У моей страны финские дзоты с татуировками полькой
и сукровицей ссохшей,
оливковой ветвью заросшие,
а памяти человеческой нет числа,
кроме мартовских ид.
Страна, я хотел быть тобою спет,
получилось, что только
бит.
Я хотел бы остаться в ряду
с космонавтами, поэтессами, народовольцами, вишневскими, контрабасистами.
О да, вижу стоящих в ряд космонавтов!
Но шлемы — не те и щиты — от меня…
Получилось, что сел не на тот корабль «Арго»,
тут арго — язык (не) моих депутатов давно.
Я стоял в один ряд с августовскими триколорами,
с Белым домом
в чёрном дыму
с демократией, вооружённой танками.
Тогда думалось, что с кулаками должно быть добро.
Сейчас эти же танки въезжают в Днiпро.
Я горячий песок Кандагара на той самой фуражке
бойца погибшего,
но не от травмы, а от посттравматического стрессового расстройства
и алкогольного синдрома.
Не та фуражка, не та рубашка:
ни то не родился, ни то не к телу,
всё в братской крови и обломках взрывного устройства.
Про беспилотник раньше слышал только в кино,
сейчас в моей столице поднимают палец и говорят:
вон, залетел прямо в то окно.
Погибший рассвет и вопль жму я к груди, как единственного ребёнка.
Мне никогда не хотелось бы знать,
какова на вкус
вперемешку с водой
из форсированного Днепра
и неотданной Волги
кровь заспиртованного октябрёнка.
Медового комсомольца.
Мшистого большевика-партийца.
Картавящего убийцы.
В центре моей столицы лежит труп,
которому будущий труп слагает трупы будущих моих детей.
Семьдесят лет на пути в кумачовое никуда?
А тут уже тридцать лет по спиралям ада.
С моего триколора никогда не смоется третий цвет.
Моему поколению всю жизнь посыпать голову пеплом,
ходить седым, лозунг иметь не «умирать молодым»,
а «вернуться живым»
не со своей войны, не из своей страны.
Ни кола, ни двора, ни жены, ни детей —
только мёртворождённый стыд.
Никогда мне уже не спеть, не испить Чёрного моря
и Белого не исчерпать ни шеломом, ни кирзачом:
это всё не моя вода.
Не моя земля.
Ни карта, ни паспорт, ни воздух, ни память.
Оказалось, что отрекаться можно
очень даже любя.