Детство... какое оно дивное, или это кажется так, когда его не вернёшь. Мы с Витькой каждое лето гостили у своих бабушек, в маленькой деревеньке, где была начальная школа, а сама деревня – длинная-длинная, одна, не прямая улица. Бабушки наши жили рядом, а мы с Витькой, приезжавшие из большого, старинного, сибирского села в маленькую деревеньку, чувствовали себя в ней наверно "пупами Земли". Нас любили, лелеяли такой, непередаваемой любовью, какой могут любить только бабушки, истосковавшиеся по внукам. Какое же приволье мы там испытывали!
Витьке повезло: у него был дед, в отличие от других детей, у которых деды, отцы не вернулись с войны. Дед был красивый, седой старик, с усами, ещё очень крепкий. Рыбак, пчеловод, охотник и столяр, дед был очень добрый, а дети это чувствуют особенно. Мы часто видели его за работой столяра, когда из-под рубанка выходила красивая, кудрявая, пахучая стружка, а доска становилась гладкой-гладкой.
Ещё нравилось, когда он, одев одежду пчеловода, окуривал пчёл из специального дымокура, чтобы они не кусались, доставал соты из ульев, которые помещал в бочку-медогонку. Как же приятно наблюдать, как мёд, стекая по стенкам, наполняет бочку. А дед крутил ручку сначала медленно, чтобы не поломались соты, потом быстрее, когда они становились легче. Нас угощали мёдом в сотах, который лежал большой горкой на тарелке. Какое же это чудо-лакомство! До сих пор помнится этот, незабываемый вкус свежего мёда в сотах. Запашистый, янтарный, мы объедались им, щёки были в меду, таком, липком, руки тоже, а мы – блаженно-счастливые.
Бабушка Марфа плохо видела, деду приходилось по хозяйству многое делать самому. А когда-то, (о ней даже в районной газете писали) ещё совсем молодой, помогала партизанам, доставляя им оружие. Садилась на телегу с сеном, под которым было оружие, рискуя жизнью, отвозила его партизанам. А дома было четверо малых детей... Это происходило, когда Колчак гулял по Сибири, ставка его была в Омске. Бабу Марфу в деревне прозывали "деревенское радио", – любила, незлобиво, посудачить обо всём и обо всех, сидя на лавочке, в широкой, цветастой юбке, молодо смеясь.
А ещё любили мы с Витькой бывать в деревенской кузнице, а полянки вокруг
кузницы – было наше любимое место для игр. Кузнец нас не прогонял, могли долго
наблюдать, как он раздувает меха, чтобы уголь лучше горел, как раскаляется железо, становясь ярким, алым, оранжевым. Как потом из него получалась подкова, или другое изделие.
Лежали на траве, у кузницы, смотря в бездонное, голубое небо, о чём-то мирно, по – детски, разговаривая-воркуя. А было и без слов хорошо. Наблюдая кузнечиков, ловили их, рассматривали, просили у них на пальчик мёду или йоду. А кузнечик, действительно, выделял изо рта что-то коричневое, похожее на мёд или йод. Стреляли из "солдатиков" — трава-стебли с семенами мать-и-мачехи. Ещё нравилось
изображать из себя работающих на сеялках старых, которых было много вокруг кузницы, садились на круглые сиденья и, подпрыгивая, качались. Проголодавшись, бежали по домам, где ждали бабушки с пирожками, шанежками*, блинами.
Где ты сейчас, Витька, мой любимый дружок из детства? Помнишь, как ты
плакал по мне, когда моя бабушка, видя нашу привязанность друг к другу, пошутила,
сказав, что Раи дома нету, что её отец увёз на коне домой, в наше село? Ты заплакал так горько и громко, что я вышла, смеясь, из закутка, где пряталась, а ты обрадовался бурно мне.
Шаньги – сибирские ватрушки,
с картошкой, или творогом.