* * *
В один из дней мы с бабушкой
поменяемся тенями.
Эта – маленькая, подвижная – это её,
всё удаляется
вслед за солнцем на горизонте.
Моя же – неповоротливая, развесистая,
как яблоня перед хатой.
А уже и яблоки стукают –
на зиму просятся.
А я всё не могу догнать бабушку
перед солнцем на горизонте.
Пророк кварталов
1.
Я же говорил вам:
солнце в полдень
останавливается на вашем доме.
А вы побежали искать другое небо.
И ещё помню:
какой-то мальчик
тянул за собой кота
пушистого,
как ребячьи мечты о счастье.
В щелях брусчатки
тогда ещё росло быльё,
вечность прошла с тех пор, как оно засохло.
Этот мальчик с котом
растоптал его ненароком.
С тех пор и солнце
покинуло ваши кварталы.
Я же говорил вам.
2.
Я же говорил вам:
сладкое надоедает быстрее, чем
охота на сбежавшего кота.
Когда кот
крадётся по карнизу,
в глазах его балансирует страх
между парапетом и тротуаром.
Тогда оживает быльё
в расщелинах снов
и цветёт на нём
грязно-
серо-
красный
цветок кота, который сорвался...
Я же говорил вам.
3.
Я же говорил вам
голосом
вашего чудаковатого соседа,
который прикладывает к фанку
сонеты Алигьери:
раны медленно заживают.
На разбитом колене болит
рана былья.
Содранные до крови пальцы
пахнут испугом кота.
Мальчик,
теперь уже без кота,
ушёл по улице на запад
искать дом солнца своего.
Давно уже ушел.
Я же говорил вам.
4.
Я же говорил вам:
только ваш дом
так резко выступает вверх,
оттого что растёт
на высохшем былье.
И всякий раз,
когда вы дышите, –
поднимается ветер.
Дышите шёпотом!
На вашем доме
останавливается солнце в полдень.
Я же говорил вам.
5.
Я же говорил вам:
ничто не бывает долго таким,
каким вы его любите.
Кот и быльё.
Мальчик.
Раскрытые глаза –
две сквозные раны.
Я же говорил вам.
Заигрывание со смертью Ингеборг Бахман
редкий поезд приходит прежде времени
редкое пламя останавливается на полдороге
она толкает смерть как закрытые двери
ожидая открытия
а смерть закрылась с той стороны как любимый с другой
и изменяет ей,
каждый раз цинично ей изменяет
она ждёт, нетерпеливо выстукивая пальцами
на клавиатуре пишущей машинки
свою жизнь – любовную прелюдию,
которая чересчур затянулась
клавиши выстреливают холостыми,
застревая в щелях между словами
и предметами, неплотно к ним подогнанными
но что поделаешь – ни на одной клавиатуре
не хватает букв,
чтобы оправдать её, смерти, неверность
этот её запоздалый приход,
это слащавое подлизывание
когда языками пламени виновато целует старые руки...
Ингеборг, позволь ей,
позволь ещё раз себя соблазнить
* * *
до поры до времени
не даёшь мне увидеть двух гадюк в высокой траве
за пару шагов от места, где мы сели отдохнуть,
беспечные, с маленькими детьми
и большими планами на будущее
до поры до времени
не даёшь мне увидеть уход моих близких,
как разглаживаются их до боли знакомые
мимические морщины,
как застывают и становятся чужими тела.
до поры до времени будто бы бережёшь меня
для чего-то другого, большего, страшного,
с чем невозможно жить,
и без чего нельзя умереть
* * *
Почти все сны этого лета засвечены –
наверное, потому,
что не было ни одной достаточно тёмной комнаты
лето непуганных детей и родителей-сорванцов
кто для нас тогда варил повидла
и вареники с ягодами?
кто приносил эти ягоды из леса?
кто вымазывал нам губы и зубы черникой?
кто отбеливал наши чубы, пока мы сладко спали
даже под прицелом солнечных вспышек
и комариных зуммеров?
и – никакой тебе оскомины от фруктов
никакого расстройства кишечника от немытых овощей,
вытертых о рубашку
и съеденных ещё по дороге домой
все эти расцелованные царапины,
которые сразу же забывались,
все эти спасённые нами котята-утопленники
дальнейшая их судьба
выходила за пределы этого лета
лето живых, лето не отягощённых опытом утраты,
лето,
от которого не осталось ни одного негатива на память
Наша осень с маленькими деревьями
высокому дереву Григория Чубая
Так начинается наша осень
с маленькими деревьями
Литература желтеет быстрей, чем листва
кое-кто даже считает, что она уже созрела
для разумного, доброго, вечного,
для понимания человеческой сути,
приблизилась к горизонту ожиданий
среднестатистического украинца,
на душу которого приходится полкнижки,
да и те – ещё советские сберегательные.
Чем закончится наша осень
с маленькими деревьями,
если за ними не видно леса?
если писатель – это только человек,
дошедший до ручки
это только человек, дошедший до ручки,
это только человек?..
Выписки из домовой книги
Соседка с девятого после себя оставляет
заметный след на мягком от зноя асфальте
под балконами, где обычно мы играли в классы,
где теперь в дождь собирается грязная лужа
я не могу вспомнить, как её звали,
как она выглядела, когда ещё выглядела
просто время от времени выхожу на балкон и вижу,
как она пролетает мимо меня –
перезревшая женщина-груша
говорили, что она не могла передвигаться по квартире
говорили, сын её исчез при неясных обстоятельствах
говорили, ей некому было купить продукты
(нет, это несправедливо по отношению к другим,
этого не говорили)
удивлялись:
неужели она не могла пустить каких-нибудь квартирантов,
записать на соседей квартиру, оформить опеку,
не наклоняться через поручни,
не замыкаться в себе...
говорили:
какая же она нерасторопная, какая нетерпеливая
можно было бы залечь на дно,
немного переждать
всего несколько несчастных лет, каких-то несколько лет
до улучшения климата цен на рынке,
до сытой старости,
до счастливой смерти...
памяти филолога
Изменяет ему память –
наверное, с кем-то из первых храбрецов,
(скажем, с Васылем Чумаком,
расстрелянным в восемнадцать)
а может, с каким-нибудь прекрасным двадцатилетним
(из варшавской Праги, как Марек Гласко)
или, избави Боже, с одним из этих проклятых поэтов,
с нечёткой ориентацией
и непонятными душевными порывами
(как Верлен, Рембо и ещё несколько прочих –
их обычно изучают на третьем курсе)
память ему изменяет,
пока он ходит по всем этим кругам ада Данте,
пока сидит
над супругой Джона Донна в лихорадке,
пока он старается
вывести в люди
всех малолетних детей Роберта Бёрнса,
она находит себе тем временем кого-то другого –
первого встречного Дон Жуана,
Захер Мазоха или маркиза де Сада
как последняя шлюха,
у которой не осталось ничего святого,
ни Шиллера за душой,
ни последнего Перси Биши Шелли...
но мир не без добрых людей,
которые всегда переживают за ближних,
стараются раскрыть им глаза, сочувственно вопрошают:
что у вас, дорогой,
с этой, как его, памятью то есть –
а что у него с этой, как его, памятью –
уже почти ничего общего,
ничего такого, о чём вообще стоит вспомнить
* * *
есть такая форма человеческих отношений – бывшие любовники
ушедшая нежность временами находит как рецидив заболевания:
болезненное набухание лимфоузлов памяти,
аллергический насморк дистанции,
фантомные боли в теле, которое тебе уже не принадлежит
тогда помогает смотреть на воду, которая кружится
в поддоне душа, поднимая пену,
смывая верхний, отмерший слой эпидермы
с застаревшими рубцами прикосновений и поцелуев
тогда свернувшиеся калачиком
скорчившиеся волоски интимности
на белой эмали поддона – как трещины,
как щели, сквозь которые боишься упасть в никуда
* * *
по дороге на вокзал, провожая женщину, которую уже не любишь
– после всего – за всё, что между вами было
что подаришь ей на прощанье –
подошёл бы цветок – кактус, к тому же округлой формы,
чтобы не восприняла как фаллический символ
как намёк на продолжение.
после ночи, притворной, как неживое пиво
что ты скажешь ей на прощанье
выбивая из подушки запах её волос:
завтрак готов? жизнь возвращается в норму,
как человек в конце концов возвращается в землю?
повернётся ли язык спросить её:
а ты ничего не забыла?
растерянная, как вещи по комнате, ничего не ответит,
все слова мертворождённые
в этой стране с запретом абортов
по дороге на вокзал жизнь как открытая вновь возможность
в какую сторону пойти и чего сторониться
полночный автобус разрезает ночь
фонари вдоль дороги – как ежи врассыпную
отсеки всё, что тянется дольше,
чем песня случайной радиостанции,
находишь её неожиданно,
когда всё другое, кажется, уже закончилось
кто-то поёт о том,
как девушка выпадает из окна и летит
делая ударение на "летит", забывая, что "из окна"...
