Решил дать целиком мою попытку понять причины глубокого интереса Николая Рубцова к поэзии А. Блока. Особенно в последние годы его жизни.
Блок – один из самых упоминаемых Рубцовым поэтов, а, по мнению современников, – самый упоминаемый. Значит, такое частое обращение совсем не случайно. Мы документально можем подтвердить самые цитируемые, любимые Рубцовым стихотворения А. Блока. Среди них: «О доблести, о подвигах, о славе…», «Всё это было, было, было…», «Усталость», поэма «Возмездие»…
Конечно, легко обнаружить явные переклички поэзии Рубцова и Блока. О стихии ветра кто только не говорил…
Глубинная, не явная всем нам связь, конечно, значительней. Её можно только проследить душой, как глазами сорванный с крыш снег, мчащийся сейчас по моей деревеньке – белые покрова, соперничающие с тьмой ноябрьской ночи. И страшно и весело, дико и бодро.
Любовь к поэзии А. Блока, внутренняя, не открытая нам, переплавлялась в душе поэта, вливала в его видения особый, рубцовский, символизм. Символические видения, картины, образы Рубцова не обладали бы такой силой, не переживи он с такой силой и страстью стихи «лирического тенора эпохи».
«Блок стоит чуть-чуть в тумане» - одной строчкой обозначает свою привязанность к поэту Рубцов. А стихотворение называется «Я люблю судьбу свою…». И в судьбе поэта судьбоносно – Александр Блок.
Как важно, смотрите: в стихотворении о смерти и бессмертии, замешанных с судьбой «земли святой и древней», с «огнями новых русских деревенек» лирический герой, вставая с колен, как после молитвы («От заснеженного льда// Я колени поднимаю…»), вызывает образы (лики и души) трёх поэтов: Есенина, Блока и Хлебникова. Мы-то с вами хорошо знаем, что имя каждого поэта, упомянутого в лирике Рубцова, упомянуто им не для рифмы и красного словца.
Разве не разрывал пространство времени в своих стихах поэт, как это делал, скажем, Блок в цикле «Поле Куликово»? Картины «грозного раздора» ему явлены с той же силой, что «широкий и тихий пожар» над Русью у Блока. Разве «таинственный всадник» Рубцова не находит нашего сочувственного отражения в строчках Блока: «Объятый тоскою могучей,// Я рыщу на белом коне…»?
Сам символизм Блока не голубка Пикассо – символ, работающий прямолинейно. Символы Блока мерцают, не даются категоричным определениям, не обижая нас недоступностью, невозможностью их окончательно зафиксировать, дать им «инициалы».
Такой же безбрежностью обладают лучшие творения Рубцова, в частности, его «таинственный всадник» - пленительнейший образ его стихотворения «Я буду скакать…».
Безусловно, он вскормлен корневой системой русской поэзии. И поэзией Блока – вне всякого сомнения. Рубцов обладал великим даром впитывать в себя «молоко» русской классической поэзии.
И мне кажется, что самые сильные стихотворения Николая Рубцова невольно освящены лирикой именно Блока. «Жгучая тайна» его поэзии, не поддающаяся «приговору», разлита в «Старой дороге», в «Видении на холме», «На ночлеге», в «Я буду скакать…», в «Отплытии», «Осенних этюдах», «Вечерних стихах» и в нескольких других лучших его творениях.
Хотя есть в них и голос позднего Есенина… Есть.
В лучших творениях Рубцова немало от поэтики Блока. И – скажу, может, неожиданно для кого-то – от Достоевского, от его петербургских пейзажей. Может, мир видений Рубцова, зрительных и слуховых «галлюцинаций» мощно формировало пребывание его в Петербурге? А позже оно спроецировано было им (конечно, бессознательно прежде всего!) на мир сельский? Я вижу множество таких пересечений, такой общей «нервной системы».
Мы ясно видим, что все лучшие стихотворения Николая Рубцова дорастают до символа. И я отчётливо осознаю в них явстченное влияние поэзии Александра Блока. Оно – в обретении нашим современником размаха гения. Конечно, мы иногда противимся лобовому столкновению авторов, натужному поиску в разных поэтических мирах сходства. Что и говорить, такого нарочитого сближения, высасывания из пальца параллелей хватает. Но ещё и ещё раз отметим, насколько настойчиво Рубцов возвращается к имени и поэзии Блока в последние годы!
