Как волхвы из Сергиева воинства помогали бить фашистов
... В начале октября сорок первого года наружная охрана
загородной резиденции Сталина заметила
подозрительного человека, пробирающегося вдоль
дачной ограды крадущейся, осторожной походкой.
Прежде чем взять, за ним последили около получаса,
пока он не дошёл до КПП и здесь, видя,
что возле шлагбаума никого нет,
ступил на охраняемую территорию.
Задержанным оказался глубокий старик, к тому же
с заболеванием опорно-двигательной системы,
отчего и казалось, что крадётся.
При нем практически ничего не обнаружили,
кроме иконы, завёрнутой в холстину.
Немощный этот человек своё появление возле
резиденции объяснил тем, что хочет передать
эту икону Верховному Главнокомандующему.
В начале войны ходоков и делегатов к Сталину
было достаточно, кто и с чем только не шёл,
поэтому совершенно безобидный старец даже
у самых бдительных офицеров охраны не вызвал
подозрений. Его продержали в караульном помещении
до вечера, после чего достаточно мягко пожурили и
отправили восвояси, вернув икону.
На следующий день утром он явился опять и заявил,
что будет ходить до тех пор, пока не вручит икону или
не будет точно уверен, что её передали Верховному.
На сей раз старца задержали по причине отсутствия
документов, доску «с красочным изображением
неустановленного лица», как было сказано в протоколе,
изъяли вместе с холстиной и тщательно исследовали.
Ни отравляющих веществ, ни заложенного в икону
взрывного устройства не обнаружили и
через несколько дней больного старика вытолкнули
на улицу, но уже без предмета культа,
поскольку эксперты НКВД исщепали его на лучину,
изучая внутренности.
Спустя пару суток этот дряхлый и неуёмный старик вновь
притащился к КПП, и уже с другой, точно такой же иконой.
Офицеры выдворили религиозного фанатика за пределы
прилегающей к забору охраняемой территории и
на какое-то время в суматохе суровых осенних дней
сорок первого о нем забыли. А он дождался, когда
из ворот резиденции выедет кортеж с Верховным,
и, неизвестно каким образом пробравшись
через оцепление, обязательное при выезде,
внезапно оказался на обочине стоящим в полный рост
с поднятой в руках иконой.
Шедшая впереди машина личной охраны обязана
была таранить его и освободить путь,
но отчего-то не сделала этого, и солдаты оцепления,
заметив старика на дороге, не стреляли, хотя могли бы.
Верховный приказал остановиться, приподнял шторку
на окне автомобиля, долго смотрел на старца,
после чего велел адъютанту взять икону и принести ему.
Слуга выскочил, выхватил образ у старца из рук и
вернулся.
— Ступай, князь! — услышал вождь голос с улицы.
— Сергиево воинство с тобой!
Через несколько секунд машина понеслась вперёд,
старца в мгновение ока схватили, но этот зачумлённый
мракобесием человек не то что не сопротивлялся —
был счастлив и искренне чему-то радовался.
А Верховный всю дорогу не выпускал икону из рук,
сам внёс её в Кремль и поставил в углу комнаты отдыха,
накрыв холстиной. Имеющий духовное образование,
в юности писавший стихи, он отчётливо понимал,
что образ Сергия Радонежского в буквальном смысле
явился ему, что это Промысел Божий,
однако изверившийся, погруженный в пучину
материалистических представлений и более того
в реальность невиданной войны и смертельной угрозы
— враг уже готовился применять артиллерию
для обстрела Москвы, он не в силах был растолковать
этого знака, а обратиться за помощью было не к кому,
да и опасно: несмотря на прежнюю его силу,
в первые месяцы войны ближнее окружение молча и
тщательно отслеживало его шаги,
не пропускало ни одной, даже самой незначительной
детали в поведении. Они боялись Верховного,
помня его кнут, гуляющий по склонённым спинам,
однако теперь этот страх был сравним с шакальим
выжидательным страхом, когда мелкие и хищные
эти твари незримо и неотступно преследовали
утомлённого, раненого льва.
Создавая обновлённую, вычищенную от масонских
влияний и бундовского, иудейского воззрения на мир
партию, он не заметил, как личными,
национальными качествами внёс в неё не русский,
а восточный характер и в результате окружил себя
магнетизмом вероломства.
Он почувствовал это лишь в начале войны,
в пору крупнейших поражений;
почувствовал и, потрясённый, обратился к народу,
как подобает не партийному вождю, а священнику:
— Братья и сестры!
В тот же день, как ему попала в руки икона,
после совещания Ставки, Верховный удалился в комнату
отдыха, поставил образ преподобного Сергия перед собой
и долго блуждал в своём собственном сознании,
как в искривлённом пространстве.