всегда о чём-то приходится забыть, чтобы летать
* * *
Я раскрыла последние двери,
за которыми нет ни тебя, ни меня
другая женщина ходит по кухне в истоптанных тапках,
грохочет посудой,
другой мужчина валяется на диване в спортивных штанах
лениво курит и сплёвывает на пол
другая женщина, совсем на меня не похожая,
как две капли –
та, что из моря и та, что из-под крана
другой мужчина, сдутый,
как протёртый на изгибах спасательный круг,
зачем же он тут? напоминает о лете?
а разве у этих двоих могло быть какое-то лето?
я раскрыла двери, я впустила свет,
и он бьётся здесь, словно птица о стёкла,
я открыла двери туда,
где никому нет дела до птицы
другая женщина,
грубая и плоская, как неоциклёванная доска
другой мужчина – крошащийся, безнадёжный,
будто трухлявое полено
даже бытовая ссора
не может высечь из них ни одной искры,
развести пожар
Только пепел в пепельнице,
пепел на головах,
всюду – пепел
я раскрыла двери тяжёлые, словно крышка гроба,
словно веки умерших,
я раскрыла двери, и я не могу их больше закрыть
К Сильвии Плат
о Сильвия, поставил на меня силок
на ситцевых полях в мелкую клетку
да, поставил на меня силок,
на льняных полях в рубчик
хочет меня поймать
окольцевать, о Сильвия, хочет
на хлопковых полях, мягких как забытьё,
обозначить меня, занести в какой-то реестр,
как отмирающий вид, Сильвия
привязать меня, как за ногу, за пару-тройку детей,
чтобы никогда не смогла оставить его, а только:
– мять эти поля в клетку,
– орошать потом эти поля в рубчик,
– обессиливаться и седеть
на хлопковых этих полях, мягких как забытьё
о Сильвия, отчего женщине нужно платить за свободу
дороже, чем Америке?
* * *
Однажды ранней осенью, когда назойливые мухи мыслей
не смогут разбудить тебя на рассвете,
на том последнем плацдарме сна,
с которого уже некуда отступать,
ты оглянешься на всё это, будто увидев впервые:
дом на пригорке
в зарослях винограда и расхристанных хризантем,
аскетичное ложе, которое помнит все произнесённые здесь молитвы,
сложный мужчина за стеной, с которым не сложилось...
Признай своё поражение, наконец – признай своё поражение!
В эту израненную осень, которая, как отставший от своих солдат,
обессилено тянет за собой кровавый след –
подальше от людей,
подальше от охрипшего радиоприёмника,
который каждый час передаёт новости с линии фронта,
подальше от линии фронта, которая никогда не бывает прямой,
как горизонт
лучше будет сказать – ломаной,
как язык на оккупированной территории,
как кардиограмма твоего сердца,
которое всё ещё бьётся само с собой
за право не биться.
* * *
ничто не спасёт нас от этого разговора
так, будто в детстве, что-нибудь натворив,
семенишь за мамой, и она грозит:
«поговорим об этом дома»
идёшь с поникшей головой, молчишь,
хочешь, чтобы дорога домой
никогда не кончалась
но она всё равно рано или позно закончится
дорога домой, дорога из дома.
разговор о неприятном.
приятное. неприятное.
путница, когда ты придёшь в спа,
спроси там, хоть кто нибудь знает,
где эти фермопилы?
* * *
с потёртым кошельком в руках
– она его не раскрывает –
расматривает витрины, спрашивает что почём,
считает вслух, что лучше взять
«чем больше покупаешь, тем больше потребляешь»
«у полных людей проблемы с давлением и ногами,
а худые, – говорит девушке в мясном, – и живут дольше»
«лекарства сейчас – одни подделки, я их не покупаю»
«столько всего,
даже не знаешь, на чём глазу остановиться.
знаете, вижу неважно, всё такое размытое»
«хорошо, что работаете по воскресеньям –
есть хотя бы с кем поговорить»
стоит и говорит.
хоть бы сказала, что ей нужно, наверно уже бы дали.
стоят и говорят – с каждой может такое случиться.
худая, подслеповатая, совсем одинокая
формальная логика
может ли бог создать камень,
который не в силах поднять?
или даже бог не может поднять камень,
который создать не в силах?
в конце концов, для чего нужно больше силы –
для того, чтобы создать нечто неподъёмное
или для того, чтобы поднять нечто несотворимое –
да и зачем богу камень?
неподъёмное создание божие – человек
носит бога словно камень на шее,
держит словно камень за пазухой,
иногда – словно язык за зубами
человек поднимает вопрос о том,
чего не в силах создать
поднимает вопрос, чтобы бросить в того,
кто грешен больше, у кого камень меньше,
у кого сердце не камень
а сила на самом деле не в том, что можешь создать
и слабость не в том, чего не можешь поднять
бог с тобой, человек, опомнись!
бог с тобой, как это ни парадоксально
* * *
господи,
если ты для меня так много всего запланировал
надо было мне нервы дать, как корабельные канаты
дать кожу загрубевшую, как парусина
дать сердце тяжёлое, словно якорь
чтобы так-то вот бросила его за борт –
и никакие волны не сдвинут с места
в открытом море
в открытом как рана море
в открытом как смертельная рана солёном море
говоришь мне:
греби руками, дитя, греби руками
пока я изобретаю вёсла
* * *
все эти несчастные,
с кем бы тебе не хотелось иметь дела,
все нечётные, неформатные, неуклюжие, ни к чему не пригодные,
словно их разыгрывают на приз бесплатной городской газеты
все эти несуразные, недотёпы с кривыми руками,
которые всё бьют на кусочки, пока не дойдут до точки,
которые долго мешкают вместо того, чтобы быстро сказать,
выбирая, с кем и зачем, собирают очередь
все те, с кем лучше не заговаривать,
чтобы не попасть в передрягу
которые будут тебя грузить – точно будут грузить,
если дать им повод
проявить хоть какую-то слабость или просто посмотреть в глаза
глазами в глаза – неслыханная дерзость,
прямота, на которую все смотрят косо
– дайте мне, пожалуйста, ээээ...
прошу мне дать... эээ...
я хотел бы...
господи, посмотри мне в глаза, глазами в глаза
я не могу выбрать, с кем
с чем и зачем мне
жить
время собирать камни
опыт – это гость, который всегда опаздывает
приходит, когда все уже разошлись,
когда торт уже съеден, посуда разбита, дети выросли
садится рядом с тобой, берёт за руку, словно больную, утешает:
– я знал, что так будет, прости, я знал это с самого начала,
но ты была такой счастливой...
и ты колеблешься, что будет лучше –
прогнать его или побить
или заставить его мыть посуду, убирать в доме,
выгуливать собаку
(стоп, какую собаку – нет, не мой это опыт)
мой опыт – он как патологоанатом – у него свой метод:
препарирует, раскладывает всё по ящикам, надписывает, констатирует:
у этих зубов был неправильный прикус, за что же ты их любила?
эти руки никогда не крали,
но были грязны прикосновения в самые чистые мгновения
эти глаза так непоправимо закрыты для тебя и так пусты,
что хватит уже о глазах
это сердце не лжёт, оно и правда камень камень камень
собирай камни, – советует, – иногда они драгоценны
тактическая правота
всё, чему меня учили –
больше не пригодно
ни дать кому-то, ни взять, разве что позабыть,
пренебречь
(при этом слове чувствую себя фехтовальщиком)
всё, чему меня учили,
похоже на фехтование на рапирах:
не заступать за линию,
соблюдать правила приоритета,–
это же спорт, а не уличная драка
шаг вправо, шаг влево –
всё, что сказали мне о свободе
всё ещё воспринимаю знаки твоего внимания
как знаки приоритета на узкой дороге,
всё ещё ведусь на них
но когда ты даёшь волю своим рукам,
всё, чему меня учили
оказывается непригодным
спущенная петелька
ушла в себя с головой. залезла с ногами.
тянула всё в рот. пробовала. выплёвывала
каялась. отрекалась. зрела
думала: улечу отсюда первым же рейсом.
куда глаза глядят. на все четыре
если бы смерть была творческой резиденцией,
давно бы уже исчезла
ничего личного. просто иногда надо ощутить реальность
словно обжечься.
всегда в голове несколько сюжетов,
никогда не останавливаешься на одном сценарии,
что-то комбинируешь.
чувствовала, что мир как целое богу слегка не удался,
особенно человек.
иногда лучший стих – как секс с незнакомцем,
о котором ничего не хочешь помнить
знала, что никто ей не нужен настолько,
чтобы можно было дать ему человеческое имя.
несколько небрежных штрихов.
нервный смех.
спущенная петелька.
* * *
на линии огня
избран произвольный отрезок времени
обозначены какими-то переменными,
скажем, X, скажем, Y,
две точки неподалёку, тоже неизвестные
по какую сторону они? по какую ты?