Конечно, символизм поэтических картин того и другого имеет разную природу, различную подоплёку, отличный один от другого метафорический строй, свои приметы времени, оттенки настроения.
Глеб Горбовский точно сказал, отвечая тем, кто излишне привязывал творчество Николая Рубцова к лирике Есенина. Эти слова абсолютны будут справедливыми и в нашем случае:
«Знаю, что многие из критиков, а также собратьев моих по перу, рассуждая при случае о поэтической судьбе Николая Рубцова, сразу же причисляют его чуть ли не к апологетам Есенина. Наивная несправедливость. Преодолимая близорукость. Рубцов жил в своё время, Есенин – в своё. То, что ощутил, выстрадал, впитал своим дарованием один, не мог до него выстрадать, ощутить другой, каким бы провидцем последний не оказался. Чувства индивидуальны. Можно исповедовать одни и те же идеи, устремления мысли, но восторгаться или страдать, возгораться и гаснуть каждый обречён самостоятельно. И здесь нужно чётко отделить одно понятие от другого: понятие школы и поэтической судьбы, нутряной сути поэта, что всегда целостна, всегда первозданна".
Так и мы скажем вслед этим мудрым словам: Рубцов был необыкновенно захвачен поэзией Блока, но в творчестве своём оставался самобытным и «первозданным».
В лучших стихотворениях Рубцова символизм имеет свойство обобщения какой-то характеристической черты русского национального духа, что, простите, почти непереводимо и необъяснимо человеку иноплеменному. Этот символизм, объёмность и глубина, тайна и непереводимость вырастают из совокупности деталей, картин, диалогов и монологов. Здесь с ног до головы нужно обрасти нутряным русским, нашей историей, «страданиями и битвами» – русским духом!
Символ спасительного и охранительного русского огонька разрастается из беспредельного пространства глуши, «томительного мороза» нашей зимы, разрушительной войны, сиротства и великого терпения, семейных фотографий, пребывания в горестных эхах прошлого, почти в оцепенении от звучащих внутри голосов этих самых «страданий и битв»... Нужно же самому продраться сквозь эти леса и болота, пережить явное и неявное сиротство, проникнуться со-чувствием, со-страданием друг ко другу, внять всей душой доведённый тоже до символа образ «снимков в такой простой и бережной оправе». Вот, милые мои, если ты «наелся» досыта всего такого русского, тогда и унесёт тебя «Русский огонёк» в такие глубины русского духа, русского бытия, которые не то что западному человеку, но нынешнему русскому не всякому далеко откроются... Не в упрёк я. Но так это, так.
«Кому об этом рассказать смогу!» – воскликнул другой русской поэт, Юрий Кузнецов, также обросший грубой и страдальческой корой русской жизни и истории.
А над какими пространствами горестной и возвышающей судьбы России распластался в полёте «таинственный всадник» Николая Рубцова! «Я знал, что такая песня должна родиться», - со слезами роняет герой фильма «Зеркало для героя», повторяя знаменитые строчки песни о «слезе несбывшихся надежд»... Слепой, обгоревший в танке русский солдат, каждую ночь разрываемый страшной войной, мечущийся и кричащий... Должен, должен был родиться и рубцовский всадник, объявший собой трагическое столетие русской истории. И одновременно, читая величественное «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…», я не могу никак избавиться (повторюсь) от «рыщущего на белом коне» лирического героя Блока из цикла «На поле Куликовом». Это и есть звенья одной цепи жизни, искусства, литературы! Но каждое звено в этом ожерелье сверкает инако. И природа символов того и другого тоже иная.
Наверное, лучшее прикосновение к имени Блока и его стихам дал нам Александр Рачков. Оно, без сомнения, помогает нам задуматься о глубоком интересе Рубцова к лирике гения и отчасти понять, что именно привлекало нашего современника в поэзии Блока. Скажу ещё, что многое уже в воспоминаниях о поэте лишнего, сорного, а вот такого «прочтения» души поэта маловато всё-таки. Поэтому будем благодарны А. Рачкову за бесценное воспоминание.