Он так и не растолковал знака, но ещё более уверился,
что это Явление, и с тех пор, как всякий материалист,
стал выискивать в сообщениях и сводках его доказательства.
И буквально через сутки, когда ему зачитывали сводку
с фронтов обороны Москвы, слух зацепился за факт,
на минуту заставивший его оцепенеть.
Нераскуренная трубка потухла…
На Западном фронте, пересекая линию
обороны Можайск — Дорохове, потерпели катастрофу и
упали на нашей территории четыре вражеских ночных
тяжёлых бомбардировщика, летевшие бомбить столицу.
Накануне он своей властью, повинуясь некоему
сиюминутному порыву, отстранил маршала Будённого
от командования Резервным фронтом,
объединил его в один Западный и назначил
командующим генерала армии Жукова…
— Вы сказали — катастрофу? — запоздало —
адъютант читал уже о потерях наших войск за сутки —
спросил Верховный.
Опытный, знающий нрав хозяина слуга
сориентировался мгновенно.
— Так точно, товарищ Сталин, катастрофу.
Ввиду метеоусловий фронтовая истребительная авиация
не взлетала, противовоздушная оборона в этом районе
малоэффективна из-за большой высоты полёта…
— А кто установил, что была катастрофа?
— Это соображения начальника штаба
триста двенадцатой стрелковой дивизии майора Хитрова.
Им подписано донесение.
— Пришлите мне этого начальника штаба, —
выслушав доклад, попросил Верховный. —
Сегодня к пятнадцати часам и с материалами
по обстоятельствам катастрофы фашистских стервятников.
Даже искушённый адъютант не ожидал такого оборота.
— Триста двенадцатая дивизия под Можайском,
беспрерывные бои… Чтобы отыскать майора,
потребуются сутки, не меньше. Быстрее будет,
если к месту падения самолётов выслать
специальную команду НКВД…
— Хорошо, — согласился Верховный. —
Я жду товарища Хитрова к шестнадцати часам.
Адъютант все понял и удалился.
Пока он рвал постромки, исполняя практически
невыполнимое задание, Верховный между делом
задавал один и тот же вопрос всем, кто в тот день
оказывался перед хозяйскими очами.
— А скажите мне, товарищ (имярек), отчего терпят
катастрофу и падают вражеские самолёты?
Зам наркома обороны Мехдис, вероятно, уже читал
сводку и знал об упавших бомбардировщиках,
поэтому ответил с присущей ему осторожностью,
одновременно буравя красноглазым взглядом хозяина и
стараясь угадать по его реакции, в цвет ли он говорит.
— Предстоит выяснить… погодные условия,
мощный грозовой фронт в верхних слоях атмосферы…
а возможно, столкновение в условиях плохой видимости…
я уже распорядился проверить информацию и доложить…
Верховный умел делать лицо непроницаемым и
оставил Мехлиса в заблуждении относительно своего мнения.
Ворошилов сказал с безапелляционной убедительностью
героя гражданской войны и яркого представителя пролетариата:
— По моему мнению, товарищ Сталин, налицо пробуждение
сознания рабочего класса Германии.
Восемнадцатый год не прошёл даром для немцев,
и сейчас трудовые люди увидели звериный оскал фашизма.
Я не исключаю, что в недрах Рейха сохранилось и
действует подполье, имеющее прямое отношение
к бомбардировочной авиации.
По всем признакам это диверсия.
— Хочешь Сказать, вредительство, товарищ Ворошилов?
Маршал слегка смутился, ибо это слово
в отрицательном понятии относилось лишь
к внутренним врагам и совсем нелепо было называть
так немецких патриотов, рискующих своими жизнями.
— Вредительство в нашу пользу, — нашёлся он
после некоторой заминки.
Побывавший у Верховного в тот день конструктор
авиационных двигателей Исаев, как специалист,
заявил, что подобная катастрофа —
результат эффекта резонанса, возникшего
в определённой аэродинамической среде,
сходный с явлением, когда от движения строевым
шагом может обрушиться мост.
— А нельзя ли, товарищ Исаев, сделать прибор или
машину, которая бы… искусственно создавала
такой резонанс? — спросил хозяин.
Идея вождя показалась тому гениальной, и он пообещал
непременно поработать в этом направлении.
И лишь один старый начальник Генштаба Шапошников,
последний царский генерал в Красной Армии,
спрошенный, как и. все, мимоходом,
так же мимоходом ответил:
— Да ведь и им должно быть наказание Божье. Не все нам…
Начальник штаба триста двенадцатой дивизии явился
в кремлёвский кабинет вождя с опозданием
в четверть часа. Наверняка исполнительные слуги
переодевали его, когда везли с аэродрома в автомобиле,
где майор не мог выпрямиться, чтобы проверить
длину новенькой офицерской формы,
а когда вывели на улицу — было поздно:
брюки оказались настолько Длинными,
что бутылки галифе висели у сапожных голенищ,
а китель на майоре более напоминал демисезонное пальто.