всё зависит от оси координат,
всё зависит от вектора,
от направления движения:
или от этого куста, скажем, на восток,
или от этого дерева, например, на запад
вымокший и замёрзший,
голодный до человеческого тепла,
смотишь в тепловизор и понимаешь,
как ты одинок на самом деле в этом мире,
людном и нелюдимом одновременно
мама
кто-то стоит между тобой и смертью, но кто знает,
на сколько её ещё хватит – сердце
оказываешься во времени и пространстве, где так важно
чтобы кто-нибудь за тебя молился
хотя бы в мыслях, хотя бы своими словами,
не складывая молитвенно руки
отрывая хвостики у клубники, только что с грядки,
вспоминая, как ругала тебя, мальчишку,
за то, что топтался по ягодам и не давал им созреть
шепчет: смерть, он ещё не созрел,
он ещё такой зелёный,
у него ничего ещё не было в жизни
слаще этой нехитрой немытой клубники
просит: не клади его, Боже, с краю,
не посыпай его градом, Боже,
сын, я даже не знаю, как выглядит этот град,
я даже не могу этой войны представить!
кому-то
посчастливилось дожить до счастья,
которое не сгорает, как выигрыш
так может посчастливиться
вернуться живым с войны
или доживать старость при детях
в любви и заботе
так мало нам нужно для счастья
повезло не завидовать счастью чужому,
не кривиться от блеска глаз,
светящихся счастьем,
и душой не кривить,
и не крыться со светом своим
посчастливилось за счастье своё не бояться,
делиться
счастье множится, когда ты им делишься
посчастливилось
быть
так много нам нужно для счастья
* * *
самый устойчивый человек –
на четырёх ногах:
две твои, две мои
едим друг друга как хлеб
взаимно друг друга пьём
говорит моими губами
какой-то ребёнок:
любовь – проста словно дверь
как дверь без защёлки
как дверь у которой ручка с другой стороны
глубина
оба знаем об огромной рыбе на глубине – и ты, и я
что она где-то там в толще воды, неповоротливая, тяжёлая
что не поднимается на поверхность, иначе её разорвёт
должна быть всегда под давлением – как я и ты
это знание нас объединяет, сближает,
делает нас одним целым, огромным, неповоротливым,
как рыба на глубине
не даёт вынырнуть, держит нас вместе, тебя и меня
ты погружаешься в меня,
это именно то, что ты любишь во мне
я погружаюсь в тебя,
иначе у меня не выходит тебя любить
рыба, когда ты нас проглотила,
ты хотела спасти нас,
или что-то ещё, скажи?..
freefall in love
с тобой всегда хочется больше,
чем позволяет тело
солнце садится, удлиняет наши тени,
наслаивает их друг на друга
смешивает в одно целое, и уже не понять,
где заканчивается моё,
где начинается то, что является тобой
подпуская ближе, чем можно,
допускаю, что мир будет вечен
любить – это быть немного не в себе,
ходить по самому краю себя,
отрезать себя лезвием Оккама,
не бояться падения
видишь, любовь, я не держусь,
я отпускаю руки
в воздухе так много душ,
что даже яблоку негде упасть
подобие
и она запрокидывает голову вверх, когда он говорит:
– посмотри, там плывёт облако, оно ни на что не похоже
запрокидывает голову так, как только она умеет,
приоткрывая губы от удивления,
что бывает на свете такое облако
потому что казалось ей: всё можно с чем-то сравнить,
найти какую-нибудь схожесть, общую черту, соприкосновение,
к чему-нибудь привязать, прицепить, чем-нибудь подменить
но как прицепить облако к дереву или к антеннам на высотке?
как её прицепить к нему, полному удивления,
что она не похожа на него и на облако не похожа
– ты так же ни на что, кроме себя, не похожа, как облако, – говорит он
и она радуется, что они с ним настолько похожи
* * *
в такую ночь как эта (звёзды и всё такое)
слышно, как кто-то говорит кому-то:
«одной любви не достаточно»
а что нужно ещё, не слышно
кто кому, из какого окна?
слишком много окон открыто
слишком много одновременно
закрой, говоришь
крестик крестик крестик
в правом верхнем углу
крестик крестик нолик
раздаёшь любовь как вайфай
забываешь сказать пароль
главное
голова начинает и – выигрывает
а так хочется,
чтобы пошла она кругом,
бессердечная
третий лишний
мы виделись так редко,
что этим вообще можно было бы пренебречь,
если бы не столько лет кряду.
занимались любовью поспешно,
словно вот-вот должен был наступить конец света
я знаю твоё тело как ни одна другая
словно собственное тело
хотя всё самое главное
происходит с человеком вне тела
успеть сказать –
крутилось в моей голове рефреном –
успеть сказать
пока есть такая возможность,
а вдруг потом будет слишком поздно:
мы стольким людям изменяли друг с другом,
что даже этого было бы достаточно,
чтобы наконец быть вместе
где-то есть дом со щенками
посреди довоенной Европы,
на осенних холмах, в янтарном солнце,
где мы так долго смотрели друг другу в глаза,
словно всю жизнь прожили и состарились вместе,
где-то есть жизнь другая, в которой двоих нас не слишком много
я узнала тебя – эту твою защитную иронию
и умение не говорить о самом важном,
чтобы ничего не испортить
в нашей запутанной истории постоянных сближений
я узнала тебя тогда – ты это я,
я это ты, tertium non datur
кружка для битья
после каждой большой Л (как любви)
остаются чужие отныне города – и больше в них ни ногой;
ничьи квартиры, с бесконечными притолоками, острыми углами,
на которые наталкиваешься в темноте,
в свете последних событий, в хаотическом передвижении;
бугор на матрасе между впадинами от тел –
на нём теперь так неудобно лежать;
дети, которым не появиться на свет
через этих двоих, пусть найдут себе кого-то ещё;
мир, в котором всё располовинено
на «когда-то» и «никогда», на «вместе» и «нигде»,
как твоя любимая кружка – близняшка моей –
которая всё летит и летит к полу –
но долететь не может...
после каждой летальной Л (как любви)
приходится менять мир на лучший
* * *
делаю из мухи слона
вожу его за собой повсюду
серого большого громоздкого
показываю его всем, извиняюсь:
– не такой уж он и большой
не бойтесь, он не укусит,
не с кем было его оставить дома,
это мой, я сама его сделала.
делаю из мухи слона,
хотя могла бы, наверно, освоить другие формы –
приятней и компактней,
за которые не нужно было бы извиняться,
но что тут ещё сделаешь?!
можно было бы, конечно, не из мухи,
а из какого-то материала поблагородней –
слон заслуживает большего,
ни один слон априори не видит себя в мухе –
какая муха тебя укусила? – спрашиваешь, –
зачем тебе всё это непонятное творчество?
– не знаю, – говорю, –
не могу отказать себе и слону
в возможности быть
самооправдание
берёшься написать кому-то предисловие – а выходит стих
отзыв научного руководителя – а выходит стих
статью для сборника – а выходит стих
пробуешь составить планы на будущее – а выходит стих
пояснительную записку для сына в школу – а выходит стих
список нужных продуктов – а выходит стих
заявление об увольнении или отпуске – а выходит стих
завещание – а выходит опять какой-то «Заповіт»
смирись, человече, сопротивляться нет смысла,
в каждом случае выходит стих и говорит за тебя:
простите ей, она поэт, она ничего не умеет,
у ней всё, как говорят, через...
стих
образная речь
я разбила аквариум с маленькими рыбками слов
о том, как я на тебя обижена
разлетелись они в разные стороны, лежат кверху пузами,
хватают воздух ртами
нет времени говорить с тобой по телефону,
нет, не могу встретиться вечером – должна собрать их,
моих несчастных, моих беспомощных
они ещё трепыхаются, подскакивают, не даются в руки,
не понимают, что происходит,
не хотят быть спасёнными
переспрашивают немо: кто она, кто –
эта девушка, которая отвечает в трубку так сухо,
эта девушка с глазами на мокром месте?
из секретов творчества
и даже если не знаешь, что из этого всего выйдет
и чем всё это закончится,
все эти подробности, глаза, руки, слова
(а со словами ой как не просто!)
и чем дольше живёшь, тем больше не знаешь
каждый вечер будто стелишь для каждого/каждой из них постель,
заправляешь одну и ту же подушку в одну и ту же наволочку,
каждый раз будто перед каждым/каждой из них раздеваешься
полностью, не спеша, будто постоянно думаешь о ком-то ещё,
с кем не умеешь говорить,
с кем не знаешь как жить и без кого не знаешь как,
так долго подбираешь слова,
что Бог наконец заговаривает с тобой первым,
говорит: рыба моя кистепёрая, я тоже пробовал –
человек – мой терновый венец творения
каждый имеет право на творческую неудачу
огни святого эльма
здесь начинаешь думать об альтернативных источниках энергии:
неясная блуждающая улыбка
на лице бомжеватого человека
нездоровый блеск в глазах завсегдатаев игральных автоматов
неконтролируемые вспышки ярости
на лицах подростков во время уличной драки
только сумасшедшие здесь умеют смотреть прямо в глаза,
не отводя взгляд
только сумасшедшие и совсем маленькие дети
только сумасшедшим здесь есть что от себя прибавить
и от себя отнять, раздать просто так,
но никто не хочет брать, никому не нужно чужое...