Приведём воспоминание полностью из книги «Воспоминания о Рубцове» (Архангельск, 1983):
«Он давно ходил по комнате, временами останавливаясь против меня и пристально вглядываясь в лицо: интересно ли мне? Не уловив скуки, продолжал читать дальше. Это были стихи Тютчева, Фета, Пушкина, Блока. Много тогда он читал, но запала мне в память блоковская «Усталость»:
Кому назначен тёмный жребий,
Над тем не властен хоровод.
Он, как звезда, утонет в небе,
И новая звезда взойдёт.
И краток путь средь долгой ночи.
Друзья, близка ночная твердь!
И даже рифмы нет короче
Глухой, крылатой рифмы: смерть.
И есть ланит живая алость,
Печаль свиданий и разлук…
Но есть паденье и усталость,
И торжество предсмертных мук.
– Что скажешь?
Я молчал. Как-то чересчур торжественно прозвучали эти трагические стихи в устах Рубцова.
– Печально, больно, хоть ты и подавал их весело, – признался я.
– А ты что, вечен, что ли?
– Конечно, нет. Но «торжество предсмертных мук» не понимаю.
– И не поймёшь, – словно обрадовавшись, подхватил Николай. – Это надо пережить. Са-мо-му пережить. Сие великая тайна! – и Рубцов понизил голос, вскинул голову, замер, будто вслушиваясь во что-то. В сумраке комнаты фигура его, подчёркнутая бледностью лица и лихорадочным блеском глаз, напоминала евангельскую картину.
Я решил спустить его на землю и полушёпотом спросил:
– А когда ты успел пережить «торжество предсмертных мук»?
Конечно, ирония не ускользнула от рубцовского слуха, но Николай ответил спокойно и серьёзно:
– Давно. Первый раз давно. А теперь я испытываю, ощущаю это чувство в себе часто. Даже больше, чем хотелось бы этого. Блок! Это Блок! Но беда, что его терзают не те люди. Этот мудрец поставлен перед нами обывателями с ног на голову, когда у него всё ясно и просто:
Россия-мать, как птица тужит
О детях: но – её судьба,
Чтоб их терзали ястреба.
Так вот откуда у Рубцова (невольно подумалось мне):
Россия, Русь! Храни себя, храни!
Конечно, нам нужно понять блоковскую «Усталость» и причины интереса к ней Рубцова. Пока же очевидно не соглашусь с теми, кто считает параллель «Блок – Рубцов» натянутой. Воспоминание Александра Рачкова – яркое тому подтверждение. Связь не натянутая, связь – «жгучая и смертная».
Как точен и не случаен в своих наблюдениях Александр Рачков. Облик поэта, всё происходящее напоминает ему «евангельскую картину». Ведь содержание стихотворения Блока неизбежно отсылает нас к Евангелию, к ночи в Гефсиманском саду, к Голгофе. Но главное – к тому, что в эти дни происходило в душе Христа: «торжеству предсмертных мук». Невольно отзываются могучие, волнующие строчки Пастернака, вершащие цикл стихотворений Юрия Живаго:
Но книга жизни подошла к странице,
Которая дороже всех святынь.
Сейчас должно написанное сбыться,
Пускай же сбудется оно. Аминь.
Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного его величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как баржи каравана
Столетья поплывут из темноты.
В ярких воспоминаниях А. Рачкова подчёркнута глубокая, даже лихорадочная взволнованность Рубцова. Это редкие мгновения, когда поэт позволял высказывать вслух тайное, сокровенное. Не будем, думаю, банальными, если ещё раз отметим, что это было необыкновенное чувствование Рубцовым своего пути, пути трагического. Тут не то, что от пророчества (много наворочено у нас бестолково от «поэтов-пророков»!), тут всё то, что ведёт его к «тёмному устью», осознание неизбежности трагической развязки, мощно подталкиваемое всей его страдальческой, бездомной судьбой. А «торжество»… Это ясное осознание того, что «моё слово верное прозвучит», что «буду жить в своём народе». И когда «злой настигающий топот» догнал, поэт, кажется, провоцировал отчасти приближение «торжества предсмертных мук». Сколько об этом сказано в воспоминаниях современников!
У Блока «торжество» подчёркнуто ещё словами – «крылатой рифмы: смерть». В книге Е. Эткинда «Разговор о поэзии есть точные слова: «Поставив в центр стихотворения слово «рифма» (я бы обязательно добавил «крылатая» - Н.В.) и отождествив его со словом «смерть», Блок как бы сказал читателю: да. я пишу стихи и подбираю рифмы, пишу стихи о смерти… и речь идёт не о чьей-нибудь смерти вообще, а о смерти поэтам, о моей… Блок снял различие между писанием стихов и жизнью… Процесс писания стихов равносилен процессу существования».
