После восьмилетнего заключения в разных крепостях и четырех летней ссылки в Сибири, Бакунину удалось освободиться и вернуться в Европу. «Я стал старше годами, потерял много здоровья, утратил ту бодрую эластичность членов, которая вооружает счастливую юность силою непобедимою, — писал он. — Но сохранил, зато отвагу всепобеждающие мысли, и сердцем, волею, страстью остался верен друзьям, великому общему делу, себе. В другое время, в кратких записках, я расскажу свою прошедшую жизнь, участие которое я принимал в делах 1848 и 1849 года, мое пленение, заключение, заточение и, наконец, освобождение. Теперь являюсь к вам, старые испытанные друзья, и вы, друзья молодые, живущие одною мыслию, одною волею, с нами, и прошу вас: примите меня снова в вашу среду, и да будет мне позволено между вами и вместе с вами положить всю остальную жизнь мою, на борьбу за русскую волю, за польскую волю, за свободу, и независимость всех славян. Не даром прошли тринадцать последних годов, после катастрофы 1848 и 1849 года. Я чувствовал себя живым и бежал из Сибири. Что ж буду я теперь делать? Что должны мы все делать? Всякому человеку естественное поле для действия — родина. Плохо быть деятелем на чужой стороне. Я это слишком хорошо испытал в революционных годах: ни во Франции, ни в Германии я не мог пустить корня. И так, сохраняя всю горячую симпатию прежних лет к прогрессивному движению целого мира — для того, чтоб не растратить по пустому остаток моей жизни, я должен ограничить отныне свою прямую деятельность Россиею, Польшею, Славянами. Эти три отдельные мира в любви и в вере моей нераздельны».
Кропоткин вспоминал: «Они в Локарно часто поминали «Мишеля»; но говорили о нем не как об отсутствующем вожде, слово которого закон, а как о дорогом друге и товарище. Поразило меня больше всего то, что нравственное влияние Бакунина чувствовалось гораздо сильнее, чем влияние его как интеллектуального авторитета.
В разговорах об аиархизме, или о текущих делах федерации, я никогда не слыхал, чтобы спорный вопрос разрешался ссылкой на авторитет Бакунина. Рабочие никогда не говорили: «Бакунин сказал то-то» или «Бакунин думает так-то».
Его писания и изречения не считались безапелляционным авторитетом, как, к сожалению, это часто наблюдается в современных политических партиях. Во всех тех случаях, где разум является верховным судьею, каждый в спорах выставляет свои собственные доводы. Иногда их общей характер и содержание были, может быть, внушены Бакуниным, или же, иногда он сам заимствовал их от своих юрских друзей. Во всяком случае, аргументы каждого сохраняли свой индивидуальный характер. Только раз я слышал ссыпку на Бакунина, как на авторитет, и это произвело на меня такое сильное впечатление, что я до сих пор помню во всех подробностях, где и при каких обстоятельствах происходил разговор. Несколько молодых людей болтали, в присутствии женщин, не особенно почтительно о женщинах вообще.
— Жаль, что нет здесь Мишеля! — воскликнула одна из присутствовавших. Он бы вам задал!
Последние годы его жизни были самыми ужасными, когда в тщетных поисках какого-нибудь выхода, он кочевал с места на место. Его друзья, с своей стороны, пришли к жестокому решению, что Бакунин конченый человек, что сотрудничать с ним в революционных делах более нельзя. Об этом ему было заявлено на свидании в Невшателе еще 25 сентября 1874 года. В заметках, посвященных отношению к нему его бывших четырех друзей, он пишет: «полный и окончательный разрыв». Затем, на некоторое время он оживает в Берне у Рейхелей, у Фохта; отметка «меня приняли с открытыми объятиями». 5 октября он уезжает из Берна и приезжает в Лугано, где забирает свое семейство. В своей записной книжке он отмечает «горячая и искренняя дружба». Он возобновил свою обычную жизнь, занимаясь чтением, штудированием, посещением друзей и обществ, но не занимался ни пропагандой, ни организацией.
Страстная любознательность Бакунина в те годы, когда социалистическое движение действительно было крайне ослаблено, находила себе пищу в наблюдении борьбы государства с церковью. Бакунин, продолжая ненавидеть государство, был, тем не менее, счастлив от ударов, наносимых им клерикализму. Так 19-го октября 1875 г. он писал Адольфу Рейхелю (на немецком языке): «Что касается меня, я сделался совершенным отшельником и стараюсь обрести мое старое «Я» при помощи тихого созерцания —удастся ли мне это, не знаю. Только в одном должен признаться — удаленный от деятельности жизни я подвергаюсь опасности стать Бисмаркианцем. И все же я ненавижу не самого Бисмарка — он последовательный малый, но бисмаркизм, как прежде, от всего сердца. Но везде побеждающий, или, по крайней мере, кажущийся побеждающим, католицизм, клерикализм я ненавижу еще больше. Его успехи — позор человечества, позор для всего, что в нас разумно, нравственно, человечно».