непонятное пугает, даже если это свет
особенно если это свет
trumpa vasara
(короткое лето)
тычет май мокрым носом в подол
словно большой пёс, которого – впервые – я не боюсь
все мы – большие и малые животные,
с влажными языками
с шершавыми, словно травы, нёбами.
ляг хорошо под этим небом,
чтобы никто не украл тебя, как то, что плохо лежит
трава растёт, серебристые жуки щекочут,
ласточки – делают всё, что им завещал поэт
столько влажной зелени у меня было разве что в снах,
из которых нельзя проснуться,
а только выпасть, словно из-за пазухи
большие и малые животные тянутся к солнцу,
раскрываются, как цветы, наливаются стеблями
– трумпа васара, – поясняет Викторас
– трумпа васара, – местные говорят,
то ли радуясь, то ли жалея,
трумпа васара – короткое лето
горячее солнце, санскрит в ушах и на языке
Зита не может спать из-за соловья за окном:
– ты слышала, как он поёт, ну ты слышала?!
а я – здоровое животное, всё могу –
спать здесь, как зарастать, как затягиваться,
как забываться, как погружаться в лоно земли
роди меня снова, кем хочешь, лишь бы живым –
серебристым жуком, быльём неизвестным,
травой, которая мнётся, когда ты в неё ложишься –
травой, что поднимается, когда ты с неё встаёшь
большие и малые животные перекликаются во мне
тычут в солнечное сплетение,
идут к воде, молятся солнцу
об этом лете – ему не будет конца
блеск
где я была все эти ночи и дни, все эти годы,
в которые не могу себя вспомнить – какой я была?
где я была, взвихрённая, кем-нибудь растанцованная,
головой на чьём-то плече, беспричинной радостью,
колотьём в боку, волосинкой на языке?
узнала бы меня эта смешная девчонка
с тяжеленным портфелем, с кучей формул в голове
и влажным блеском в глазах,
пробегая мимо меня – сорокалетней с хвостиком –
под руку с мальчишкой (замечаешь тот самый блеск?)
но даже если бы я встретила её, даже если бы она узнала,
что я сказала бы ей?
– знаешь, малАя, формулы не пригодились. совсем.
мир тронулся в другую сторону.
форма будущего времени от слова «портфель» –
остеохондроз. познакомься, это твой сын...
я шучу, беги себе дальше, малАя!
я не знаю тебя, как и ты не знаешь меня.
разве тебя не учили,
что нельзя говорить с незнакомыми, а?..
на самом деле никто никого не знает,
никто никому не следствие и не причина.
не могу ничего вспомнить из тех дней – меня там ещё и не было.
только блеск, только тот непонятный блеск в глазах,
только он помнит всё.
* * *
и тогда вдруг понимаешь, что теперь всё будет иначе
и много чего никогда больше не будет в жизни твоей,
просто потому что не будет
потому что у человека на самом деле есть только то, что есть в человеке
потому что столько на свете рек,
а ты почему-то всё время пытаешься войти в одну и ту же
тихий плёс, чьи-то дети приходят поговорить с тобой
о замках своих из песка
их мамы – о том, что утрачено, и что удалось отвоевать
почти сорок, или даже уже немного за сорок,
рекомендуют оставаться в тени, не рисковать
чей-то воланчик относит ветром к другому берегу
плывёшь за ним, вся такая взрослая, уверенная в своих силах,
возвращаешься, осматриваешься, думаешь – кто все эти люди?
чьи это замки? зачем мне этот воланчик?
выходные над Летой
просто ещё одни знойные выходные над Летой
* * *
не забыть бы о самом главном
не забыть сфотографировать пасхи
не забыть сфотографировать мясное
не забыть сфотографировать писанки
не забыть сфотографировать корзинку
не забыть сфотографировать как освящали
не забыть фотоаппарат
не забыть телефон
а то, бывает, забудешь -
и ни единого селфи с распятым,
словно всё это было напрасно
* * *
ветер внезапный листает мои волосы, будто книгу,
в которой ты пишешь жаждущими глазами,
как кладёшь меня на воду и отплываешь,
как все слова забываешь,
кроме одного надолго удержанного вздоха,
как море вытекает в песок,
как пересохшими губами
наконец отвечаю тебе – и возвращаешься,
слабый, похожий на ребёнка...
одного не понимаю –
почему эта книга была об одиночестве?..
* * *
что-то не выруливает мой ангел –
слишком тяжёлой оказалась
с какой-то точки слова уже ничего не меняют,
а новости – не приносят ничего нового
мир катится себе, будто детский мячик
под колёса машины
сколько дней ещё тебе придётся прожить
вглядываясь,
надолго ли хватит взгляда?
непослушным пальцем рисуешь в воздухе
фигуру молчания, горькую, нескладную,
непонятную, никому не заметную
фигуру, что никак не стыкуется
со всем остальным миром
* * *
она никогда не станет для них кумиром
даже если взберётся на самую высокую вершину
и в книге рекордов
ей посвятят отдельную строчку
даже если восторженные домохозяйки
будут узнавать её в супермаркетах
и она станет расписываться
на их смятых списках продуктов
в собственном неумении жить в их мире
может поэтому она не станет для них кумиром
ей не хватает драйва –
этого целенаправленного движения крови по жилам,
она не умеет ощутить, где тонка и рвётся
бумажная завеса реальности,
за которой спрятана вся эта грязная механика,
все эти потроха настоящих мотивов
безуспешная
в своём признании, как в изгнании –
где всюду чужбина и никто не понимает её языка,
и, по иронии судьбы, все более-менее честные слова
сводятся к предложениям интима
но даже если когда-нибудь они понесут её на руках – только в последний путь
и для неё это не будет иметь никакого значения,
в общем-то, как и теперь,
когда ей снова (в который раз!) не удалось
схватить бога за синюю бороду
диагноз
не показывайте на себе, –
говорит докторша суеверно
и сплёвывает через левое плечо,
приспустив маску
опишите своими словами,
что вас беспокоит больше всего,
как на исповеди, не стыдитесь
всё – в руках Божиих,
мы, врачи, тоже не всесильны,
иногда вот смотрю на человека
и знаю: больше его не увижу
сейчас к вам придёт смска с кодом
оцените по шкале от одного до пяти
уровень обслуживания
***
чем ты запомнишься им в это пришествие?
какие атрибуты придётся применить,
чтоб начать попасть в их воображение? в их писания?
какой дорогой выходить на Масличную гору, зачем
если нигде не избежать камер. спутники следят
иди за мной неотступно, подозрительный прохожий
выкрикивай чужие имена, какие-то непонятные инвективы,
не давай мне остановиться ни на минуту,
гони меня к людям, ведь только с другими мы в безопасности
малое стадо заблудших, только так мы в безопасности,
следя друг за другом, надзирая, заботимся
о ближнем своём, чтобы не пошёл по собственной дороге,
чтобы не зашёл слишком далеко, не искусился,
не отклонился. таких не возьмёшь голыми руками,
даже перчатками из человеческой кожи,
даже вырванным из груди сердцем таких не возьмёшь,
дешёвые эффекты. горловым пением,
самым чёрным блюзом, слишком высоким звуком,
частотой, на которой мозг уже не выдерживает.
излучением, при котором тело испаряется,
оставляя тёмные пятна. болью.
всё уже было, никто не поверит
беги от меня, девочка напуганная, беспризорная, ничья
кем бы я тебе ни казалась – матерью, домом,
человеческим подобием – всё это обман.
я не догоняю, стою – и не догоняю, где здесь выход
дай знак, когда придёшь,
зай знать, когда подниму на тебя свою руку
что это ты, дай знать
тождество
стояла такая жара,
что даже прохладность отношений была во благо
прежде чем отойти, лето выжимало из нас последние соки
переплавляло во что-то иное, не обязательно лучшее
это тело у меня не вызывает больше доверия,
но никто мне его не заменит, тело как тело
мир иногда ограничен полями шляпы от солнца,
впадиной между грудей, коленями на горизонте
я не вижу тебя, тело моё, я фокусируюсь дальше,
где линия моря едва изогнута по краям,
как растянутые в улыбке губы, напоминая, что земля кругла
есть вещи, в которые нужно верить, даже когда проверить не можешь:
физика твёрдого и полого тела,
механика внутреннего движения вверх, оптика просветлений.
ни одним ещё летом не прочли всего списка литературы,
всегда оказывается что-то лишним, устаревшим, не подходящим.