Однако при этом майор не был смешон или напуган.
Он отрапортовал, как положено, после чего сдёрнул
с головы маловатую фуражку и встал по Стойке «вольно».
— Товарищ Хитров… Вы по-прежнему утверждаете,
что самолёты немецко-фашистских агрессоров
потерпели катастрофу над линией фронта?
— Так точно, товарищ Сталин, — показалось,
даже плечами подёрнул. — Есть фотографии обломков,
свидетельства очевидцев —
местных жителей и солдат сапёрной роты.
На сей раз Верховный не таил внутренних чувств,
и все было написано на его лице.
— Я первый раз с начала войны слышу, чтобы самолёты
противника падали по причине катастрофы,
а не от огня наших зенитных батарей или храбрых и
умелых действий лётчиков-истребителей, —
внушительно выговорил вождь, медленно
надвигаясь на майора. — Подумайте, товарищ Хитров.
Каждый сбитый самолёт… и особенно ночной бомбардировщик,
на подходах к столице нашей Родины —
победа для нас и поражение для врага.
— Товарищ Сталин, я сам был очевидцем, — без всякой паузы,
обязательной в диалоге с хозяином, начал майор. —
Находился неподалёку от села Семеновское,
увидел в небе четыре вспышки — одну за другой,
и через несколько секунд грохот разрывов.
Была низкая облачность, но вспышки были настолько яркие…
— Это могли быть разрывы зенитных снарядов, —
перебил Верховный.
— В районе Семеновского всего одно зенитное орудие.
И оно не вело огня…
— Вы это точно знаете?
— Я проверял, товарищ Сталин. А потом,
в боях с первых дней и на зенитную иллюминацию насмотрелся.
Верховный не стал набивать трубку, закурил папиросу и
протянул коробку майору.
— Закуривайте, товарищ Хитров. И садитесь.
Тот взял папиросу, сел на ближайший к нему стул и
прикурил от своей спички. Вождь отошёл к окну и
встал к нему спиной, глядя на серую, октябрьскую Москву.
Когда папироса дотлела, он медленно вернулся к столу и,
бросая окурок в пепельницу; отметил,
что там уже лежит один, погашенный майором.
Обычно те редкие гости, кто получал от хозяина папиросу,
стремились незаметно спрятать её в карман или фуражку,
чтобы потом показать своим близким или друзьям…
— А также, товарищ Хитров, — продолжая начатый и
прерванный монолог, заговорил Верховный. —
Я первый раз с начала войны слышу правду.
Недавно фашистский стервятник зацепился за трубу
завода «Серп и Молот» и разбился —
зенитчики приписали себе в заслугу.
Потом ночной бомбардировщик наткнулся
на высоковольтную опору и упал в реку — мои соколы
включили в свою сводку, противовоздушная оборона в свою…
Я слушаю их и молчу, товарищ Хитров.
Молчу и подписываю указы о награждении отличившихся…
Я слушаю, какие потери понёс противник, складываю их в уме
и тоже молчу, хотя, по моим подсчётам,
мы уже истребили немецко-фашистское полчище.
Если ложь на благо боевого духа Красной Армии,
я буду молчать, товарищ Хитров. Я допускаю святую ложь,
но для меня лично сейчас нужна правда.
И больше скажу — истина.
Мне товарищ Шапошников сегодня сказал —
будет и фашистам наказание Божье.
Как вы считаете, товарищ Хитров, есть ли… о
снования предполагать, что катастрофы случаются…
по причинам, от человека не зависящим?
Как это написано в религиозной литературе?
Не небесным ли огнём сбиты были эти ночные стервятники?
— Я кадровый военный, товарищ Сталин, — т
еперь майору самому потребовалась пауза. —
Человек не религиозный… Но могу утверждать как очевидец.
Только не небесным огнём пожгло эти самолёты, а земным.
Верховный приблизился к нему, знаком показал, чтобы
майор не вставал, после чего придвинул к нему стул и сел.
— Что значит — земным?
— С земли полетели четыре красных точки,
из ближнего леса на холме, — с прежней непосредственностью
объяснил Хитров. — Я находился неподалёку и отлично видел.
И не только я — фельдшер эвакопункта Морозова…
Красные шарики поднялись над лесом, покружились и
пропали за тучами. А через несколько секунд мы
увидели вспышки, и потом на землю посыпались
горящие обломки… Я проверил, товарищ Сталин.
На этом холме всего два отделения сапёров, и больше никого.
— Что там делают сапёры?
— Одни роют капониры, другие месят бетон лопатами.
Они тоже видели…
Верховный взял со стола трубку и принялся ломать папиросы.
Майор тем временем достал кисет с табаком и газету,
сложенную во много раз, так чтобы отрывать
листочки для самокруток.
