(фантасмагория-сказ)
Часть 1
ВПЕРЕД В ПРОШЛОЕ
Было это в две тысячи сотом году.
Плесневели кувшинки в погасшем пруду,
на опушке лесной громоздился гранит.
Медный отсвет изменчивых лунных ланит
косо падал на камень. А мимо, стройна,
шла девчонка с античным кувшином вина.
И как сон был пленителен девичий стан,
и была возле камня поляна пуста.
Только отсвет на камне внезапно померк, –
может быть от случайных небесных помех –
но у камня взвивалась, ярилась мечта –
сновидений, забытых легенд маета:
выбиралась
душа
из гранитных
телес.
Отражался громадою в омуте лес
трепетала звезда в заливных небесах,
над дубравой хоры увязали в басах...
И соткалась подобная телу душа,
и стесненно при виде девчонки дыша,
встрепенулась – прозрачна, бесплотна, как мысль,
а неслышимый голос в дремотную высь
уносился: «Рамона, Рамона, ну, что ж?
Выколачивать пыль из истлевших рогож,
силясь краски поблекшие их оживить?
О, Рамона! Мне в голос теперь бы завыть...
Непреклонность твоя!.. В чем же смысл этих мук?»
А на древе познаний присвистнул симург,
стали бледными контуры странной четы...
– Ладно, Глеб... Но еще ли ты видишь черты?
И еще ли ты хочешь объятий моих?
– Я хочу!.., – чтобы это расслышать, притих
даже финист бормочущий.
– Слушай же, Глеб,
наш союз в преломлении жизни – нелеп.
Я не раз говорила тебе, не тая –
что жила я в пучине того бытия,
где твоих и прапращуров быть не могло...
– Что мне в правде, Рамона? Каленой иглой
ворох тщетных потерь прошивая во тьме,
суденИцы находят в безвестной тюрьме
непознавших любовь. И возможно – затем,
чтобы нам возвратить самый главный тотем,
тот, что бренность у нас отнялА. Если так...
– Милый Глеб, ты поэт... Но мешает пустяк...
Хорошо... я забуду о правде на миг,
понадеюсь... Ну что же... меня обними,
и попробуем... кАнем с тобой, менестрель,
под лукавой луной в золотую пастель*...
Как печально мерцали Рамоны глаза,
и с ресницы, кипя, покатилась слеза...
Но отчаянных вежд рассыпая лучи,
Глеб в объятия грёзу свою заключил...
Только крикнула скорбно в лесу дребезда,
и нашли
пустоту,
полыхая,
уста.
– Блажь твоих суденИц... Пряжа дряхлая мойр... –
прошептала Рамона.
Вдали вострогор
отозвался на крик дребезды. И восток
озарил на кургане упавший листок
одинокого ильма. Растаял под ним
контур девы. В гранит же, Денницей гоним,
уходил, исчезал, от отчаянья слеп,
неприкаянный Глеб.
И закончится день, и погаснут лучи -
Хлынет ночь...
и холодная
вечность
в ночи...
______
* ФИнист, дребезда, вострогор – птицы
славянского эпоса
СуденИцы – то же, что парки,
мойры – в римской и греческой миф.
*пастель - художественный материал, а также особая техника рисования
СОН ВРЕМЕНИ
И ночь приходила. И все под луной повторялось...
Уснуло и время, стреножив коней у дубравы.
И пряжу царица судьбы бесконечную пряла.
И тучи, скрывая луну, опускали забрало.
И слышен был шепот ночами: «Ты только запомни,
ты только узнай... не пройди, мой несуженый, мимо...».
И были глаза у античной девчонки иконны,
а он все шептал и шептал ее древнее имя...
Часть 2
СТО ЛЕТ СПУСТЯ
Бродяга-моряк в океанских скитался просторах.
Летели за судном скитальца плаксивые чайки.
Невнятным намеком казались их скорбные стоны,
туманным намеком на древние чьи-то печали.
Ночами, когда угасали последние блики,
луна, как в чадру, укрывалась в лохматые тучи –
фрагменты картины мелькали во сне, как улики,
и были видения эти надсадны, тягучи.
Его в сновидениях мучила некая странность.
Была в них таежная роща и пруд плесневелый;
зияли немыслимых криков отверстые раны
и пепел лежал, как страницы сгоревшей новеллы;
валун у дубравы, курган, что отсвечивал ало
от ярой луны. И ладони зеленого ильма,
и прямо под деревом девушка вдруг возникала,
прекрасна, как вечность, как вечность же – неуловима.