А начало стихотворения читается как будущее бессмертие. Бессмертие духовное: «И новая звезда взойдёт». И в нас сразу разгорается рубцовская «звезда полей», уже не только как символ малой и большой Родины, но как и звезда его поэзии, которая «восходит ярче и полней» с каждым днём.
«Тайная вечеря» друзей вершится ещё одними строчками из Блока. Эти строчки приводятся Рубцовым из поэмы «Возмездие». Дадим больший фрагмент, привязанный к ним, чтобы было понятно, о чём идёт речь (хотя, конечно, подлинный смысл прочитывается именно всей поэмой и символикой названия поэмы – «Возмездие»).
Встань, выйди п;утру на луг:
На бледном небе ястреб кружит,
Чертя за кругом плавный круг,
Высматривая, где похуже
Гнездо припрятано в кустах…
Вдруг – птичий щебет и движенье…
Он слушает… еще мгновенье –
Слетает на прямых крылах…
Тревожный крик из гнезд соседних,
Печальный писк птенцов последних,
Пух нежный п; ветру летит –
Он жертву бедную когтит…
И вновь, взмахнув крылом огромным,
Взлетел – чертить за кругом круг,
Несытым оком и бездомным
Осматривать пустынный луг…
Когда ни взглянешь, – кружит, кружит…
Россия-мать, как птица, тужит
О детях; но – ее судьба,
Чтоб их терзали ястреба.
Александр верное связывает цитируемые поэтом строчки со стихотворением «Видение на холме». Только я отнёс бы к ним другой фрагмент стихотворения:
За все твои страдания и битвы
Люблю твою, Россия, старину…
Думаю, не случайно в тот вечер прозвучали стихотворение «Усталость» и строчки «Возмездия»: их связывает неизбежность Пути – Родины и поэта. При всей их трагичности, «страданиях и битвах».
Есть варианты стихотворения Блока с эпиграфом Noli me tangere, Maria («Не прикасайся ко Мне»), относящие стихотворение «Усталость» к конкретному тексту Евангелия. Но мне трудно сказать что-то по этому поводу: слаб для такого комментария.
Друг Николая Рубцова и исследователь его творчества Белков писал: «Всё есть на этом белом свете…» – сказал Рубцов в другой раз. Но особенно его беспокоило, что в жизни его начались какие-то повторенья. «Прежде не думал: «Такое, мне помнится, было!». Это становится навязчивым, почти болезненным состоянием. «Будто о жизни и думать нельзя по-другому!». То есть, с радостью думать, с надеждой. Рубцов как бы продолжает блоковское – «Всё это было, было, было…».
Может, думаю я, это и есть блоковская «беззвёздная тоска»! Причины мрака в Рубцове в последние два его года жизни, причины его заострённой степени раздражённости, колючести, отчуждения, может быть, в «беззвёздной тоске»? Блестящая формула эта взята мной из стихотворения Блока. Читая его, чувствуешь глубокое родство того, что происходило в душе Рубцова в 1969 - 1970 годах, и того настроения, которое переполняет блоковский шедевр «Всё это было, было, было…».
Прочитаем Блока:
Всё это было, было, было,
Свершился дней круговорот.
Какая ложь, какая сила
Тебя, прошедшее, вернет?
В час утра, чистый и хрустальный,
У стен Московского Кремля,
Восторг души первоначальный
Вернет ли мне моя земля?
Иль в ночь на Пасху, над Невою,
Под ветром, в стужу, в ледоход —
Старуха нищая клюкою
Мой труп спокойный шевельнет?
Иль на возлюбленной поляне
Под шелест осени седой
Мне тело в дождевом тумане
Расклюет коршун молодой?
Иль просто в час тоски беззвездной,
В каких-то четырех стенах,
С необходимостью железной
Усну на белых простынях?
И в новой жизни, непохожей,
Забуду прежнюю мечту,
И буду так же помнить дожей,
Как нынче помню Калиту?
Но верю — не пройдет бесследно
Всё, что так страстно я любил,
Весь трепет этой жизни бедной,
Весь этот непонятный пыл.