Офицеры перешли на солдатскую махорку, и это было
совсем плохо, хуже, чем самая неприятная сводка с фронта…
— У меня к вам просьба, товарищ Хитров, —
спустя несколько минут сказал Верховный. —
Подберите в своей дивизии несколько таких же
наблюдательных и… правдивых офицеров.
Займитесь самым тщательным анализом и изучением
всех подобных катастроф. Я распоряжусь, чтобы вам
предоставляли секретные сводки и донесения.
И обеспечили авиатранспортом для вылета на места происшествий.
Майор затушил самокрутку величиной в полпальца и встал.
— Я готов, товарищ Сталин… Разрешите идти?
— Результаты докладывать мне лично. Только мне и
только лично, товарищ Хитров.
После этой продолжительной беседы Верховный ушёл
в комнату отдыха, открыл икону Преподобного и долго
смотрел на седобородого старца.
Не было позывов молиться, к тому же в последний раз
он делал это, когда бежал из Туруханской ссылки и
чуть не погиб в волнах Енисея.
Однако и без молитвенных слов почувствовал утешение и
непривычное для последних месяцев спокойствие.
Уезжая на дачу, он завернул образ в холстинку и взял
с собой и на том участке дороги, где встретил человека
с иконой, велел остановиться, вышел из машины и
прошёлся по обочине. К ночи пошёл снег, было темно,
студено и сыро. И пусто, если не считать затаившихся
в лесу солдат оцепления. Он предполагал, что слуги
на всякий случай схватили старца, и через адъютанта
поинтересовался его судьбой.
Наутро тот доложил, что задержанный без документов
человек в настоящее время находится в ведении НКВД,
содержится в отдельной камере, на все вопросы пока
отвечать отказывается, и следователи полагают,
что он принадлежит к религиозным фанатикам.
Майор Хитров оказался не только наблюдательным,
правдивым офицером, но ещё и расторопным,
поскольку через несколько дней Берия как бы ненароком спросил:
— Коба, зачем тебе инквизиция?
Каких еретиков ищет майор из триста двенадцатой дивизии,
если в твоих руках мой аппарат со СМЕРШем в придачу?
Зачем он ищет приписки потерь противника?..
Ах, Коба, у тебя и так скоро голова треснет!
Хозяин был спокоен и непроницаем.
— У ваших людей, товарищ Берия, находится один человек.
Очень старый и больной человек. Задержала моя охрана…
— Есть такой, — чуя настроение, с готовностью подтвердил тот.
— Знаю, что есть… Так пусть у него ничего не спрашивают.
И пусть пока посидит.
Тон хозяина был для него красноречив и понятен,
как слабый, но все-таки львиный рык.
Первый доклад «инквизитора», как мысленно,
с лёгкой руки Берии, называл Верховный группу Хитрова,
состоялся через восемь дней и если не потряс,
то привёл вождя в молчаливый внутренний шок.
Начиная с девятого октября — со дня, как ему явилась икона
преподобного Сергия Радонежского, по всему
Западному фронту было установлено
семнадцать авиакатастроф, произошедших с самолётами
противника, и пять ещё оставались под вопросом,
требовали дополнительного изучения.
Кроме того, по крайней мере десять случаев внезапной
гибели бомбардировщиков прямым или косвенным путём
подтверждали данные разведки и радиоперехват.
Для сравнения майор исследовал материалы и сводки
по Ленинградскому фронту и обнаружил лишь
единственную катастрофу «Юнкерса», который уходил
от зенитного огня с рискованными для такого типа машин
элементами высшего пилотажа, потерял управление,
врубился в Синявские болота, развалился на три части и
даже не загорелся.
До девятого октября, как ни старался Хитров,
ни единого подобного случая не нашёл…
Майор несколько помялся и добавил:
— Есть масса устных свидетельств:.. когда бойцы и командиры
встречали в подмосковных лесах вблизи линии фронта,
а чаще на нейтралке, каких-то людей
со странным поведением.
— В чем это выражается, товарищ Хитров?
— Два дня назад ночью артиллерийская разведка
тридцать третьей армии искала цели, ходила в тыл противника
в районе города Боровска, — заговорил он, оставаясь
удивительно спокойным и невозмутимым,
словно рассказывал о безделице. —
На нейтральной полосе, в густом старом ельнике
заметили большой костёр, подумали, что немцы —
их передовая в двухстах метрах, за дорожным полотном…
Подползли, а у огня сидят старики. Двенадцать человек…
— Старики? — непроизвольно вырвалось у Верховного,
чего он раньше себе не позволял.
— Ну да, разведчики говорят, не совсем старые,
но уже не призывного возраста, лет по пятьдесят-шестьдесят.
