«It's a solitary star
Shining precious light,
Light on me».
[Mark Lanegan. Museum]
~
Как, зачем пролетаете снова, мгновенья и краски осени?.. И куда уходите?.. Исчезаете, смазываясь в один сплошной серый цвет; иссякаете, высыхая, и застываете на последнем солнце, а затем навсегда растекаетесь под дождём. (Сосредотачиваю и расслабляю расшатанное внимание, но никак не могу рассмотреть в том, что ранее подлинно волновало и восхищало, ничего кроме глухой и обесцвеченной пустоты.) — Некогда: мягкое розовое свечение, мягкие волны внутреннего тепла; сколь глубоко спала чистая комната! А я даже не подозревал о своём превосходном счастье.
Лес на острове. —
Неужели никогда мне не чувствовать снова так, как в иные годы?.. Но было ли это всё? Так давно, пожалуй, что будто бы и не со мною вовсе (есть чувство другого себя в отдалённом времени). Точь-в-точь, как одна незабываемая грёза на маковом поле — размытая, размывающаяся, бессловесно испытанная внутри вне синтаксиса, вне его временных рядов. А здесь и теперь я загружен, отчуждён, диссоциирован, расчеловечен; совсем далеко от себя живого, и совершенно нет чувства будущего, — как ослабляют непрерывные вереницы, планы текущих задач!.. Неоправданно грубая эксплуатация, опасный износ узлов. —
И сокровенное первое утратило силу, безвестно сгинуло в наслоениях; столь безнадёжно утопло в массивах прожитого, так безымянно запуталось в нитях отравленных страхом дел, что теперь редко вспомнишь даже намёк на мелодии той легенды (тогда в ней ещё не было слов).
Когда встретятся вдруг два взгляда, покажи мне, что ты нашла за жизнь (однако мне стоило знать уже). — Это будет долгий, действительно долгий текст, и я на какое-то время искренне удовольствуюсь. — Но даже твоя красота, даже твоя нежность, даже твоя любовь не станет подспорьем, когда мне реально плохо — когда мне реально плохо, я совершенно один, отравленный, обречённый.
(Здесь возможность переплетения реальности и фантазии в реконструкции воспоминаний о прошедшем так явственно обнажает безосновность, фиктивную конъюнктуру мира и жизни в нём, что я выдыхаю легко, очень легко, пребывая в надежде на столь же лёгкий и ясный последний выдох. —
Я перестал испытывать ностальгию, равно как и разного рода иные субтильные ощущения, связанные с прошлым, с людьми из прошлого, с временами года, книгами, личными дневниками, своей поэзией, занятиями наукой и мастурбацией — даже она потеряла силу, и самое-самое порно не впечатляет, перегружая лишь.) Время — неумолимейший абразив, морская вода или кислота; положим, так: самая тщательная и трепетная память пьёт царскую водку втайне от самой себя и неуклонно тупеет. И персональная память действительно затупилась, если не отупела (склад эфемерного опустел, зарос чудными грибами и ягодами, местами гнусно заплесневел). Если и были картинки — размылись все очертания и текстуры цвета. Если и были звуки — залеплены клейкой массой навязчивого сплошного шума, личного и безличного, врождённого и приобретённого; иные, предельно тонкие, позабылись вовсе. Если и были записки (там дрожит уже как бы чужой подростковый почерк), сохраняемые, пестуемые мемориалы сердца — растворены, разъедены, сожжены, развеяны, украдены или пропали за давностью долгих лет.
И я сотни раз пишу об одном и том же.
Кажется, эта раскалённая, оглушительная жизнь, которая когда-нибудь пронесётся в небе — только обманный образ, пустой проект, форсированная динамика; был, захватывал, затем высох, и я больше не хочу; где-то там он тлеет, как тот же сон. У меня внутри никогда ничего не взрывалось — не было ни взорванного сердца, ни намагниченной флюоресцентной памяти. Отдельные месмерические слова выхватывались из ниоткуда плодами техники, точно ворованные пункты-маркеры; никаких мистических инспираций, никаких пограничных, глубинных состояний, никаких настоящих болезней, никаких ослепительных, поглощающих аффектов (разве изредка: глоток вина или чашка кофе, лёгкая ажитация нервов, капля страдания в утренней предпростуде). — Я ходил в себе под присмотром своей простой геометрии. —
Но были кадры, словно в великом кинематографе, пронзающие из повседневности, кристаллические, как будто окостеневшие, — это я вдыхал туда магию всякий раз, когда хотел, — и некоторые из них впечатались в материал меня; — но так мимо, так внешне перед глазами были и эти кадры, и слова, сочетания слов поэзии (разговоры я никогда не запоминал), моменты: встречи и прогулки, целые периоды, — так внешне, почти чужое, просто перед глазами. — И я ходил в себе, смотрел себя, читал себя с прилежанием.
И я умолял себя о свободе: больше магии!
< ... >
Яды, и маски, и смутные сны далёкого —
где они? кто их видит? За многослойным панцирем
нет ни ядра, ни своей основы. Здесь:
в себе растворить себя,
чтобы достичь Себя,
уничтожив прочее.
Так ли легко различить
сумеречное и твёрдое,
медленное и быстрое?
Что существует?
Или просто остановиться,
enclosing the rest of mine with a solid & tepid soil, — a thermal vortex enveloping & ascending upstairs, tranquilly stunning, bailout medicine, ounce of the amber sun, like a sunday hangover slumber; magenta & red & yellow withering of the silent garden, whilst a memory has deepen into an alluring fluorescence; jagged stone steps keep a slightly static.
< ... >
Мои хрупкие ощущения. —
Я едва проснулся. Простите меня. Приходите. Здесь:
топкие чёрные воды глубокой реки текут подо мной, омывая
химически деформированную чувственность, связь с утратой,
ясной и свежей, болезненно чистой, новой,
как небо над госпиталем, холодная кровь зари.
23 – 24, 26 сентября, 2023 год.