А теперь Рубцова:
Скачет ли свадьба в глуши потрясенного бора,
Или, как ласка, в минуты ненастной погоды
Где-то послышится пение детского хора, -
Так — вспоминаю — бывало и в прежние годы!
Вспыхнут ли звезды — я вспомню, что прежде блистали
Эти же звезды. А выйду случайно к парому, -
Прежде — подумаю — эти же весла плескали…
Будто о жизни и думать нельзя по-другому!
Ты говоришь, говоришь, как на родине лунной
Снег освещенный летел вороному под ноги,
Как без оглядки, взволнованный, сильный и юный,
В поле открытое мчался ты вниз по дороге!
Верил ты в счастье, как верят в простую удачу,
Слушал о счастье младенческий говор природы, -
Что ж, говори! Но не думай, что, если заплачу,
Значит, и сам я жалею такие же годы.
Грустные мысли наводит порывистый ветер.
Но не об этом. А вспомнилось мне, что уныло
Прежде не думал: "Такое, мне помнится, было!"
Прежде храбрился: "Такое ли будет на свете!"
Вспыхнут ли звезды — такое ли будет на свете! -
Так говорил я. А выйду случайно к парому, -
"Скоро, — я думал, — разбудят меня на рассвете,
Как далеко уплыву я из скучного дому!.."
О, если б завтра подняться, воспрянувши духом,
С детскою верой в бессчетные вечные годы,
О, если б верить, что годы покажутся пухом, -
Как бы опять обманули меня пароходы!..
Несмотря на отсутствие блоковских образов смерти, стихотворение Рубцова печальней. Мера грусти его – неимоверна. Оба поэта, но по-разному, говорят об утрате «восторга души первоначального». Оба стихотворения – усилие вернуть детское, острое чувствование жизни, без которого нет поэзии. Их отчаянный рефрен – «всё это было!» Возвращение на круги своя, замкнутая геометрия жизни, повторяемость – страшны. Блок не вызывает в памяти картины прошлого. Ложь самообмана или какая-то другая «сила» не вернут прошедшего. Блок строже, что ли, относится к возможности иллюзий. Он где-то внешне хладнокровней. Он судит настоящее и прошлое как философ. Смерть приходит «в час тоски беззвёздной», и за её гранью поэтом не видится прежней мечты и восторга. Однако время Пасхи инициируется поэтом совсем не просто так, походя, подогнанное под зябкую питерскую весну, – оно в концовке стихотворения обретает веру и воскресение Пасхи. Тем самым образы смерти преодолеваются, как преодолевается мотив повторения, исчисления почти тютчевским «…не всё, что здесь цвело, увянет, не всё, что было здесь, пройдет!»
Нет у Рубцова страшных «нищих старух», «трупов», «коршунов», непременных поэтических соглядатаев смерти и участников её пира… И всё-таки строчки Рубцова слёзнее, пронзительнее. Музыкальное полотно стихотворения сбивчиво, беспокойно, волнующе. Оно захлёбывается внутренним монологом лирического героя. И синтаксис, и пунктуация, и лексика выпукло выдают глубочайшее душевное волнение, близкое к плачу, потрясённости… И – увы! – к сослагательному наклонению финала стихотворения. К невозможности возврата к себе – «взволнованному, сильному и юному». Вспыхивающий свет воспоминаний детства только заостряет в нас утрату «детской веры» и всего, что с ней связано лучшего: ласки, детского хора, мерцания звёзд и лунного света, плеска вёсел, светящегося снега… Кажется, все излюбленные образы собрал поэт в этом, по сути, итоговом, стихотворении. Отвлечёшься, читаешь раз за разом стихотворение, глядя в тёмное окно декабрьской ночи, и щемит сердце от «о, если бы…»… «Свершившийся дней круговорот» у Рубцова обдаёт нас, как «порывистый ветер». И всё стихотворение, как осенние порывы ненастья. Мчатся по небу тучи, открываются звёзды, луна и снова гаснут. И условно, не действенно заклинание – «о, если б…». Горькое, пронзительное прощание.
В заключение скажу, что мне всё больше представляется верным и то, что в лучших своих произведениях Николай Рубцов был склонен к стилистике А. Блока. Такая же тенденция прослеживается и в лексической наполненности его шедевров, исполненных «жгучей тайны».
Но это область другого исследования.