ГДЕ-ТО НА КРАЮ ЛАНИАКЕИ
2022 — 2023 г.
* * *
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает…
Мандельштам
Светлеет восток. Поднимается
туман от серебряных вод.
Вангует кукушка-печальница,
сосна до звезды достаёт.
Дрова раскидаю и горестно
смотрю: догорает огонь!
И весело как-то и боязно
пускаться в туманную сонь.
Небесная вольница толпами:
восход — золотые рога.
Скатаю свой домик и топаю,
земной отмеряю прогал.
Орляк украшается перьями,
ольшаник рыдает сырой.
Потянет мышами горелыми
с болота за Лысой горой.
А там и грунтовка врывается
в еловую колкую жуть.
Бутылка с водой телепается,
рюкзак чугунеет. Забудь!
Иду. И меня, как нанайца,
приветствует Млечный Путь,
окраина Ланиакеи…
— Эх, только бы не плутануть!
* * *
На вешку прибитую выйду, раздвину кусты, и поляна
заветная мне приоткроется, полная света и жизни.
А дятел трещотку свою раскрутил, и легендами пьяно
цветущие ландыши пахнут. О, Господи, как же капризны,
на выдумку неистощимы твои прихотливые руки —
Ты вязкую глину лепил, а вот эти чудесные вещи
случились внезапно, и я состоялся на счастье, на муки,
и домик брезентовый мой, и берёза, что нам рукоплещет.
Ночной костерок разведу, заварю из пакетика хлопья.
Привет, одинокая жизнь! О, моя слюдяная свобода!
Дымок улетает туда, где еловые тёмные копья
качают в алмазных мирах
бортовые огни
космолёта.
* * *
Когда совсем теряется душа
среди сосновых веток наверху,
где серебро Венеры и Ковша,
тогда лежу, как ягода, во мху,
и думаю: «Ты видишь ли меня,
любовь мою, и муку, и печаль?
Как я сижу, бывает, у огня
и говорю: “А всё-таки, как жаль,
что эта жизнь кончается! Увы,
я многое не понял о любви”?»
Так вырастает вересковый куст
из потерявшей имя головы.
Так дождик моет косточки мои.
Я ничего не знаю о любви —
я знаю только музыку и грусть.
Среди сосновых веток, высоко,
где серебро закрыли облака,
молчит Ланиакеи молоко.
— Огня и хлеба, кружку молока!..
Мне больше и не нужно ничего.
* * *
Где тоскует о чём-то рыдающим голосом птица кроншнеп,
каждой веткой живой содрогается лес, околдованный, шаткий.
Как нетрезвый лешак, бородатый, в белёсой парше,
выбредает болотный туман у зелёной палатки.
В рыжей гриве костра покручу подсыхающий хлеб,
самовитый, тяжёлый, оплаченный потом, несладкий.
Удивляется ёжик и снова, как тысячи тающих лет,
кровяного клеща кое-как выгрызает из ласковой лапки.
Где сосна подпирает небесный заплаканный свод,
где болит голова у пробившего дырочку дятла,
у огня хорошо человеку, покуда он тихую песню поёт,
и трава-ястребинка его не обидит
как младшего брата.
* * *
Ночное небо затянуло.
Костёр потрескивает, сыплет
земные звёзды, и навылет
я красотою ранен. Пуля
прошила сердце. Тесен воздух.
А там, под ёлками, в низине
шумит ручей. Сижу, босыми
ногами трогаю колоду,
сосне придумываю имя.
Допустим, Юлия. Природу
понять — о счастье! И заботу
твою принять, о ёжик Нина!
А может, Фима? Обормоту
прости, колючкин.
* * *
Говорю тебе, здесь мне слышнее дыхание Бога,
где кричит в озерце о подруге утраченной гоголь,
где берёза туманы в прозрачные руки берёт.
А лисица грызёт вожделенную заячью лапку
потому, что никто в темноте среди горных пород
не исчезнет внезапно и в космосе, нет, не умрёт —
станет узким лучом, а потом и звездой.
В голубую тетрадку
запишу:
«Оробели осины. Закат пламенеет над лесом,
по зеркальной воде проплывает луны
серафитовый серп.
Этот мир величавый огромен и всё-таки тесен».
Я такой настоящий, сырой, убедительный хлеб
надеваю на прутик, и пляшет бедовое пламя,
красноватые отсветы щедро швырнув по кустам.
Только я и светила — так было, наверное, там,
приходило откуда моё осторожное племя,
чтобы храм возвести, ибо всё мироздание — храм,
и Господь — это время.