Река пуста всю зиму по апрель.
Прозрачны и безрыбны перекаты.
Соблазн найти, где прячется форель, —
что откусить отечества у брата.
Узнав меня, расступятся кусты.
Так приподнимет берег, что держитесь!
Он — вырубленный в скалах монастырь,
где поселилась птица-небожитель.
Теки, река, наматывая грусть
на почерк и на сказанное устно.
Я знал твою походку наизусть,
но годы изменили это русло.
Где были ямы — отмели теперь:
как будто кто-то, весом в поколенье,
ступает по струящейся тебе,
порою погружаясь по колено.
Скажу тебе, любимая вода:
я на веку, внезапно ставшем долгим,
таких водохранилищ повидал
(которым лишь в приток годится Волга),
что мелюзгою вправе пренебречь.
Но вот что странно: складываясь в строки,
величие — описывает речь,
но неспособна оценить его истоки.
О чем я думаю? Наверно, обо всём,
что никогда не происходит снова.
Зашевелился черный бурелом,
и сучья превратились в водяного.
Он и в своей стихии одинок.
Дымит какой-то древней папиросой.
“Я разве так учил тебя, сынок,
осуществлять форельные забросы?”
Глазам своим не верю: ты живой?!
Так тосковал и мучился — зачем я?
Я за тебя — хоть в омут головой.
Но омут передвинут по теченью.