стадии мудрости, когда понимаю, что всем абсолютно безразличен. Да и на твоём-то лице написано, что уже не тот возраст для пустяшных беспокойств. Толку тревожиться о том, что о тебе каждый, спешащий по своим делам, думает! Вот я же вижу, что и тебе тоже безразличен.
– Ты лицо-то моё не тронь! Овелан оге тирдя! – пробормотал Гоша с раздражением, силясь парировать интеллектуальный выпад какой-никакой глубокомысленной тирадой.
– Чево эт ты? – прищурился неотвязный то ли спутник, то ли конвоир его, словно готовясь к стрельбе по мишени, в качестве каковой выступала Гошина переносица.
– Чево, чево... Тирдам тирде, говорю! – с мстительным удовольствием подытожил Гоша.
…
И входили они уже за ограду храма, когда Гоша заметил неясное копошение на пустынном участке небольшого некрополя, что тянулся вдоль северного придела храма. Находилось там несколько могил священников и монахинь, упокоенных под прозрачной сенью старых, как и сам храм, сосен. Небольшая, сгорбленная фигурка суетилась у старого каменного креста…
– Сосед, глянь! Кто это там вандальничает – на крайней могиле-то? Видишь, нет?
– Что ты, Георгий, нет там никого. Подустал, соседушка, мерещится тебе уже всякое. Вот потому и околесицу несёшь! – ответствовал Евстафий и вдруг захромал к паперти с противоестественной прытью.
Но Гоша-то продолжал видеть всё или почти всё, и тоже – почти отчётливо: вокруг креста копотливо перемещался священник во внебогослужебном облачении – в подряснике из видавшего виды сукна.
«Минута-другая ничего не решают, – сказал Гоша уже себе самому. – Может, подсобить что случится, глядишь, и зачтётся где-нибудь когда-нибудь!»
Сутулый "старичок" в однорядке вроде бы и выглядел не более чем на пятьдесят пять, но Гоша почему-то уверился, что святой отец был намного старше его самого, и был достоин называться именно "старцем".
А пытался тот, видимо, без видимого успеха, подровнять покосившийся крест.
– Помощь не требуется? – как можно бодрее осведомился Георгий, расправив плечи по-молодецки.
Священник глянул снизу вверх, в глазах вспыхнули насмешливые искорки:
– Что же, грех отказываться. Помогите, сын мой, потрудись во славу Бога нашего и Господа Иисуса Христа.
Георгий всматривался в чёрную металлическую табличку, каким-то чудом закреплённую поверху креста, изрядно потёртую:
– А что это выгравировано-то? Вроде как "Священник Казанской церкви протоиерей Парфений. Погребен 16 апреля 1919 года"…
– Так-то оно так, – улыбнулся моложавый "старичок" в подряснике. – Вот так и бывает, служишь бескорыстно, наставляешь рабов божьих на путь истинный, а потом – мало, что сожгут тебя, так никто ещё и не удосужится крест покосившийся выровнять… Не так ли, Георгий? Ты ведь о том же думаешь, не правда ли?
Гоша вздрогнул и отдёрнул руки, словно ожёгшись о крест:
– А ты, а Вы… откуда знаете, святой отец? – и, подумав, выдал, – Вы знакомы были с настоятелем?.. Господи, что это я такое несу! Век минул уже с того времени, как…
– Как же, знавал, можно сказать, как себя самого, – легкая улыбка не сходила с лица этого странного, даже забавного "старичка".
– А звать Вас, батюшка, как прикажете?
– Да уж, думаю, сам знаешь. Да, отец Парфений – я... Так как, Георгий, подсобишь?.. Гляди, дел-то здесь сколько: вон, окно бы кто застеклил… Да и стены давно пора бы подновить, подкрасить. И иконы бы надобные во славу Господа нашего написать. Богоугодное дело, как сам понимаешь.
Гоша растерялся совершенно. Уж что-что, а подобное никак не укладывалось в парадигму его представлений о возможном и мыслимом.
– Что застыл-то, раб божий, – подбадривающе воздел подбородок преподобный отец Парфений. – Мы в самый раз "Там" о тебе говорили. Как рабу божьему ни помочь! Годков пятьдесят – это можно, – ты же именно о стольких говаривал? Никак, не веришь? Вот те крест! – сказал пастырь. – А ну-ка, с крестом-то подсоби, что стоишь!
Закружилась головушка у Гоши:
– Щас, отец Парфений. Чтой-то голова кружится… Отсижусь минутку, и всё сделаем так, как и положено... ох, нет, как и поставлено.
Присел Гоша, где стоял, прислонился спиной к стволу сосны… да и заснул…
…
Просыпается, а над ним – ангел, весь в белом!
– Господи, как же так! Обещали ведь, что поживу ещё!
Ангел склонился и говорит:
– Ну, раз "Обещали", то грех не исполнить "обещанное": поживёте ещё, счастливчик Вы, милостивый государь!
– Пятьдесят лет?
– В годках, допустим, не скажу, но месяцев, даст Бог, ещё будет не меньше того! Много успеете чего. А то жёнушка уже беспокоится, всё не дождётся Вас – каждый день приходит!
– Как это "каждый день приходит"? – изумился Гоша, насколько позволяла его полудремотная сущность.
– А вот так и приходит! Повезло Вам, голубчик с супругой, надо заметить, – сущий ангел! Денечка через три и выпишем Вас. Инфаркт у Вас, мил человек, был...
…
Вернулся Георгий домой, лежит на диване, вспоминает да диву даётся.
А жена колготится вокруг:
– Отдохни, дорогой, успеется всё, дела-то – они никогда не заканчиваются.
– Да уж точно, – думает Гоша, – что суетиться, успею всё, времени-то теперь – полвека впереди. Окно в церкви вставлю... Евстафию мозги вправлю... Переговорю с настоятелем. Было ведь дело по молодости – рисовал неплохо. Хвалили. А начну иконы писать для церковной лавки... А поднакопим деньжат, так, глядишь, и вокруг Света по Святым местам!
Смотрит на жену:
– Да… моя-то совсем уже не девчурка. Как она такую долгую дорогу вынесет? Сходить бы завтра в Казанско-Богородицкий, попросить отца Парфения замолвить словечко и за Светлану Афонину, рабу божью.
Представил всё это Гоша, прикрыл глаза, и так хорошо ему стало!..
~~~~~
*Евстафий, с др. греч. – крепкий, уравновешенный, "твердо стоящий".