В течение 20 месяцев от 1874 до 1876 года Бакунин, потерявший в России официальное право на наследство, рассчитывал, однако, при помощи мирной сделки получить некоторую сумму денег хотя бы от продажи леса, которая бы соответствовала его части наследства и могла бы обеспечить жизнь его и его семьи. Его положение в Лугано, осложнившееся покупкой дома за счет ожидаемых денег, стало очень затруднительным в виду постоянных оттяжек в решении вопроса о наследстве — оно должно было бы стать нестерпимым, но тут пришла смерть.
Последний год жизни Бакунин провел в стороне от политики. Болезнь прогрессировала. Все с большим трудом он мог двигаться. К прежним недомоганиям присоединилась болезнь мочевого пузыря, причинявшая мучительные страдания.
Неизлечимая болезнь грызла его изо дня в день, болевые припадки появлялись все чаще и, видимо, становились мучительнее. Бывали ночи, когда Бакунин не смыкал глаз, и настали такие дни и ночи, когда он уже не мог ложиться... Всех обманывала его изумительная выносливость. Когда его терзала боль, он упорно молчал, и лишь по тяжелому дыханию
Этот артиллерийский офицер в отставке, сын тверского помещика, русский безалаберный интеллигент, всей жизнью своей явил миру зрелище, поистине величественное. И не случайно, конечно, рассказывал Бакунин, как, сидя на цепи в австрийской крепости,
он воображал себя Прометеем.
Хроническое воспаление почек, ревматизм, склероз и гипертрофия сердца, осложненная водянкой, делали его положение крайне тяжелым. Выехал он из Лугано 9 июня 1876 года. На бернском вокзале его ждал Фохт. «Я приехал в Берн, — сказал Бакунин другу, — для того, чтобы ты поставил меня на ноги или же закрыл мне глаза». В клинику, куда положил его Фохт, пришла старая приятельница — Мария Каспаровна Рейхель.
«Маша, я приехал сюда умирать» — такими словами приветствовал ее Михаил Александрович. Лечение в клинике Фохта первое время несколько облегчило страдания Бакунина. 15 июня он смог навестить Рейхелей. Попросил поиграть ему на фортепьяно. В разговоре на замечание Рейхеля о том, что он так и не написал своих воспоминаний, Михаил Александрович ответил:
«Скажи-ка на милость, для кого я стал бы их писать?.. Теперь все народы утратили революционный инстинкт. Все они слишком довольны своим положением, а страх потерять и то, что у них есть, делает их смирными и инертными. Нет, если я поправлюсь, то я, пожалуй, напишу этику, основанную на принципах коллективизма, без философских и религиозных фраз».
Очевидно, в тот же день написал Бакунин письмо, подписанное шифром и адресованное, по-видимому, Ралли: «Что же делать? Ждать. Ждать, что, может быть, обстоятельства Европы сложатся круче, т.е. совокупности экономических и политических условий. Индивидуальная же деятельность, организаторская, агитаторская бессильны ни приблизить, ни изменить ничего... Наш час не пришел».
В конце жизненного пути больной и старый человек так и не увидел революционной энергии масс, которую он стремился зажечь всем своим существованием, которая была очевидна для того, кто умел смотреть и видеть.
Начиная с 22 июня, состояние Михаила Александровича резко ухудшается с каждым днем. Он почти перестал есть и пить. Когда 29-го Рейхель пытался заставить его выпить бульон, он ответил: «Подумайте, что вы делаете со мной, заставляя меня есть. Но в то же время он согласился съесть несколько ложек русской гречневой каши, приготовленной Марией Каспаровной. «Каша — это другое дело», — сказал он. Последние дни он часто терял сознание.
Рейхель говорил: «Последние три дня не замечалось еще возможности скорого конца, поэтому семейство Бакунина не было предупреждено. Самому Бакунину казалось, «что он вполне еще владеет собою». Я могу только сказать: Бакунин умер, как он жил, цельным человеком. Как в течение всей своей жизни, он себя показал, таким, каким он был — без фраз, без симуляций; он умер в полном сознании своего положения... Последние два дня он много спал, очень трудно дышал, но черты его редко показывали страдание. От времени до времени казалось, что что-то раздражает его, тогда он делал гримасу и говорил: «Дьявол!» («Diavolo»). Но, в общем, казалось, что он все более и более засыпает». Бакунин ушел из жизни 1-го июля 1876 года в 11 часов 56 минут.