последний летний сверчок находит во мне первую глубокую морщину
и залегает в ней навсегда
высокочастотным звуком, от которого некуда скрыться
тело моё любимое, мы прошли критическую точку,
движемся в направлении всё большего дискомфорта:
безмозглое диско на пляже, настырные крики чужих детей,
колючий песок под купальником,
об заклад бьётся море,
что больше мы не вернёмся сюда никогда
точно такими же никогда точно такими
* * *
носимся со своими мёртвыми как дети
положили их на майдане,
обступили кругом
на морозе, в снегу, растерянные
будто никто из нас до сих пор не знал,
что умереть так просто
каждый ещё надеется,
что полежат и встанут
иначе что говорить их мамам?
что говорить их детям?
кто им скажет о самом худшем?
человек бежит навстречу пуле
с деревянным щитом
с горячим сердцем
с головой в лыжном шлеме
полном крови
мама, я в шапке, –
кричит в мёртвую трубку
мама, у него слишком тонкая шапка,
шипит пуля
* * *
соглашайся на малый свет – большого не будет,
день прячется в дупло, делает припасы
белка в осеннем парке, рыжая бестия, такая нахальная
выхватывает из рук орех, не благодарит.
что-то висит в воздухе тяжёлое, как разговор
между близкими, что отдалились,
но стоят и говорят про общее, как сообщники
истончается то, что связывало, нестерпимеет, терпнет,
пугает, что скоро за шорохом листвы
не узнаешь шагов, за скрипом
прячется птица, за человеком – зверь
солнечный луч разрезает мир на части
острый профиль травы будто женщины в предчувствии
разлуки, лоснящийся каштан возле своего разбитого дома
дети, уже не понимающие, зачем собирать
эти разноцветные листья, округлые, шипастые
зачем класть их между страницами какой-нибудь книги,
что это за квест такой? в чём прикол?
разве это последние и больше не будет?
соглашайся на малый свет,
с большим видно слишком много
* * *
«внесите ясность» – сказал человек в приёмной,
и я оглянулась: кто должен внести ясность
в это хмурое помещение,
состоящее из одних глухих дверей
с мигающей люминесцентной трубкой под потолком,
с лицами, подсвеченными экранами мобилок,
со звуками нажимаемых клавиш – длинные и короткие слова,
перебранки, оправдания, возгласы, пробелы,
внесите ясность, как штатив с пробирками, пани лаборантка,
внесите ясность под полой пальто, а после этого вдруг
распахните его небрежно, девушка в мини,
внесите ясность как блестящую игрушку в руках ребёнка,
старомодную брошку из 80-х на лацкане пиджака, пани,
ясность она как больные дёсны, как бессмысленные старческие глаза,
плохо видящие – потому что смотрят дальше, чем видно
внесите её степенно, ведь что такое ясность если не
чёткость диагноза, если не однозначность, не конечность,
если не свет в щели под глухими дверьми,
которые сейчас откроются выпустив кого-то из нас наружу
антрацит как цитата
была такая земля
был такой долгий, как юрский,
период внутренней речи.
до ближайшего моря было рукой подать,
но рук не хватало
под вечер приходили иглокожие в поисках еды,
прятались в заросли голосеменных. жизнь бурлила.
ничто не предвещало появления человека.
в фило- и онтогенезе было глухо как в танке
и ничто не предвещало появления танка.
на ближайшем гинкго какой-то археоптерикс
шипел о том, что больше никогда не будет такого лета
и такой фантастической влажности, и такого хорошего момента,
чтоб избежать тех неумолимых процессов
порчи природы, что мы упорно зовём развитием
когда-нибудь ты выкопаешь меня в угольном пласте
и даже не поймёшь, о чём я горю
* * *
правое полушарие не видит деревьев за лесом
левое полушарие леса за деревьями
правым-левым, правым-левым
человек идёт по лесу, как эхо,
мыслями спотыкается, теряется
какая-то пуля движется со своей скоростью
по своей траектории, выпущенная на волю
в правом или левом полушарии. чьём-то. земном.
человек выходит из-за дерева
делает свои выводы из вышесказанного
понимает, что в любой момент может что-нибудь прилететь
но чем больше деревьев – тем больше шансов,
лес успокаивает, спасайся в лесу.
всё, что знаешь о мире – частично, не полно,
разрозненно, недостоверно, опровержимо,
пока ещё можно всё исправить,
пока ещё можно
мои имена
у нашей бабы Катерины была феноменальная память:
когда звала меня, малУю, должна была вспомнить
все имена по очереди, и в первой линии родства,
и во второй, и в третьей, их детей, и внуков, и правнуков,
тёток по матери, по отцу, и тех, что в дальнем углу деревни,
и тех, что выехали в Гамерику между первой и второй,
тех, что писали, и тех, от кого не было никаких известий
тех, кого вывезли, и тех, кто неизвестно где похоронен
того, кого назвали в честь отца, чтобы помнить,
того, кого звали иначе, чем крестили,
чтобы смерть обмануть, и того, у кого так и не было имени,
всех и каждого, прежде чем вспомнить, как меня зовут
Гриць – Ивась – Настя – Степан – Оля – Гантон – Марийка –
Ганя – Микола – Леся – Текля – Луць – Славко – Мирось –
Параска – Яцько – Василь и так по второму и третьему кругу,
сурово и нежно, протяжно, нараспев,
чтоб слышно было аж на дороге у леса
кто теперь соберёт нас вместе, кто всех созовёт, баба,
если детей в семье меньше, чем имён за душой?
* * *
всё это похоже на неточный перевод
с неизвестного на забытый,
где слова не отвечают сами за себя,
где никто из нас больше за себя не отвечает,
где «похоже» – как платье через голову
у размётанной постели,
как бельё наспех,
как две большие рыбины в мутных водах
есть глубина, которую двое чувствуют, но боятся нырнуть
с головой, полной стоп-сигналов,
интеллектуального ила
есть реки, куда можно войти лишь не зная брода
есть то, что можно нащупать лишь руками
среди полной темноты
и сбитого, как что-то живое на трассе, дыхания,
среди чьего-то ускоренного сердцебиения,
когда вдруг вырываешься вперёд и финишируешь
первой, как слово,
как воронка, оставшаяся от слова
* * *
сначала они
перестают публично тебя поздравлять с днём рождения,
потом – вспоминать, что были с тобой когда-то знакомы,
потом – забывают, кто ты вообще такой и откуда,
наконец – остаётся только твоё неудобное посвящение
с их именами, его ни показать кому-то, ни вытереть,
ни изменить
но наконец они находят выход даже из этого –
вырывают страницу с посвящением, выбрасывают книгу
поэзия к старости – как любовь с расчётом на память,
как прокрустово ложе хорошей мысли о ком-то,
это знаешь, старик, такая безвкусица...
клинический случай
ты изображаешь мужчину, разговор, потухшую сигарету
у тебя это получается
я изображаю женщину, которая знает, куда идёт –
на карте ещё столько мест, где я не бывала
поезд остановился в лесу посреди тумана
и говорят всем оглашенным выйти
час свиданий закончился
чтобы никто из оглашенных не остался
люди в белых халатах вызывают страх, удивление,
смуту в мозгу, бескровную революцию, усталость
все углы комнаты направлены внутрь меня
все двери с засовами с другой стороны,
и никакой паутины в дальнем закутке мозга,
за которой было бы можно спрятаться голой.
прибрались в твоём раю, Боже, на славу,
чтобы никто из оглашенных не остался
какая-то мысль ворочается во мне
пугая, будто пчела в волосах
ходят за мной его слова,
набитые, как пугала, разным хламом
кого он изображал – мужчину?
разговор?
сигарету?
кого изображала я?