Одеты тепло, в овчинные ямщицкие тулупы с большими
воротниками, хотя и не мороз ещё, но все без шапок,
головы с проседью… И безоружные:
у одного-двух только топоры за поясами…
Сидят тесно, плечом к плечу вокруг огня и держат
друг друга за руки. И молчат, в огонь смотрят.
Разведчики к ним вплотную подобрались, за спинами стоят,
а они сидят и не шелохнутся, как статуи.
Заглянули через их плечи, а огонь горит на голой земле —
ни дров, ни углей… Ладно бы одному кому почудилось,
а то пять человек видели и с ними офицер — лейтенант.
И говорят, почему-то страшно стало, отошли в сторону,
потом вообще решили уйти. Подползли к дороге,
за которой у немцев передовая, стали вести наблюдение
за передвижениями, и тут началось…
— Что… началось, товарищ Хитров? — поторопил Верховный,
чего тоже раньше не делал.
— Оказалось, за дорогой в лесу стояли замаскированные
танки противника, двадцать четыре единицы, —
как ни в чем не бывало продолжал майор. —
В них начал рваться боезапас.
Оторванные башни летели до дороги, так что разведчикам
пришлось отойти в лес. Немцы засуетились, забегали —
наша артиллерия молчит, а танки рвутся…
Несколько машин успели выгнать из леса на дорогу,
но и их разнесло вдребезги… Разведчики под шумок ещё и
«языка» прихватили, раненого танкиста, и побежали назад.
И на том же самом месте снова встречают
этих стариков в тулупах. Только уже огонь настоящий,
и сидят они вольно, греются… Подошли — они расступились,
место дали, один говорит, грейтесь, а остальные молчат.
Наши разведчики тоже молчат, стоят, греются, и
тут один из стариков заметил, что «язык» ранен, спрашивает,
мол, тяжело, поди, тащить на себе…
Подошёл к немцу, легонько стукнул по ране и
достал осколок… Осколочное ранение было…
Теперь, говорит, и сам дойдёт.
Когда немца привели в расположение дивизиона,
у него рана уже почти зарубцевалась…
Не подавая виду, но внутренне ошеломлённый,
Верховный приказал немедленно отправляться на фронт
в расположение тридцать третьей армии,
взять этих разведчиков и попытаться пройти с ними
тем же путём, если позволит сегодняшняя боевая обстановка, с
нять на плёнку взорвавшиеся танки, а лейтенанта,
бывшего в разведке и видевшего этих странных стариков в лесу,
включить в свою группу.
…
Следующим этапом работы Верховный уже наметил
установление контакта со старцем, томящимся в застенках НКВД.
Никого другого, кроме майора Хитрова, он бы не решился
посылать к «фанатику», ибо чем глубже проникал вождь
в ирреальное, метафизическое явление, тем более ощущал
агрессивную активность среды и тем сильнее хотелось,
чтобы о его тайне не знала ни одна живая душа.
Однако бывший выпускник духовной семинарии,
несмотря на свои нынешние убеждения, слишком хорошо
знал известную формулу — человек предполагает,
а Бог располагает. Вызванного на совещание
в Ставку Жукова Верховный попросил остаться и задал е
му вопрос, который уже задавал многим членам
Госкомитета Обороны:
— Как вы думаете, товарищ Жуков, по какой причине
самолёты противника терпят катастрофы на вверенном вам фронте?
Командующий сразу понял серьёзность и сложность вопроса.
— Такие случаи имеют место, — признал он. —
Полагаю, их уже около десятка.
— Если быть точным, их уже семнадцать,
и пять требуют уточнения, — расхаживая по кабинету,
сообщил Верховный. — Я не хочу укорить вас, товарищ Жуков,
в том, что вы включаете их в сводки сбитых.
Если эти стервятники упали на землю и не донесли свой
смертельный груз до цели, значит, они…
действительно сбиты. Меня интересует, кем сбиты,
товарищ Жуков, с помощью каких вооружений и средств?
Что вы можете сказать по этому вопросу?
Челюсть маршала ещё больше отяжелела и сильнее
проступила ямка на подбородке — признак сильной и
решительной натуры.
— По мне, товарищ Сталин, все равно, кто бьёт. Хоть черт,
хоть дьявол, хоть Господь Бог. Чем больше их свалится,
тем меньше могил рыть…
— А почему только на вверенном вам фронте воюют
против немецко-фашистских оккупантов и черт, и дьявол,
и Господь Бог? Кто придавал вам все эти ударные части,
товарищ Жуков?
— Я бы тоже хотел знать… Но суеверный стал,
спугнуть боюсь своим интересом.
— И правильно делаете, — одобрил Верховный. —
А известно вам, что в районе Боровска в ночь
на восемнадцатое октября произошёл…
самопроизвольный взрыв боезапаса
двадцати четырех танков противника, замаскированных в лесу?
