Младенец — вечная возня:
пеленки, ванночки и каши.
Прабабка — встретила меня.
А вот что я ее — не скажешь.
Возможно, в серой полосе,
где по ячейкам и крупицам
до одного хранятся все
когда-то виденные лица,
есть и она: черты и речь.
Но из настолько дальней соты
я не могу ее извлечь
и потому смотрю на фото.
Высокий лоб. Простой наряд.
Прямая стать при малом росте.
Глаза, в которых, говорят,
слеза была нечастой гостьей.
Мела эпоха широко.
Плясали черти на татами.
Хлебали собственную кровь
попы расквашенными ртами.
По почкам — тресь, по ребрам — хрясь!
И прадед мой, дотоле светлый,
земных мучений убоясь,
сбежал в веревочную петлю.
Семья уехала из мест,
где страшно стало даже смелым.
Я сохранил прабабкин крест,
а надевать его не смею.
Потом война. Потом — еще.
Потом сбиваешься со счета.
Потом и сам, розовощек,
рождаешь нового кого-то.
И время сучит эту нить,
и нить теряется из виду.
Не размотать, не объяснить
что называется — планида.
Я лучших слов не нахожу.
Я до сих пор как в колыбели,
хотя и трогаю межу:
за ней, понятно и ежу,
все — одинаково плебеи.
Но что могу — так это стих
сложить, не тратя на булавки,
за всех прабабок — и до них,
за две и три таких приставки.
Держитесь мертвых. Мы — они.
Храните их, как корку хлеба,
что ворон, крикнув, обронил
эвакуированным в небо.