поздно, сестра, закрывайте двери –
время свиданий закончились,
мы разминулись в толпе,
так и не придя к себе
* * *
к таким разговорам всегда идут долго
вместе или один за другим,
смотря под ноги или сосредоточившись на обочинах,
пересыпают банальные фразы стеклярусом смеха,
чёртиками из глаз – их не удаётся поймать,
бисером пота, проступающим на висках
таким разговорам всегда не хватает вступления,
соответствующих слов, что не отвлекали бы, не маскировали
трудно подобрать тональность, настроиться на нужную ноту,
чтобы хватило дыхания, духа, дороги
таким разговорам подходит абсолютная тишина,
гулкая, будто комната внутреннего голоса,
и такая же пустая,
где в какой-нибудь день начинаешь захлёбываться словами
нескАзанными, повисшими на языке, заблудившимися во рту,
засохшими, шершавыми - их уже некому говорить
и на них некому отвечать
к таким разговорам всегда приходят слишком поздно
* * *
бывает мгновение длинней тени самого высокого дерева на рассвете
бывает что дерево на опушке отбрасывает костыль своей тени, идёт
навстречу тебе или просто идёт как дождь или как снег или как время
и ты что в тени дерева сел отдохнуть
спиной на него опершись, впервые замечаешь, что тень твоя тоже
может кому-то пригодиться в жару, если неподвижно сидеть
без суеты как дерево или по крайней мере тысячелистник под деревом
сидеть и целить себя словно рану, словно колено земли разбитое
о колено ребёнка
и мгновение это – всё
++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
* * *
чувство потери
тебя догоняет на безлюдной ночной дороге
как незнакомый пёс, подозрительно похожий на того,
что был в твоём детстве
присматривается к тебе, будто пытается узнать,
принюхивается
не подпускать к себе большого чёрного пса,
как учила покойная бабушка
не поворачиваться к нему спиной,
не показывать свой страх,
не размахивать резко руками
это не я это мой страх смотрит на пса перепугано,
бабушка
это не я, это мой опыт потери ожидает худшего,
знает, что смерть существует для тех, кто остался в живых
идём ко мне, пёс мой,
у меня для тебя ещё столько всего
расскажи, как живётся тебе после того,
как умерли все твои люди
виляет хвостом, ластится, хватает за руку,
перегрызает горло
* * *
иногда выбираешь смерть
потому что жизни слишком мало
иногда жизни слишком много,
чтобы сделать иной выбор,
чем смерть,
на самом деле это она выбирает
тычет в нас пальцами, говорит:
этот, эта, и, наверное, вот этот,
а с этим ещё посмотрим,
кто здесь режиссёр
и ошибается
подростки
говорит она: «на этом свете нас слишком много
а на том – наверно, вообще такая толпа,
что к знакомым душам не пробраться
так вот всю жизнь надеешься,
что хоть после неё тебе будет радость,
и – на тебе! –
оказываешься не совсем там и не с теми
вот подумай, какой смысл умирать,
если оказываешься в незнакомой толпе
и всю вечность движешься только туда,
куда она тебя несёт.
одно утешает – что каждая отдельная душа
почти совсем не занимает места,
не сетует, не скандалит,
не расталкивает соседей локтями
зачем толкаться, если все знают
что ничего дальше там нет,
кроме тесноты и вечности…»
и каждый раз,
когда они едут в маршрутке,
такой набитой, что удивляет,
как вообще она может передвигаться,
он крепко держит её испуганную руку,
чтобы, если вдруг что-то случится,
не слишком долго там искать друг друга
митоз
круг замкнулся
сидит и пилит под собой
тупиковую ветку эволюции,
ведь не понимает
ведь может
когда-то планета очистится
и начнём наконец снова
делиться
как клетки разумные
22 августа 1998 года
накануне стояла ужасная жара
он рождался медленно и неохотно,
будто ещё сомневался – стоит? не стоит?
я боялась, что его заберут мыть и потеряют,
перепутают с другими новорожденными
и мы всю жизнь будем искать друг друга,
как близнецы в слезливом индийском фильме
я смотрела на него долго, чтоб всё запомнить –
губ изгиб, складку межбровную, носик, гримаску
я узнала бы его по запаху среди множества других
так, как кошки узнают своих или крольчихи, или другие звери
он пахнул зелёным грецким орехом,
молодым, горьковатым (когда он мне делает больно,
каждый раз вспоминаю этот запах).
был таким беззащитным, тёплым и непонятным,
отделённый от меня каким-то добрым чудом,
самостоятельный, со своими желаниями,
с характером, с бородой, взрослый
в этом году орехи поржавели быстрей, чем обычно
и всё более мелких детей ведут в школу
всё более молодые родители, всё раньше
наверное, на подготовку.
в жизни столько событий, и к ним как ни готовься –
всё происходит как и когда захочет –
зачатие, рождение, смерть
всё, что человек может этому противопоставить –
разве что посадить для себя орех
* * *
сегодня – не до стихов и не до разговоров,
что-то во мне сломалось – какой-то винтик или колёсико
и теперь я не успеваю жить вместе со всеми.
невпопад, не в ногу, какой сегодня день, гайз?
говорят: день после завтра, а у меня этого дня
ещё даже близко не было, и не светало, не серело,
не звонило в будильник моё послезавтра –
когда ещё оно настанет, опоздавшее, запыхавшееся,
не употреблённое вовремя, не видимое другим, недоступное
и кого не набирай – они все из тех вчерашних,
с ними уже не договоришься где-то на полдороги
между нашими с ними домами, нашими с ними работами
в том единственном сегодня,
что уже ни с кем не разделишь
как хлеб насущный
* * *
всё чаще бываю в компании мёртвых:
читаю книги мёртвых, смотрю их фильмы,
хожу между домами умерших архитекторов
по улицам, названным именами мертвецов.
с мёртвыми – надёжно, им ничто не мешает
быть рядом, делиться пережитым, западать в душу,
задевать нас за живое
мёртвые, можно сказать, живут нами,
чувствуют нами, доигрывают свои партии,
доказывают свои теоремы кем-то из нас,
доносят не дочитанное и не понятое
при жизни
мёртвым нет дела до того,
что кому-то из нас не хватает времени,
а кому-то терпения,
мёртвым нечего уже терять
в окружении мёртвых человек смелеет,
привыкает к мысли, что смерть – это так же просто,
как перейти на другую сторону улицы
в неположенном месте, в положенном месте
не на тот свет, на тот свет
под свою ответственность
ради такой приятной компании
* * *
– случаются такие тонкие моменты, когда понимаешь
что одно неосторожное движение – и всё выскользнет из рук
уже не будет возможности вернуть всё, как было
кто хоть раз пережил невозможность вернуться, например,
приехать в место, которого уже нет на карте,
к человеку, которого тоже нет,
чтобы отдать что-то, о чём и не подозревал, что им владеет,
тот знает, о чём я
есть истории, которыми нельзя поделиться,
ибо они неделимы, как миг, в который всё исчезает
и этот мир больше тебя не касается
больше ничто из этого мира тебя не касается,
кипа этих бумаг тебя не касается,
груда этих вещей тебя не касается,
неснятое кино чужих воспоминаний тебя не касается,
не сказанное никем тебя не касается,
умолчанное, пропущенное мимо ушей,
пропущенное сквозь сердце тебя не касается
нестойкое равновесие здесь и сейчас,
долгая пауза между вдохом и выдохом,
слишком долгая пауза между вдохом и выдохом,
пропущенная возможность вернуться
случаются такие моменты, когда полшага дальше ступишь –
и не успел воткнуться в реальность, мимо, мимо, мимо
карусель мира, чёртово колесо реальности
не успел сойти с платформы, не успел заскочить, и снова мимо
слишком узкая щель между входом и выходом
не протиснуться, не протиснуться...
– ты же не против,
если я постою здесь закадровым голосом,
что подхватывает всё на лету и возвращает назад –
немного не таким,
немного не туда,
немного не в то здесь и сейчас?
сила течения, о человек, длина световой волны,
музыка ветра
радио «храбрость»
девочка собирает серебристых жуков
в спичечный коробок, прикладывает к уху и слушает,
как их ножки шуршат, едва слышно, загадочно
прикладывает к уху и слушает в темноте, пока не уснёт
когда мама идёт в ночную смену, чтоб не бояться
это она изобрела радио, такое маленькое, портативное,
что работает без электричества, только на силе воображения,
только на силе страха перед ночью,
когда мама далеко
работает от стыда заплакать, когда вокруг никого,
несколько жуков из спичечного коробка ведут передачу
для неё одной, переговариваются шёпотом,
преодолевая помехи на линии, полуночные дикторы,
слишком тихие, чтобы понять, о чём шепчут на самом деле
слишком ловкие, чтоб удержать их в спичечном коробке
маленькой девочке в маминой большой постели
* * *
сказать себе честно, как можно честней,
так, будто терять уже нечего
слишком долго мы жили, полагаясь на других –
как в книжке написано? что люди скажут?
слишком привыкли к этим вышитым смирительным рубахам,
к этим пышным церковно-гастрономическим обрядам,
к этим дулям в кармане, которые часто выдаём за протест.
сказать себе чётко:
не хватит сёл и местечек, чтобы каждая хата с краю,
не хватит солдат, чтобы по одному выходить в поле,
не хватит поля,
даже китайки не хватит привезённой из Китая.
сказать себе безжалостно, не прячась за чужие плечи,
не хватаясь каждый раз за дедовскую славу, героическую память,
как за платок для патриотических слёз и соплей,
не сбегая в тоскливую песню.
сказать себе:
я – последняя буква азбуки, без которой меня не будет,
я – последняя территория,
я – то, от чего не могу отречься,
я – плотник бревну, что в моём глазу
не должна тесать крест из него, если не желаю
я не могу отдать то, что мне не принадлежит
я принадлежу к этому народу, я – этот народ
не хочу, чтобы мы вовеки
ходили такими глухими путями,
а значит, начинаю с себя – пашу границы
я – мы, я–мы, ямы
brainwashing machine
купили себе машину для стирки убеждений
забросили в барабан круглую голову с ушами,
включили – она себе крутится, вращается
оберштандартенфюрер, генерал старой гвардии,
ястребок, третий из расстрельной тройки,
выгуливает своего пса, отдаёт команды чётким голосом,
будто постреливает в нескольких миллиметрах над головами
никто не выжил, никто не дожил, некому свидетельствовать,
все молодые уважают силу и выправку,
телевизор на полную громкость глушит все голоса
даже голос самосохранения
история упорно бьёт в одну точку,
в нескольких миллиметрах над головой,
а потом – в затылок.