И девушка эта шептала, в глаза ему глядя:
«Послушай, любимый, еще ли объятий ты хочешь?» –
и к черной, небесной, усеянной звездами глади
взвивались толпой неуемные шорохи ночи.
«Ты хочешь объятий, любимый? Еще ли ты хочешь?» , –
и шепот гремел, низвергалось шуршанье лавиной,
и... он просыпался в холодном поту среди ночи...
Зевал океан необъятною пастию львиной.
Погожей весною, когда отзвенели капели,
а в снежных распутных садах откипело цветенье,
на берег сошел он однажды из водной купели...
От леса на дол ниспадали причудливо тени...
Слоняясь по местности, к пестрой ватаге туристов,
пристроился он, неизбывной тоскою томимый.
Казалось, что время не движется ныне и присно,
казалось, что главное что-то проносится мимо.
На камень гранитный указывал гид, объясняя.
Он слушал вполуха, не зная, зачем ему это.
Лесная проныра – цыганка дубрав записная –
кукушка считала кому-нибудь многие лета
и сбилась со счета. «Кому же вещунья кукует? –
моряк усмехнулся. – Понять это стоило мне бы.
И что говорит проводница? Легенду какую...–
он вслух произнес...
И тогда распахнулись вполнеба
глаза проводницы под тонко очерченной бровью,
в их синих глубинах загадки клубились, мелькали,
а небо за ней истекало закатною кровью.
Сказала она: – О любви, осененной веками...
И канули в небыль туристы, вокруг потемнело,
скукожилась тишь: ни кукушки, ни торной дороги,
курган обозначился – въявь это было, во сне ли,
но финист ворчал в отдаленье и сеял тревогу...
Блестящие нити незаданных терпких вопросов
вилИсь, заплетались, мерцали вокруг этой пары...
А в мире действительном... были туристы. И рОсы,
вечерние рОсы на травы зеленые пали...
– Печальны бывают любви перепутья, тернисты... –
такими словами закончила речь проводница.
В автобус садились, взволнованы сказом, туристы,
и падали тени веков на усталые лица.
Моряк же у камня томился в сумятице мыслей
и думал: вот нАпасть какая! Да болен я, что ли?!
Ведь было все так, будто сон золотой проявился,
а это лишь тень... или отзвук похожих историй...
– Простите! – услышал он голос несмелый и тихий.
Моряк не поверил себе, но когда обернулся,
в сгустившихся сумерках будто взорвАлись шутихи,
и ветви у ильма зеленого сделались русы.
Под ильмом в тени проводница стояла и робко
звучал ее голос: – Простите, но мне показалось...
– И мне... ведь и мне показалось, – сказал он торопко...
От лунного зарева камень отсвечивал ало...
– Так странно... – стесненно сказала она, – но в новелле
написано вот что: «Онажды безлунною ночью
девчонка решила – неведенье это не дело,
и друга спросила: – Еще ли объятий ты хочешь?...
И тут же увидел моряк, будто птицы преданий,
звеня оперением медным, расселись на елях.
увидел как хвоя от их вековечных рыданий
от стонов, диковинных всхлипываний – порыжела.
Увидел как гид, словно в танце тихонько качаясь,
тоскует и смотрит, и смотрит, и взгляд ее светел,
и в нем отражается древней легенды начало,
и гривою медных волос забавляется ветер.
И крикнул моряк: – СуденИцы! Намеки! Интриги!..
О, да! Я хочу!.. Но ведь мойрам удобней не слышать!.
«Еще ли ...», – взрывались аккорды – и пали вериги...
«Еще ли...», – и кода в басах возносилась все выше.
Его визави прошептала: – Твои суденИцы
не так уж беспечны. Как, впрочем, и старые пряхи.
Моряк же растерянно глянул в глаза проводницы,
и ясно увидел в них вечность, восставшей из праха,
увидел, как плещется вечность в глазищах бездонных,
исчез и курган, и гранитный рассыпался склеп,
и вдруг произнес он:
– О, Господи!..
Ты ли...
Рамона?".
И шепот услышал:
– Ну здравствуй,
несуженый
Глеб.
ЭПИЛОГ
Кувыркалась в предсмертной агонии ночь,
и вечность, похожая на огромную черную кошку,
клубком сворачивалась у ног.