— Известно, товарищ Сталин… Артиллеристы сутки после
того разбирались, кто стрелял.
— Оказалось, никто не стрелял…
— Есть кое-что ещё, кроме Боровска….
Позавчера третья танковая группа Гота предприняла
наступление силами до двух дивизий, —
генерал небрежно ткнул указкой в карту. —
В районе населённых пунктов Теряево и Суворове
на этот случай была организована засада.
Такие же танковые и огневые засады стояли у Васюково,
Митяево, Ермолино… Немцы обошли их стороной и,
по сути, прорвали фронт, открыли дорогу на Москву…
Что стало с танковой колонной противника… э
то надо видеть, товарищ Сталин.
— Что с ней стало?
— Металлолом… Сырьё для мартенов.
Верховный отошёл к стене, затем к окну, чтобы не показать
выражение лица, ибо на сей раз не владел собой.
— Какой род войск приписал себе уничтоженные
танки немцев? Артиллерия? Или авиация? —
через минуту совершенно спокойно спросил он.
— Никакой, товарищ Сталин. Ни у кого рука не поднялась.
Бойцы говорят, ангелы небесные прилетали.
— Я обязан предупредить вас, товарищ Жуков.
В будущем вы не имеете никакого права полагаться…
на ангелов. На моих соколов возлагать надежды разрешаю;
на ангелов — не разрешаю.
Маршал помолчал, все больше каменея лицом. —
Не хотел докладывать… Но вынужден, — боевой и уже
прославленный полководец отёр лицо платком,
снимая напряжение. — Десятого октября находился
в районе Бородино… Того самого Бородино.
На дорогу вышел старик. Я приказал остановить машину и вышел…
— Зачем вы это сделали?
— Не знаю… Что-то потянуло к нему.
— Продолжайте.
— Старик назвал меня Егорием… И сказал, ступайте смело,
Сергиево воинство с вами.
— И все?
— И все, товарищ Сталин.
— А он не давал тебе… икону?
— Нет, ничего не давал. Только рукой махнул в сторону фронта —
иди, говорит… Сам остался стоять у дороги.
Верховный остановился спиной к генералу.
— Советую вам как старший товарищ, —
наконец проговорил он. — Советую твёрдо стоять на земле…
В делах духовных, товарищ Жуков, я разбираюсь лучше вас.
Поезжайте на фронт.
Когда командующий притворил за собою дверь,
Верховный потянулся к трубке внутреннего телефона,
с намерением немедленно вызвать к себе «инквизитора»,
однако раздумал и, посидев молча некоторое время,
ушёл в комнату отдыха. Трижды адъютант докладывал ему
о назначенных приёмах, он никого не принял.
Он не ломал папирос, чтобы набить трубку ими, —
курил одну за одной, выбирая из коробки онемевшими пальцами.
В эти минуты он осознавал себя человеком, который,
как всякий смертный, ходил под Богом.
Но ещё дважды, словно проснувшись, тянул руку к телефону,
но вместо трубки брал бутылку грузинского вина,
наливал в бокал и пил крупными глотками.
Хмель его не брал вообще, однако чуть просветлялось
сознание, где предупредительной надписью выступал
некий высший приказ — не спешить, не опережать события и,
как сказал суеверный товарищ Жуков,
не спугнуть приданные небом ударные части.
…Вечером майор Хитров позвонил по спецсвязи и
сообщил, что готов показать кино.
Верховному не требовалось комментариев, о
н приказал адъютанту немедленно доставить
в резиденцию начальника штаба триста двенадцатой дивизии.
Часовой фильм, снятый оператором из группы «инквизитора»,
мог потрясти всякого, кто стал бы смотреть его
без определённой подготовки и знаний.
Это была та самая танковая группа генерала Гота,
прорвавшая эшелонированную оборону на Подольском
направлении — возле Боровска.
Хитров ничего снять не смог, ибо там уже хозяйничали фашисты.
На унылой осенней дороге и вдоль неё, в самом деле
лежало сырьё для мартеновских печей,
лишь отдалённо напоминая первоначальную форму того,
чем был прежде этот металлолом.
Кое-как узнавались практически вывернутые наизнанку и
оплавленные танковые башни, сами корпуса, раскатанные,
сплющенные в серые блины вместе с гусеницами, —
и все это размётано, раскидано широкой лентой километра
на три в длину и уже припорошено первым снегом.
Было полное впечатление, что танковая группа Гота,
численностью в девяносто машин, обойдя все засады,
в глубине материка нарвалась на лобовой огонь
главного калибра корабельной артиллерии.
Или под точные попадания авиабомб, весом
не менее тонны: иначе все увиденное объяснить
было невозможно.
Последние кадры были сняты с самолёта и напоминали
заключительные аккорды драматической и вдохновляющей симфонии.