из цикла «чужие истории»
с возрастом
её бывший муж
с её бывшим любовником
стали на одно лицо,
будто дети одной матери
будто старая семейная пара
в некоторых любовных треугольниках
все стороны со временем становятся равными,
равноудалёнными, одинаково чужими
меняешь угол зрения –
и это уже никакой не треугольник,
только отрезок жизненного пути,
линия, ограниченная с двух сторон
кем-то. зачем-то.
те же глубоко посаженные глаза
та же горькая складка губ,
тот же нервный смешок
будто от неудачной шутки,
когда не знаешь, откуда прилетит
каждому из нас прилетело:
и тому, кто не ушёл, когда хотелось,
и тому, кто ушёл, чтобы возвращаться
и тому, кто так и не осмелился уйти
особенно ей,
хотевшей иметь вас обоих,
будто двое что-нибудь меняют,
если тебе и себя одной слишком много
* * *
так будто мы с папой закрылись в ванной
с фотоувеличителем, делаем что-то историческое
так будто наше прошлое – это фото,
в котором всё должно стать на свои места
и уже ничего нельзя будет расшатать,
как молочный передний зуб,
и вынуть почти без боли
фото со старой плёнки, проявленной аж через десять лет
фото с какого-то семейного праздника,
где я трёхлетка на коленях прабабы Анны
вот на белом листе постепенно начинает проявляться чёрное,
чёрное всегда проявляется постепенно
– главное, помнить о времени, – учит меня папа
в свете красной лампы всё кажется неестественным,
я всматриваюсь в лица, которых не помню –
так вот они откуда – папины тонкие губы, вот они от кого –
мой задранный подбородок и прищуренные глаза
видеть себя в ком-то мёртвом – такое откровение,
как судорога, что хватает на глубоком месте и топит, и топит
фото непрерывно темнеет, прячется в себе
– мы забыли о времени, – ойкает папа, –
ты же должна была следить, Галя!
папа, я должна вам сознаться,
даже спустя тридцать пять лет
я не могу уследить за временем,
оно проявляет и уводит в чёрное всех,
в кого я всматриваюсь, одного за другим,
всех, кого мы не уберегли на этом фото,
всех, кого мы не успели выхватить и зафиксировать, папа
так будто наше прошлое – любительское фото,
существующее только из-за любви
исключительно ради любви
* * *
что мы скажем смерти:
не сегодня, не сейчас,
не по этому ничтожному поводу,
не от этой боли,
не так внезапно,
надо всё взвесить,
все плюсы и минусы,
подтянуть все хвосты по работе,
закрыть все обязательные дела
найти кому передать
взятые на себя моральные обязательства
старые родители, малые дети,
неоплаченные кредиты доверия,
неоправданные большие ожидания
неупорядоченные личные архивы,
неизданные переводы,
недосказанные разговоры,
недописанные стихи,
вечно какие-то отговорки
жизнь как слишком длинный стих,
куда добавляешь и добавляешь строчки,
хотя с самого начала понимаешь
бессмысленность замысла
и слабость реализации
что мы скажем смерти сегодня?
* * *
ты вслушиваешься в меня так,
будто говорю я совсем неубедительно,
запинаюсь, путаюсь в словах,
как в слишком длинной юбке, шитой на вырост.
там, откуда мы с тобой,
длинные юбки были только у захожих ромок.
что они там прячут, – думали мы, –
под этими юбками? детей? свои пожитки?
краденые вещи? зачем им такие длинные юбки?
ты вслушиваешься в меня так,
будто предлагаю что-то слишком крамольное:
я отвлеку её, ты заглянешь,
может, найдём там то, что пропало,
и нас не будут ругать:
нашу рябую курицу, бабин платок с цветками клевера,
дедов наострень, соседских котят –
все наши детские потери
я показываю ей руку, чтоб она сказала,
что меня дальше ждёт
я зашита большой цыганской иглой страха,
как бабина наволочка
во мне столько мелкого щекочущего пуха,
я всю жизнь ищу, кто выпустит его наружу
– ты найдёшь его, – говорит ромка, –
но не будешь ему благодарна...
что ты увидел под её юбками? –
расспрашиваю его. не сознаётся.
– мала ещё – говорит. смотрит исподлобья,
гладит в кармане свой складной ножик
* * *
хочет снять боль второпях, как рубашку,
забыв расстегнуть на рукавах
маленькие белые пуговки, похожие на таблетки
стоит с вывороченными рукавами,
ни то ни сё, ни туда ни сюда,
с выкрученными болью руками,
дёргается, наконец вырывает их с мясом,
маленькие белые пуговки, похожие на таблетки
добрые люди советуют
носить рубашку без пуговиц,
без рукавов или с закатанными
зачем было вообще надевать эту рубашку
с маленькими белыми пуговками, похожими на таблетки,
если они не снимают боли
некоторые стихи как рецепты лекарств
которых больше не производят
сон за рулём
когда едешь ночью и не с кем, кроме радио, поговорить,
ведь ты вырвался по жизни так далеко вперёд,
что вот-вот догонишь покойных друзей,
приходит на ум что-то вроде
то ли скороговорки, то ли молитвы
спрашиваешь: господи, почему я упорно чувствую,
будто мчусь по встречной полосе?
вместо того, чтобы куда-то приблизиться, удаляюсь,
и надписи на обочине – все, как одна, перечёркнуты,
и деревья сбиваются в стада, периодически бросаются
переплетёнными тенями под колёса,
и 25-м кадром проскакивает её лицо из памяти,
вся она такая воздушная, как тревога,
и тот поворот дороги, где ты её подобрал,
не говорит никому ничего. и тебе не говорит ничего.
ты уже и не помнишь её, малУю заразу,
но почему-то каждый раз, когда устал и дорога
становится нереально гладкой, а воспоминания тёмными
девушка сбрасывает твою руку с колен своих, неблагодарная
и так звонко тебе даёт пощёчину,
что ты успеваешь каждый раз проснуться,
прежде, чем всех их догнать
*
ехала в маршрутке
всю дорогу сдерживалась, чтобы не кашлянуть
немного не дотянула – закашлялась на предпоследней остановке,
подумала в конце концов – а будь что будет!
разопнут – так разопнут, зато успею
накашляться перед смертью!
в маршрутке стало так тихо,
аж было слышно музыку сразу изо всех наушников,
аж даже мотор перестал гудеть,
аж даже водитель перестал разговаривать по мобилке,
аж даже радио у него перестало что-то бормотать
а потом все как закашляют, по очереди и вместе,
благодарно, с облегчением, в полную грудь!
выходила – с гордо поднятой головой, уверенная в себе,
с дерзким лидерским блеском в глазах,
с чувством, что жизнь прожита не напрасно
* * *
разве так можно сниться мужчине моего возраста
женщине с твоим телом? разве так можно?
бежать по тонкому льду сна на рассвете
чтобы сердце тревожно
билось в сетях: успеешь добежать, не успеешь,
пока густая паутина морщин тело и лёд укрывает?
Бог держит меня за ноги, когда ложусь на льдину
когда простираю к тебе руку, так далеко, как только удаётся
Бог тянет меня к себе осторожным, но уверенным жестом
но даже он твоего тела спасти не может
ни растопить лёд, ни убавить темп, ни убавить возраст...
во сне прошу – хоть какой-то спасательный круг брось ей, Боже,
той женщине, а он, наверное, плохо слышит – и к окружностям на воде
год за годом тебе добрасывает годовые кольца
* * *
она перепробовала это со всеми вами
но никто на самом деле не знал как надо
добрая самаритянка – плохой пример
слова к ней теперь приходят просто так,
словно Иисус к колодцу, просят напиться
удивляют, огорошивают, показывают другой способ быть
в белых стенах её жилья кто-то чистил гранат
вот кровавые брызги, вот потёки от капель,
напоминание о грехе
поделись со мной всем своим, и я расскажу тебе, как
дай мне напиться – и я скажу тебе как
перестать
добрая самаритянка – плохой пример
приходит к колодцу жаждущая, одна,
с дырявым кувшином, с бездонным кувшином
зачерпывает, проливает
приходят ко мне слова просто так, без предлога,
говорят – не причиним тебе вреда, дай себя всю
чистят гранат на белые одежды мои – кровавят,
ничего чистого не остаётся.
где ты была, женщина?
