ПО ПТИЧЬЕМУ УМЫСЛУ
2021 — 2023 г.
* * *
Я люблю не огнями расцвеченный Невский:
сон-траву — отражение дали небесной —
и сосновую музыку сфер.
Не давайте мне премию, место в совете!
Я хочу только слушать над Ладогой ветер
и прибоя трёхстопный размер.
Не лечите мне душу кремлёвской таблеткой!
Дайте иву, в окно постучавшую веткой,
комариную сныть у ручья.
Подарите мне только избушку сухую,
да игрунью когтистую, тварь шерстяную,
и топор, да ручного сыча.
Может, буду замачивать ягоду-клюкву,
телогрейку латать, или вспарывать щуку,
или старые блёсны искать.
Стану плакать у печки, заваривать чагу,
изводить на кремнёвое слово бумагу,
чтобы дурочку-жизнь
приласкать.
* * *
Птица пересекает голубизну,
выгнутую над островом Койонсаари.
Ладога свой зыбучий живой глоссарий
пишет, раскатывая песок. И ну,
что говорить, когда на ветру поют
хмурые сосны? Сердце своё сиротство
осознаёт — о, как же светло ему!
И над кострищем серая струйка вьётся.
Что ещё нужно, если сегодня есть
«Normal» палатка и закопчённый чайник.
— Эх, красота! Не найдёшь огонька, начальник?
— Что же, закуривай.
Все мы — сухая персть.
Несокрушимый гранит сокрушится — стой,
в даль упираясь навек изумлённым взглядом.
Финские сосны пахнут почти как ладан,
«Фрейя» смеётся чайка и над водой
опережает ветер. И где-то рядом
всё, что кому-то белибердой…
О, тишина! О, музыка! Упоенье!
Вещие птицы: любая тебе — сестра!
Неуследима: от клювика до хвоста —
белое облако, белое оперенье…
Белое поле нетронутого
листа.
* * *
В тумане вечера синели острова,
костёр потрескивал, молчали дерева,
и в темноводье бледный месяц отражался.
Я в небо посмотрел, щекой к земле прижался
и аромат вдохнул какого-то цветка.
Мир покачнулся вдруг, и рухнул, и распался,
и вновь собрался весь, и, как божок индийский,
я обнял этот мир. Я, ворохнув слегка
уголья алые, подумал: «Мотылька,
пылинки легче стал и чую холод близкий,
чтобы словами сердце нежно облекло
и лес, и озеро, как дивное стекло,
и дикий крик совы, и ночи полог низкий,
все звёзды ясные, все тайны Бытия».
— Благодарю Тебя за всё! За то, что я
смотрю на этот мир, и мыслю, и страдаю,
и женщину люблю, и говорить дерзаю!
* * *
А рыжее солнце за Лысую гору — на северо-запад —
неспешно уходит озёрную даль целовать.
Цветущий багульник. Какой одуряющий запах!
Сосновое море волнуется, белые всадники
в небе летят.
Безумный охотник Сова*, забирая куда-то к востоку,
вперёд и вперёд я шагаю — о, сколько уже отмахал! —
иду, пробиваю сырую тропу. — Турухтан-
труха, — бормочу. Ну и что в этом, Господи, толку?
Сорву на заварку лесную сестрицу-яснотку,
и крикнет печально зырянка-болотница,
и покачнётся ольха.
А там и на вешку прибитую выйду. Хорошее дело:
чернеет кострище, заилен серебряный ключ.
Да вот уже робкий закат, а душа полетела,
и золотом сосны зажёг угасающий ласковый луч.
Угрюмо дымит костерок, и звенит комариная стая.
От первой, такой одинокой, высокой звезды
светлеют глаза, молчаливое небо прощая
за горькое счастье моё и за белую смоль бороды.
*Серая Сова — герой произведения М. Пришвина
«Королева бобров»
* * *
К западу раскинулась Медвежья гарь,
заросла ивановой травой густой,
а по краю, смотри, лесная бунтует ярь,
где сосна целовалась вечером со звездой.
Говорю тебе, это любовь, да не просто так.
Чу, шуршит полёвка, ищет вороний глаз,
и ручей бормочет: «Динь-дон, приляг!»
По ночам слышнее
голос Бога,
зовущий нас.
* * *
Вылез и без паники по тенту
пальцами прошёлся: не прольёт?
Бьёт и бьёт по мокрому брезенту
непогода сутки напролёт.
Заварил я корень белокрыльник,
посидел немного у огня.
Пусть шумят серебряные ливни,
накатило счастье на меня.
Помню, сосны стряхивали хвою,
и черника таяла во рту.
Ты же говорила: — Ну, с тобою
можно целоваться на ветру.
Говорила, плакала красиво,
за руку держала: — Посмотри,
всё сошлось: дорога у Залива,
валуны, цветные фонари.
Посижу, достану из пакета
пеммикан домашний. Это ты
здорово готовишь. До рассвета
ждать ещё — читать себе из Фета,
вспоминать прекрасные черты.
Пусть шумят серебряные ливни!
Чтобы сердце ближе к облакам,
заварил я корень белокрыльник.
Вся природа —
светоговорильня,
Божий Храм.
* * *
Стрекоза в зелёной комбинации —
женская такая красота!
Сложные ведут коммуникации
от подземной части до листа —
слабые, они сильнее сильного,
тонкая древесная душа.
Там, среди богатства хлорофилльного,
усиками сытыми шурша,
дерево обжив многоэтажное,
бабочки ютятся и жуки.
Тенькает синица что-то важное,
молятся грибы-трутовики.
Всё живое дышит, изменяется:
то ли станет пламенной звездой,
то ли вдруг личинкой извивается,
то солёной капает слезой,
то душа чему-то улыбается,
то ли просто ветер порывается —
яростный, осенний, грозовой.
Я щекой соленой, как бессмертие,
к белому шершавому стволу
припадаю: «Я тебя люблю!»
Из меня когда-нибудь симметрия
мировая сделает золу.
Это ли не божье милосердие —
к морю по течению реки?
* * *
Ночью проснулся от холода — в небе горит Орион,
тучи уходят на запад, и серпик луны серебрится.
Встал и большую сушину с дороги убрал топором —
знатно погрелся, жирок порастряс, как шутя говорится.
После сидел до рассвета и думал о жизни всерьёз:
«Кто я?.. Куда я иду?.. Задерёт косолапый Михалыч,
или затянет, причмокнув, трясина… Ну полно! Ни слёз,
ни сожалений! Природа, она — инженер, а не сволочь.
Впрочем, о Господи, мне ли тебя за судьбу упрекать?
Даже я более счастлив, чем гордые братья другие —
время несёт меня вдаль, как былинку живая река,
звёзды пылят надо мной, живоносные звёзды нагие».
Вещи собрал на рассвете, к востоку пошёл по тропе,
резал грибы, собирал человеку потребные травы,
и улыбался чему-то, и песню печальную пел,
той правотой несравненной
по птичьему умыслу
правый.