Верховный смотрел этот фильм среди ночи и радовался,
что в маленьком зальчике темно и его лица не видит
даже майор Хитров — второй зритель, делающий по ходу
показа краткие комментарии. Когда же закончился показ,
вождь встал, протирая глаза, и проговорил спокойным,
уважительным тоном:
— Товарищ Хитров, вы хорошо справились с заданием.
Но у меня есть ещё одна просьба… Возьмите с собой т
ого лейтенанта-разведчика из тридцать третьей…;
И отправляйтесь в НКВД. Скажите, пусть передадут вам…
почтённого старца, которого девятого числа
задержала моя охрана. Принесите мои извинения…
за то, что я не вышел из машины и не принял икону
собственноручно. Побеседуйте с ним, у вас это получится,
попытайтесь установить… дипломатические отношения и
договориться о нашей встрече.
Если не удастся найти контакта — ни на чем не настаивайте.
А как поступить с этим старцем — полагаюсь на ваше решение.
И приходите ко мне в любое время дня и ночи.
Потом вызвал адъютанта и вручил ему коробку с плёнкой.
— Сделайте две копии этого фильма, — распорядился он. —
Одну без всякого промедления доставьте
в разведку товарищу N с моей просьбой, чтобы его
могли посмотреть в ставке фюрера.
Товарищ N знает как это сделать.
Второй экземпляр передайте в наркомат иностранных дел.
Пусть они дипломатической почтой отправят американцам.
Верховный ждал посланника к старцу более суток.
Прежде царственно нетерпимый и грозный к своим
подчинённым, сейчас он проявлял невиданную выдержку и
чувствовал необходимость этого, всякий раз останавливая себя,
когда ощущал порыв немедля вызвать
начальника штаба триста двенадцатой дивизии.
Пока ждал, около десяти раз просмотрел плёнку,
отснятую на месте катастрофы прорвавшей фронт
танковой группы немецкого генерала Гота.
И с каждым разом, вглядываясь в кадры не совсем
качественной кинохроники, ещё глубже проникался мыслью,
что он видит результат применения некоего нового,
новейшего, сверхнового оружия и что, если он пока
не владеет им, то может овладеть. В то время,
как его противник ведёт секретные разработки
по производству сложнейшего ядерного,
у него в руках уже скоро может быть куда более безопасное,
беззатратное и эффективное оружие,
называющее себя Сергиево воинство.
Он не вдумывался в технологию этого оружия,
не старался понять его природу и принцип действия,
поскольку тогда следовало бы признать такое явление,
как Божья кара или Огонь Небесный,
коими в библейских преданиях поражался супостат.
Он также не хотел сейчас вдаваться
в идейно-теоретические и мировоззренческие
подробности существа вопроса.
Он видел, что ЭТО есть, имеет место быть и
находится не в умозрительных научных изысканиях
и предположениях, а уже воплощено в «металл»,
отлажено и действует не одну сотню или тысячу лет.
И ЭТО выступает на его стороне без всяких
союзнических договорённостей, по собственной воле,
признавая его правое дело.
Он был правителем жёстким, даже жестоким.
Однако сейчас, столкнувшись с явлением,
которое как бы ни называлось, он сразу же и навсегда
отказался от всяческих резких и категоричных ходов.
То есть стал сам собой, а не тем, что изваяла
из него рабская свита. ЭТО вообще не следовало брать
в руки, порабощать, подчинять своей власти;
с ЭТИМ полагалось обращаться так, как обращается
с ядовитой гюрзой восточный факир, выманивая её
из кувшина с помощью нехитрых звуков флейты.
А ему тем временем зрители бросают монеты.
Но если даже перестанут бросать и придётся страдать
от голода, все равно ему и в голову не придёт
выманить змею, отрубить ей голову, сварить и съесть.
Потому что она живёт триста лет и может ещё
послужить сыну и внуку — тем временам,
когда вновь появятся зеваки и бросят свои деньги.
Майор пришёл в кремлёвский кабинет,
откуда Верховный не уходил вот уже двое суток.
— Как зовут этого человека, товарищ Хитров? —
был его первый вопрос.
— Он называет себя Ослабом, — устало проговорил
майор и потёр глаза.
— Редкое и странное имя… Какой он национальности?
По звучанию напоминает скандинавское…
— Нет, он русский… Правильно звучит — Ослаб,
ослабленный человек.
— Вам не чинили препятствий работники НКВД?
— Не особенно… Вышла заминка, на кого записать старика.
Он числился за СМЕРШем… Бумажная волокита…
Обошлось, переписали, — майор откровенно и длинно
зевнул, пристроил голову на мягкой спинке кресла.
А Верховный вдруг напрягся: этот не посвящённый
в тонкости отношений двора и специально
не предупреждённый майор мог допустить
стратегическую ошибку. Действуя от его имени
по особым полномочиям, мог потребовать выдачи
задержанного лично для Сталина, записать на него и
тем самым приковать внимание Берии и всей его своры.