в этом мире, нечётком, обманчивом, грязном,
отдавалась каждому впечатлению, каждой боли,
не могла сказать «нет», сомкнуть губы, дать отпор
добрая самаритянка – плохой пример
приходят ко мне. просят отвернуться, пока
творить будут злое, крошить гранатовые зёрна,
сеять кровь
женщина, если ты не в силах ударить в ответ,
бьёт источник,
бьёт и бьёт
* * *
а теперь расскажи мне, что будет дальше
как заложенность сползает по горлу вниз,
будто колючая растянутая колготка с детской ноги –
хочется её подправить, подтянуть,
но как ты залезешь вглубь своего горла
большими взрослыми руками,
чтобы поправить? разве что в воображении
никто никогда не мог запретить мне представлять
пугающее прекрасным, чтобы хоть как-то смириться
с тем, что чувствую
вот, например, эта огромная орхидея,
что начинает распускаться в моих лёгких,
заполняет собой альвеолы, распространяется,
щекочет, будто кто-то маленький перепрыгивает
с выступа на выступ, зависая в горячем воздухе
будто это такая бесконечная игра –
отталкиваться и зависать, приземляться и зависать,
ступать по шаткому, выталкивать из себя горячее
а теперь расскажи мне, как не выкашлять эту жизнь.
и кто на ком паразитирует: мы на ней?
или она на нас?
* * *
то, что нас удерживает от сведения счётов,
даёт силы грести в холодной воде февральского утра,
выдыхая сизое облачко пара, как заядлые курильщики – дыма,
то, что заставляет угадывать, где ближайший берег,
куда рано или поздно можно будет выйти, стать на твёрдом,
то, что держит нас на плаву, не даёт утонуть, выталкивает из воды,
кроме Архимедовой силы и Сизифова труда,
кроме подкожного жира и желания заплыть как можно дальше
в этой глубокой тревоге, что приводит в чувство и подгоняет,
в этом терпком отчаянии, что смыкается вокруг грудной клетки,
заставляя вдыхать и выдыхать
мы – то, что мы вытесняем на периферию сознания,
в хаотический видеоряд сновидений о худшем,
в спутанность детских впечатлений – не удаётся их
ни позабыть, ни вспомнить,
то, в чём не готовы сознаться даже себе,
не говоря уже о других,
даже перед лицом смерти:
нас подгоняет не сила, а слабость,
мы всегда плывём к самому дальнему берегу,
но узнают об этом лишь те, кому не хватило
силы доплыть, выбраться на сухое, оглянуться,
принять как данность, что где-то там посреди воды,
где дно на самом деле ближе, чем берег
(а дно всегда ближе)
и тело уже отказалось грести, а лёгкие вдыхать,
нас кто-то подменит
и никто не заметит подмены
* * *
стареть от новостей,
седеть от чёрного дыма,
видеть сквозь дыру навылет
в дотлевающей многоэтажке
как садится далёкое солнце Европы
должна переосмыслить историю литературы
прежде чем преподавать студентам
тем, кто уцелеет, будет нужна другая наука,
тем, кто выживет, будет нужен другой мир,
кто вернёт нам наше?
* * *
я больше не обвиняю, я только фиксирую
клейкой лентой стекло в наших больших европейских окнах,
в наших светлых европейских городах крест накрест и по периметру
воздушная тревога не оставляет места всем иным видам тревоги
не забудьте выключить газ и свет,
говорит радио голосом хорошего знакомого
и я понимаю, что он не шутит,
эта тревога уже в твоём воздухе, Европа,
не забудь о газе и свете
принимай нас, как плохие новости,
принимай нас, как неприятные лекарства,
принимай нас, как несвоевременные роды,
то, что родится, будет твоим
как это ни сладко
как это ни горько
* * *
непокаранное зло возвращается осатаневшим
трудно поверить, что это происходит с нами
в реальном времени. во второй раз, в третий, в десятый.
что ты хочешь выплавить из нас, Боже,
какой пробы? что ты хочешь вывести из нас,
как из дома неволи, какой новый вид?
какую сакральную жертву?
знаю, человек склонен ошибаться,
склоняться перед сильными мира сего,
обезвериваться, сопротивляться безверию,
подчиняться судьбе, упрекать тебя, Боже,
стоять на своем, противостоять всему миру,
жить ради себя, умирать ради других,
но Боже, неужели было слишком мало?
неужели надо больше?
твоё "не убий" рисует у нас на груди мишени
2019
***
с каждым днём войны
мой тревожный рюкзак
становился всё легче
сначала я выложила из него еду,
оставив только воду
и калорийный батончик
сколько там человеку нужно,
чтобы дотянуть до безопасности
потом пересмотрела одежду:
никакого нижнего белья,
никакой смены,
кроме запасных носков
самую тёплую куртку,
самые удобные ботинки
только универсальные вещи,
в которых можно упасть,
лежать в пыли
на холодном полу подвала
в непонятной ситуации
нож вынула, нож доложила
топор вынула,
положила возле кровати
книгу заменила на тетрадь,
и так ничего не заходит,
кроме своего.
документы положила, выложила,
спрятала в потайной карман
сама себе доказательство своего существования
сама себе документ об образовании,
свидетельство об отношениях,
сама себе право собственности на дом,
где тревожный рюкзак
далеко не каждый успевает собрать
далеко не каждый – забрать
а оказалось, что даже ключи
не нужны
История человечества
избегать чужой войны, так что дождаться своей
рисовать кому-то на груди мишени проверенной формы
ещё никогда мы не подходили так близко к краю света,
держась дружно за руки
не заглядывали за край так любознательно, так беспечно
как там глубоко? сколько лететь?
смягчат ли первые падение последующим?
к миру предзакатному всё ещё доходит свет
от далеких звезд, уже давно потухших,
так равномерно ложится, словно ничего и не случилось
так остро преломляется в водах, глазах
и других отныне непроницаемых поверхностях,
так отчаянно отражается от металла,
будто всё поставлено на окровавленную карту мира
то, что отбилось от рук, больше не даётся в руки
привыкать к темноте, чистить оружие,
беречь патроны
***
оказалась внутренне неготовой
к завтрашнему сочельнику и Рождеству,
наверное, будет у нас их тоже два –
за себя и за того парня
покупать ни живую ни мёртвую ёлку
рука не поднимается –
сколько в Украине лесов сгорело
будет у нас в этом году воображаемая ёлка
с мерцающим светом свечей
в тёмных окнах
буду помнить это Рождество по тому,
что расплакалась в трамвае от колядки
«эти пустые места за столом называются, сын мой, родом,
эту колядку не умеет петь никто из нас, не начинай,
в этой молитве нет слов, просто каждый молчит о своём...»
так будто мы всегда знали глубину этой боли
но надеялись, что удастся перейти по мелководью
23.12.2022
***
Смогу ли я пройти ещё два шага, или остановлюсь тут
над разбросанными телами в неестественных позах
над ржавчиной сгоревшего автомобиля, зияющего отверстиями от снарядов,
слишком больших, чтобы убить какого-нибудь конкретного человека.
Неэкономность художественных ресурсов, мир не поверит.
Нехватка логического мотива, объясни мне, говоришь, почему они вас убивают,
должна же быть какая-то мотивация, какая-то причина.
Сюжеты в книгах так не строят.
Когда смотришь издалека, всегда есть возможность остановиться вовремя,
не подходить впритык, откуда глазу видно слишком много –
некрасиво сломанный ноготь на ухоженной женской руке,
детский тапок, перемешанный со всем остальным содержимым квартиры.
Литература была для того, чтоб убеждать,
что отброшенный детский тапок – что-то отдельное от ноги,
что сломанный ноготь – не такая большая проблема.
Если вовремя остановиться, не приближаться, не присматриваться.
Спасительная дистанция, барьер – до него всё ещё может быть банальным надуманным сюжетом, запретным плодом воображения, начинённого катастрофизмом.
Литература больше не способ побега, лишь запасная колея,
с которой никто никуда не едет.
Садишься в поезд и понимаешь – он тебе не поможет, понимаешь?
Когда-нибудь вы расконсервируете эту колею, в случае какой-нибудь чрезвычайной нужды
снимете ограничители движения в этом перекрытом направлении, позволите себе видеть.
В мире, где литература не для того, чтоб убивать,
и не для того, чтобы сводить счёты,
и не для того, чтобы приводить в память,
и не для того, чтобы помнить всё до йоты,
когда не хочешь видеть этого всего под завалами
показанного в новостях, запечатлённого на фото.
Ни к чему такая литература, слышишь.
Детский тапок, слетевший в воздухе с ребенка,
когда их перемешивало с обломками стекла и бетона,
сломанный женский ноготь на руке из-под завалов,
незаблюренное то, что осталось от тела,
детская книжка, на которой фокусируешься,
чтобы не видеть всего остального,
не представлять всего остального,
что было между книжкой и рукой,
между моментом семейного субботнего утра и следующим кадром.
Слишком близко подходишь – и тебя пронзает арматура чьего-то сдавленного предсмертного крика
"я не хочу умирать".
Литература для того, чтобы суметь жить с этим криком в ушах,
с этой рукой и этим тапком,
зная, что за ними было в незаблюренной версии реальности,
не смягчённой искусственным интеллектом.
Вот для чего всегда была литература.
19.01.2023