— На кого же переписали, товарищ Хитров? — тихо спросил он.
— Теперь Ослаб числится за штабом
триста двенадцатой стрелковой дивизии, —
сонно отозвался майор. — Вернее, уже не числится.
Я его тут же отпустил… И выписал справку…
— Отпустили?..
— Да, объяснил ему, что свободен, претензий нет…
Выдал комплект офицерской формы, бывшей
в употреблении, шинель, сапоги… Очень холодно,
пошёл снег… И отпустил.
— Вы считаете, сделали правильно?
— Да, товарищ Сталин, — майор, кажется, засыпал. —
Он никуда не ушёл, сказал, быть ему следует не близко
от князя и не далеко…
— Как это понимать, товарищ Хитров?
Майор приоткрыл глаза, встряхнул головой.
— Отвёз его за окраину Москвы по Можайскому шоссе и
поселил в деревне Белая Вежа, у одинокой старушки.
— Правильно поступили… Кто выбирал место поселения?
— Он сам…
— Вам удалось выяснить, где он живёт… постоянно?
— Где-то на территории, оккупированной немцами…
Верховный подошёл к карте, отыскал Белую Вежу,
прикинул расстояние до линии фронта и до Кремля —
примерно одинаковое…
— Какое впечатление у вас сложилось об этом… человеке,
товарищ Хитров? Не вызывает ли он подозрений…
в религиозном фанатизме?
— Я фанатиков не видел, товарищ Сталин…
Мне показалось, он вполне нормальный старик… —
майор из последних сил боролся со сном. —
Если не считать, что он связан…
С катастрофами самолётов и танков. И этого не скрывал.
Он точно определил, что я послан князем…
То есть, вами, товарищ Сталин, как связист или посол…
Он назвал меня опричником.
— Вас смущает это слово, товарищ Хитров?
— Смущает…
— И это хорошо.
А вам не удалось выяснить, что представляет собой…
Сергиево воинство? Что это? Группа… диверсантов,
партизан, специально обученных воинов? Что?
Майор только развёл руками.
— Это не поддаётся ни выяснению, ни анализу,
товарищ Сталин. Должно быть, мы с нашим сознанием
не готовы воспринимать явления подобного рода…
— И это тоже правильно, — перебил его Верховный. —
Россия — страна загадочная, не поддающаяся
стандартной мысли и логике… И не нужно понимать.
А намерено ли Сергиево воинство согласовывать
свои действия с командованием Красной Армии?
— Я спросил об этом старца… Он сказал, что его воины
действуют самостоятельно и наносят удары
по своему усмотрению.
— Он сам непосредственно управляет…
действиями своего отряда?
— Нет, в Засадном Полку есть полководец,
и имя ему — Пересвет. А Ослаб… В общем, как я понял,
в боевых условиях он устанавливает связь с князьями и…
заботится, чтобы они не дрогнули, не усомнились
в правом деле, не предали.
— Вы сумели договориться о нашей встрече? —
задал Верховный самый важный вопрос, чувствуя,
что майор сейчас сломается.
— Нет, товарищ Сталин…
В последний раз он был на военном совете в Филях…
Но Кутузов не поверил и сдал Москву французам.
А мог бы не сдавать… Да, товарищ Сталин!
Чуть не забыл. — Майор на миг встрепенулся. —
Нынче будет очень холодная зима.
Небывалый мороз в Подмосковье! Стужа лютая,
как в шестьсот двенадцатом…
И как в восемьсот двенадцатом…
Потому они в тулупах ходят…
Но Москву не надо ни сдавать, ни жечь.
Нашим бойцам не тулупы — хотя бы полушубки…
Уснул он мгновенно и сразу же стал зябнуть.
Верховный принёс свою шинель, укрыл майора и
заходил по кабинету, стараясь ступать мягко и неслышно.
Вызванный к определённому часу и уставший
от ожидания Всесоюзный староста осторожно
приоткрыл дверь — хозяин поманил его рукой,
приложил палец к губам.
Седобородый старичок вошёл на цыпочках, спросил глазами:
— Кто это спит?
— Это спит наша победа, — шёпотом сказал Верховный.
Старый слуга понял это в правильном, символическом, смысле.
— Ожидается суровая зима, товарищ Калинин, —
сказал Сталин. — Рекомендую Верховному Совету
издать Указ… об обязательной и строжайшей сдаче
государству всего овчинно-мехового сырья.
Наказание за неисполнение… определите сами.
Пусть по три шкуры с одной овцы дерут…
Спящий в кресле вздрогнул — Верховный оборвал себя
на полуслове и указал Калинину на дверь.
Через двадцать минут майор проснулся.
От моего друга: С.Т.Алексеева